Дурман

Каменистая, иссушенная горная дорога сделала крутой поворот, и перед Альтаиром открылся вид на Иерусалим, нежащийся среди сочной зелени лугов и холмов. После бедных, угрюмых деревень, стиснутых скалами, и наскоро срубленных сарацинских лагерей, ощетинившихся смотровыми башнями, город в долине выглядел миражом, но Альтаир знал, что вблизи он такой же истомлённый зноем и занесённый хрустящим на зубах песком, как другие. Звездочёт – лоснящийся от пота вороной – тонко заржал, когда ветер донёс до него запах других лошадей в долине. Видно, ему, уставшему от чахлой, выжженной солнцем травы, не терпелось оказаться внизу, но Альтаир, крепко натянув поводья, пустил его шагом. Учёные передвигаются медленно и степенно. Особенно, если на самом деле им совсем не хочется в Иерусалим. *** Получив голубя с известием, Малик поначалу рассердился. Сообщение показалось ему издевкой Аль-Муалима, и, лишь успокоившись, он понял, что никакой издевки не было – Господин всего лишь сухо уведомил его о том, что Иерусалимское убежище должно предоставить пищу и кров ассасину Альтаиру ибн Ла-Ахаду, направляющемуся в город с заданием. Это было унизительно, но Малик проглотил гордость и отправился чистить ковры во внутреннем дворике. Он работал и думал о том, что скажет Альтаиру, когда тот приедет, но в голову не приходило ничего достойного, только упрёки. В конце концов, он решил, что будет обращаться с разжалованным в ранг новичка, как с новичком, и только. Простая еда, самые жёсткие подушки – никаких поблажек, но и никаких оскорблений… И всё же, когда запылённый, утомлённый дорогой, пропахший конским потом, Альтаир тяжело и устало спрыгнул во дворик, когда он вошёл в прохладный полумрак убежища и произнёс хрипло: «Мира и покоя, Малик», глава бюро не смог удержаться. – Твой приход лишает меня и того и другого, – холодно бросил он. Альтаир смолчал, по глазам, скрытым капюшоном, нельзя было понять, о чём он думает, но хорошо было видно, как заходили желваки на высоких скулах. Он выспросил всё, что ему было нужно, и ушёл, даже не поев. Это было и к лучшему. Никаких лишних разговоров. Лишней злости. Лишних воспоминаний. *** На закате, вернувшись из города, Альтаир застал Малика за странным делом. Даи сосредоточенно пытался воткнуть гвоздь в стену и, судя по тихим, но яростным ругательствам, уже давно. Рядом, на полу, лежал молоток, видимо, отброшенный в гневе, и деревянная полка, почти погребённая под свитками и картами. – Мир и покой тебе. Что ты делаешь? – спросил Альтаир. Он понимал, чего пытается добиться Малик и вопросом, скорее, обозначил своё присутствие. – Выбиваю надпись «Альтаир – идиот» для благодарных детей и внуков, чтобы слава твоя не угасала в веках, – огрызнулся даи, стараясь не смотреть ему в глаза. – Позволь мне… – Не позволю. Иди, занимайся своими делами, ешь, пей, кури кальян, что ещё там у тебя хорошо получается. Не мешай мне. – Малик снова царапнул стену и раздражённо отбросил гвоздь. Альтаиру горько было видеть его таким, гордым и не сдающимся, но безнадёжно беспомощным в таких мелочах. Альтаир никогда не любил ни его, ни его младшего брата. Даже их вид не внушал ничего хорошего. У Малика было худое, неприятное лицо, словно вытянутое вперёд, и длинный нос – это делало его похожим на злую, умную крысу. У его брата, Кадара, лицо наоборот было крестьянское, широкоскулое и глуповатое, смотреть в его странно светлые, будто стеклянные, глаза было так же неуютно, как наталкиваться взглядом на острый и настороженный взгляд Малика. После смерти Кадара что-то изменилось. Малик выглядел как всегда – ни печали, ни боли, но стоило ему открыть рот, как становилось ясно: вся скорбь по брату выродилась в злость, едкую и ядовитую. Его издевки никогда не мешали работе, он исполнял все обязанности рафика, но никогда не упускал возможности ужалить злым словом, как скрытым клинком. Альтаир стискивал зубы и терпел. Иногда он даже хотел извиниться за то, что произошло в Храме Соломона, но уязвлённая гордость мешала ему. Поэтому он извинялся молча, своими делами и поступками, как сейчас, когда поднял гвоздь с молотком и начал прилаживать полку. – Я сам мог бы это сделать, – буркнул Малик, отходя к прилавку. Конечно, он прекрасно знал, что это не так, но гордость была и у него. – Смог бы, – соврал Альтаир. Комната погрузилась в молчание. Это было нормальное состояние для них, людей, которым нечего сказать друг другу, но, почему-то, тишина никогда не была такоей мучительной и неловкой. – Ты привлекаешь слишком много внимания, – сказал вдруг Малик, нависший над какой-то лежащей на прилавке книгой, как мрачный ворон. – Я могу стучать молотком тише. – Ты знаешь, о чём я. Люди говорят, что в некоторых кварталах тебя чтут, как защитника угнетённых. Альтаир нахмурился. «Люди» были информаторами ордена, ассасинами самого низшего ранга. Потрепанные, с замотанными по самые глаза лицами, ходили они по пыльным дорогам между городами, жили в караван-сараях и изредка столовались в бюро, предпочитая кормиться и спать у любовниц. Некоторые заводили в городах семьи, но от этого их серые галабии с грязными полами не становились чище. Сложно было не презирать этих людей, и Альтаиру было неприятно, что они суют нос в его дела. – Я не могу пройти мимо несправедливости, – просто ответил он, надеясь, что этого хватит. Не хватило. – Твоя справедливость в том, чтобы убить, кого приказано. Думай головой, ученик, прежде чем лезть на рожон! Кем ты себя вообразил? – Малик буравил его горящими глазами, и Альтаира вдруг, как молния, поразила ярость, почти ненависть. – А кем себя вообразил ты? – он неосознанно приподнял верхнюю губу, словно оскалившись, и лицо его, красивое и мужественное, сделалось злым и неприятным. – Ты мне не господин и не учитель… Он хотел, было, добавить «увечный пёс» или что-нибудь такое же обидное, но не успел – в следующую секунду Малик, взлетевший над прилавком, будто его подбросили, сбил его с ног, налегая всем весом, хватая длинными, сильными пальцами за горло. Желание ударить его молотком было почти непреодолимо, но Альтаир сдержался. Стоило ему дёрнуться, и безжалостная ладонь надавливала на кадык, не давая дышать. – Каков твой ранг сейчас, ассасин? – бесстрастно спросил Малик, сидя на нём верхом и не собираясь вставать. Торжество в его взгляде бесило, злость переполняла всё тело, ещё минута и Альтаир вырвался бы, а потом заставил бы «брата» жрать грязь с земляного пола... – Я ученик, – выплюнул он сквозь стиснутые зубы и не сдвинулся с места. Нельзя было трогать Малика. Это было бы подло. Недостойно. Он и так хлебнул горя в храме Соломона. – И как называет ученик того, кому подчиняется? – Учитель. Хватка на горле чуть ослабла, но снисходительный взгляд был ещё хуже, чем победный. – Я не слышу тебя. – Учитель, – громче повторил Альтаир, приподнимаясь на локтях. Ему не нравилась чужая близость и он чувствовал себя неловко, чувствуя, как острые колени Малика стискивают его рёбра. – Можешь называть меня просто «даи». – Малик, наконец, встал и невозмутимо вернулся за прилавок, ненароком смахнув с него след сапога. – И знай своё место. Альтаир скрипнул зубами, и, отшвырнув молоток, вышел в сад, пнув по дороге какой-то свиток. Даи его не останавливал. – Будь осторожнее, – негромко произнёс он, делая вид, что всё ещё читает. – Если даже дети начнут приставать к тебе на улице, вся твоя скрытность полетит к шайтану. Больше они не разговаривали. Утром, когда первые лучи солнца коснулись минаретов, Малик вышел во внутренний дворик, чтобы набрать воды, и увиденное там принесло ему насмешливое, злое удовлетворение – настолько мелочное и детское чувство, что он одёрнул себя и не стал комментировать. Альтаир пытался бриться метательным кинжалом, сосредоточенно и отрешённо глядя в стену. Ему не во что было смотреться, кроме лезвия меча, поэтому дело продвигалось неважно. Малик громко и немного раздражённо вздохнул, привлекая к себе внимание. – Твоя гордость опять граничит с глупостью, ученик, – вместо приветствия сказал он. – Ты мог бы попросить у меня хотя бы зеркало. – Мне не хотелось тебя будить. – Альтаир говорил спокойно, но в его голосе явственно чувствовалось напряжение. Малик знал эту его слабость – гордый ассасин терпеть не мог, когда над ним смеялись, и заранее предчувствовал насмешки. Сложно было противостоять искушению и не поддеть «ученика». – Я встаю затемно, чтобы успеть сделать все свои дела, в отличие от тех, кто залёживается до самого восхода. Альтаир промолчал. Он не сказал ни слова, даже когда Малик принёс ему нагретое полотенце и чашку с мыльной водой. – Одной своей рукой я справлюсь лучше, чем ты – двумя, – не преминул он заметить и бросил полотенце Альтаиру в лицо, чтобы удобнее было обтереть бритву о пустой рукав. – Ты собираешься меня брить? – Альтаир был явно удивлён, и Малику вдруг стало неловко оказывать ему такую услугу, словно бритьё было делом слишком личным. – Ты так провозишься до полудня, а мне хочется, чтобы ты быстрее поел и занялся делом, – бросил даи, встав на колени у него за спиной и приложив горячее полотенце к его щекам. Вопреки его ожиданиям, Альтаир прикрыл глаза и чуть запрокинул голову, открывая беззащитное горло. Наверное, каждый, кто потерял близких и остался калекой по вине другого человека, мечтает о таком моменте. Твой обидчик подставляет шею, а у тебя в руках нож. Малик приставил лезвие чуть выше кадыка и чуть не закрыл «жертве» рот ладонью, по привычке. Удержало только отсутствие другой руки. – Ты хочешь меня убить, – вдруг спокойно спросил Альтаир, не открывая глаз. Это был почти даже не вопрос, скорее, утверждение. – Не говори глупостей, – Малик осторожно принялся соскребать жёсткую тёмную щетину. – Я не убиваю своих братьев. Он был искренен. Мимолётное желание мести растаяло без следа. Он никогда не чувствовал к Альтаиру ненависти, скорее, это была злость и досада. Никчёмных людей не ненавидят, а Малик считал его никчёмным. Пустой, самонадеянный любимчик Аль-Муалима, считающий себя выше Кредо, испорченный похвалами учителей и поблажками. И Кадар восхищался им! Хотел быть похожим на него, а не на скучного, рассудительного старшего брата. И вот, что из этого всего вышло. Как Альтаир мог быть сейчас таким спокойным и безмятежным? Так доверять тому, кому причинил столько боли? Малик впервые видел его таким расслабленным, словно спящим, и вдруг отметил про себя, что у Альтаира длинные ресницы, и что именно это придает его суровому, мужественному лицу располагающую мягкость. Красота часто ходит рука об руку с глупостью и гордыней. – Ты закончил? – спросил Альтаир, не открывая глаз, и рука Малика дрогнула, надрезая тонкую кожу у горла. Он быстро прижал к царапине полотенце. – Я не хотел этого, – напряжённо сказал он, боясь, что его слова будут восприняты, как ложь. – Я знаю. Такое случается, – Альтаир отвёл его руку неожиданно мягко, так, что Малик снова вздрогнул от прикосновения. *** Малик думал о нём весь день, до того присутствие Альтаира было тяжко для него. И после смерти Талала, когда Альтаир уехал в Масиаф, тяжёлые мысли никуда не исчезли. Жизнь в Иерусалиме становилась понемногу привычной. Иногда, вечерами, на Малика накатывала тоска, от одиночества хотелось разгромить всё вокруг, разодрать ковры и подушки, завыть, но он знал, что от этого не стало бы легче. Одиночество было опасно – оно несло в себе соблазны, которых Малик всю жизнь старательно избегал: вино, в котором можно утопить горе, гашиш, несущий ласковые, успокаивающие видения… Кальян матово светился под пляшущим огоньком лампы, трубка обвивалась вокруг него, словно змея, но Малик отворачивался от них. Он думал, размышлял, изучал книги и карты… и ждал. Ждал Альтаира, чутко ловил слухи о его деяниях. После осады Масиафа Орден затаился, опасаясь резких движений, и только Альтаир продолжал убивать по приказу Аль-Муалима, будто старец вытолкнул его на передовую, не жалея его и не заботясь о том, что тамплиеры жаждут найти ассасина и расправиться с ним. Это было больше похоже на затяжную казнь, и Малик, несмотря на всю свою скорбь и обиду, не мог этого одобрить. Если Альтаир и заслужил смерть, то быструю и лёгкую. Кадар ведь не мучался. Меч Робера де Сабле вошёл ему в сердце легко и гладко, так, что брат даже не успел ничего понять. Только за это Малик был благодарен судьбе и злился на Альтаира чуть меньше, чем мог бы. Но чем больше он думал о нём, тем быстрее утихал его гнев. Однажды ночью, когда Малик лежал на подушках, поддавшись искушению и раскурив кальян, к нему пришли видения. Воспоминания о жарком солнечном дне, когда они с Альтаиром были учениками. Сколько им исполнилось тогда? Лет по восемнадцать, не больше. Они купали лошадей, и Малик хорошо запомнил эту картину: Альтаир, обнажённый, в переливающемся ореоле брызг, горделиво восседает верхом на лоснящейся спине коня, выносящего его из вспененной воды на пологий берег. Внезапное ощущение и понимание мужской, плотской красоты, красоты здорового, сильного тела, не имеющей ничего общего с томной грацией женщин и возвышенными описаниями в любовных стихах, захватило тогда Малика, вошло в него, словно молния в землю. Но что делать с этим чувством он не знал, и оно постепенно залегло глубоко в его памяти, чтобы проявиться вдруг теперь, когда от каждого упоминания об Альтаире было горько. Гашишное марево не знало сожалений и жалости, иначе не насылало бы видения о гуриях в Тайном Саду, каждая из которых стоила того, чтобы убивать тамплиеров, только бы обрести блаженство с ней. И снова в эти видения вмешивался Альтаир, приникший к персям одной из гурий, оседлавшей его бёдра… кажется, это тоже когда-то было. Им, молодым ассасинам, доходчиво показали, что такое рай, дали пощупать его и попробовать на вкус… но раньше Малику казалось, что он был в том раю один. – Может быть, ты нечасто вмешиваешься в мою жизнь, новичок, – недовольно заговорил он с воображаемым Альтаиром. – Но каждый такой раз оставляет след в моей душе. Лучше прекрати это. – Что прекратить? – спросил Альтаир, подходя ближе. На этот раз он был одет и увешан оружием. – Приходить ко мне в воспоминаниях, говорить со мной… – даи неопределённо махнул рукой. – Исчезни! – Я не джинн, чтобы выполнять твои приказы, – отрезал ассасин и устало, но бережно отстегнул перевязь с оружием. Только когда он откинул капюшон и принялся умываться под тонкой струйкой фонтана, Малик, наконец, понял, что этот Альтаир реален. – Ты что-то быстро вернулся, я не ждал тебя раньше следующей недели. Неужели в Масиафе ты теперь тоже нежеланный гость, которого стремятся выставить за порог при первой возможности? – недовольно сказал он, глядя на белеющую в темноте спину. – Я уехал выполнять задание, как только смог, – отозвался Альтаир, расстёгивая пояс, и добавил: – Иди спать, брат. Уже поздно, и я последую твоему примеру, мне не нужен ужин. Впервые со смерти Кадара кто-то назвал Малика братом. – Тебе никто и не предлагал его, – сдавленно огрызнулся рафик и быстро ушёл, оставив кальян. Непрошенные слёзы встали поперёк горла, как зазубренный нож. *** Солнце только вышло на середину неба, а по городу, как раскалённый пустынный ветер, пронёсся слух: ассасин снова в городе. Игдиши-стражники, изнывающие от жары в своих доспехах, передавали весть торговцам щербетом, торговцы – слугам, слуги – хозяевам, и скоро все, от самого важного имама до самого жалкого нищего знали, что каждую минуту может загудеть набат. Город замер, то ли в страхе, то ли в ожидании. «Талал Лучник похвалялся своей силой, и где он теперь?», – шептались в чайханах. – «Кто следующий?» Альтаир медленно брел в толпе, среди всех этих людей, испуганных, озабоченных и жаждущих развлечения. Они устали от войн и смертей, но почти желали, чтобы он убил кого-нибудь ещё. Он шел, склонив голову и молитвенно сложив руки перед грудью. Простой учёный. Может быть, происходящий из знатной семьи и слишком озабоченный своей безопасностью, раз носит меч на поясе, но всего лишь скромный ученик, отбившийся от собратьев. Капюшон мешал ему нормально осмотреться, поэтому Альтаир внимательно прислушивался к голосам вокруг, стараясь уловить издалека громкую и звучную речь проповедника. Не первый раз его охватывало чувство одиночества в большом и шумном городе, так не похожем на тихую деревню, укрытую в скалах. Изнеженный Дамаск, греющийся на солнце, как спелый персик, седой от морской соли Акко, изборождённый шрамами недавней осады, сухой и жёлтый, как песок, Иерусалим, – все они казались ему одинаковыми, когда он шёл в толпе, глядя под ноги, и слушал чужую жизнь. Он не водил дружбы с рафиками, у него не было любовницы или друга, поэтому города были для него всего лишь лабиринтами, в которых ждала смерти очередная жертва. С тех пор, как Малик облачился в чёрную накидку рафика, Альтаира стало тянуть в Иерусалим. Пережитое вместе счастье связывает людей, но, порой, куда глубже соединяет их общая боль. Из-за храма Соломона Малик стал ему ближе, чем все остальные братья. Несмотря на постоянные мелкие ссоры, только в Иерусалиме Альтаир чувствовал себя как дома. Ему хотелось позаботиться о Малике, заслужить прощение… но извиниться было выше его сил. – Альтаир! Сюда! Он обернулся. Из-под навеса ему махал лазутчик-информатор, похожий как две капли воды на всех своих собратьев. – Видишь ли, мне было приказано убить человека, но я не справился… – заныл он, стоило Альтаиру приблизиться. Помощь братьям была обязательна в Ордене. *** Тамплиер бежал, петляя в переулках, как заяц, пытающийся уйти от гончей. Он был совсем ещё мальчишкой, оруженосцем, которому не досталось пока начищенных доспехов и роскошных одежд, только линялая и штопаная коричневая мантия с красным крестом выдавала в нём храмовника. Зачем кому-то нужно было убивать его, Альтаир не понимал, но так приказал господин, а это значило, что хороший ассасин не должен задавать вопросов. Мальчишка постепенно начал задыхаться, вытягивая бледную, не успевшую загореть шею, и жадно хватая ртом воздух, но не останавливался. Стоило ему замедлиться, как тень Альтаира, бегущего по крышам, догоняла его тень, перекрывала её, и это вселяло в несчастного оруженосца такой ужас, что он подпрыгивал на месте и припускал так, будто за ним гонится вся армия Саладина. Альтаир не спешил. Он в любую минуту мог камнем упасть на свою жертву, как орёл на полевую мышь – даже если б тамплиер захотел оторваться от преследования, его коротко остриженные волосы цвета спелой ржи, выдали бы его в толпе, в буквальном смысле, с головой. Мальчишка думал, что спасается от убийцы, не замечая, что это ассасин загоняет его всё глубже и глубже в паутину узких, безлюдных улочек, где не ходит стража. Альтаир знал, что ему осталось пройти лишь ещё один поворот, и бежать жертве будет некуда – дорога упрется в тихий тупиковый дворик, в котором слышно лишь журчание фонтана. Не самое плохое место для последнего пристанища. Оруженосец завернул за нужный угол и с разбегу влетел в решётку, тут же прижавшись к ней спиной. Он сунул руку в мешочек на поясе, будто желая откупиться от неумолимой Смерти, и в этот самый момент Альтаир прыгнул. Он не сразу понял, от чего вдруг запершило в горле и защипало глаза – упустил момент, когда мальчишка достал из мешочка горсть какого-то порошка и резко бросил ему в лицо, прямо под капюшон. Альтаир упал на него всем весом, но не рассчитал удара, и лезвие скрытого клинка скрежетнуло по камню, лишь оцарапав тощую цыплячью шейку. Тамплиер шустро перевернулся на живот, пытаясь отползти, и это его сгубило. Даже закашлявшись и ослепнув от навернувшихся слёз, Альтаир не растерял умений – он крепко схватил мальчишку за тонкие, светлые вихры и вонзил скрытый клинок так глубоко в его шею, что влажно поблёскивающий кончик вышел из-под запрокинутого подбородка. Оруженосец последний раз в жизни булькнул что-то, и затих. Альтаир, пошатнувшись, встал с него, отёр клинок о тамплиерскую накидку и попытался умыться у фонтана, но чем больше воды он плескал в глаза, тем сильнее жгло, а каждый глоток раздирал горло. Мир вокруг сделался мутным и неясным, тонкая струя фонтана загрохотала вдруг, как водопад. Ассасин попытался было забраться на стену, чтобы скрыться с места убийства незамеченным, но стена сделалась вдруг вязкой, – она таяла под пальцами, и уцепиться за неё было невозможно. С противоположной стеной было то же самое, и, в конце концов, ему пришлось оставить эту затею. Он вышел из дворика, пытаясь идти незаметно, как учёный, но людей вокруг стало слишком много, они толкали его, кричали что-то, но Альтаир не мог разобрать ни слова. Плечо какого-то старика, в которое он вцепился, когда стражник брезгливо толкнул его, тоже вдруг стало рыхлым и вязким, улица тянулась до самого горизонта – белая, выгоревшая на солнце. Весь город превратился в одну длинную дорогу, по которой бесконечно шли люди без лиц. – Ты пьян, сынок? – заботливо спросил старик, но Альтаир только покачал головой, отрывая руку от мягкого, постоянно движущегося в мареве плеча. – Мне нужно… к Малику, – с трудом объяснил он, и побрёл вперёд. Дома вокруг постепенно теряли очертания, оплывая, как свечи, и становились просто белыми кубами, вросшими в белую дорогу. Небо синело так, что глазам было больно, и Альтаир чувствовал, как этот тяжёлый синий цвет расплавляет и его. Надо было укрыться в бюро, в прохладной тени, где есть фрукты и щербет, но как найти это место, он больше не понимал. Кто-то крепко взял его за локоть. – Идём-ка, сынок, – сказал давешний старик. Альтаир вздрогнул – он думал, что бредёт уже несколько часов, но этот человек оказался рядом в мгновение ока, как джинн. – Куда вы меня ведёте? – К твоим братьям, учёным, – спокойно ответил старый ифрит, раздвигая то удлиняющейся, то укорачивающейся рукой толпу. – Но я не учёный… – возразил Альтаир, стараясь не увязнуть в дороге, к которой уже прилипали подошвы сапог. – Кто же ты тогда? – Я… – он понял, что не может полностью вспомнить своё имя. Стоило ему подумать: «Альтаир», как «Ла-Ахад» тут же забывалось, и, кажется, между ними было ещё какое-то короткое слово, но если вспоминалось «Ла-Ахад», значит, его так и звали, а это значит «никто». «Вот оно что», – понял он, наблюдая, как земля вздымается ему навстречу, – «это творится со мной, потому что я не должен быть здесь. Потому что я – никто». Ему захотелось тут же сказать об этом Малику и Аль-Муалиму. Объяснить им, почему он совершил какую-то ошибку. Всё потому что он – Никто, и никогда не был… Додумать мысль он не успел – земля больно ударила его в грудь, и всё потемнело. *** Малик отставил миску с кровью, и, прижав руку Альтаира коленом к полу, туго затянул узел из ткани, конец которой держал в зубах. Он не был уверен в том, что кровопускание поможет, но так же не был уверен и в снадобье, которое влили в бессознательного Альтаира учёные, насмерть перепугавшиеся, когда какой-то старик притащил в их тихую обитель бледного и полуживого ассасина. Один из них немедленно послал ученика к Малику, умоляя, чтобы тот забрал названного брата. Даи не заставил упрашивать себя дважды, хотя по дороге не раз громко и вслух сожалел, что не может выкинуть свою ношу на съедение бродячим собакам. – Ученик алхимика был не твоей целью, слышишь меня? – неласково сказал он, смачивая холодной водой льняную тряпицу и отирая влажный от испарины лоб Альтаира. Тот уже пришёл в себя и лежал как-то даже слишком спокойно, молча, глядя на увитую виноградом решётку. Его золотистые, как у хищной птицы, глаза, казались светлее, чем обычно, и Малик невольно вспомнил Кадара. Когда брат только родился, мать испугалась, что он слепой – такой блеклой была радужка его глаз. – Нерадивый Али своё наказание получит, – продолжил Малик, не дождавшись ответа, – а тебя жизнь и так наказала, лишив разума. Что ты молчишь? Решил остаться таким до скончания века? Никто не будет с тобой возиться, так и знай. И я первый предложу бросить тебя со скалы в пропасть, чтобы не мучился. Альтаир вдруг сел, и, повозившись с поясом и перевязью, скинул верхнюю одежду, оставшись в одних шароварах. – Жарко, – коротко пояснил он, хотя его никто не спрашивал. – Как может быть жарко, я только что отворил тебе кровь! – Малик, пользуясь случаем, отёр его спину и плечи. – Что ты за неправильный человек? Альтаир снова лёг. – Говори со мной ещё. Отругай меня. Можешь ругать меня, пока тебе не станет легче. Он сказал это серьёзно, без тени насмешки, будто раскаивался. – Мне легко. Тащить тебя через весь город – вот что было тяжело, а теперь я посмотрел, как вытекает твоя кровь, и порадовался, – буркнул Малик, немного смущённый. Ему хотелось бы, чтоб Альтаир сейчас замолчал и заснул, но тот не унимался. – Я, наверное, сам должен был умереть. Твой брат был твоей семьей, и тут ты его потерял, а мне нечего терять, у меня только моя жизнь и отцовские сапоги. – У тебя есть братья, целый орден братьев. Если б ты побольше думал о них, а не о своей гордыне… Малик осекся. «А я ведь ничем не лучше тебя», – подумал он. – «Забыл, кто ты мне, отдался обиде, начал жалеть себя…» Он вдруг почувствовал себя очень усталым и лёг рядом с Альтаиром на подушки, пытаясь представить, что говорит с Кадаром. – Глупый брат, тебе действительно жаль? – строго спросил он, глядя Альтаиру в лицо и в который раз думая о том, каким странно красивым сделала этого гордеца кипучая смесь арабской и христианской кровей. Альтаир как раз повернулся к нему. Его взгляд всё ещё бродил где-то, но губы сжались в узкую полоску, а между бровями пролегла глубокая складка. Он был похож на нашкодившего мальчишку, который не желает признаваться в содеянном, и Малик вдруг вспомнил, откуда ему так знакома была эта манера держаться. Они были тогда ещё совсем детьми, и единственным, кого не дичился Альтаир, был Аббас Софиан – злой, резкий и скорый на расправу. Все старались избегать его, и только Альтаир дружил с ним, но дружба эта казалась Малику странной. Аббас позволял себе всё, даже порой высмеивать друга, но Альтаир никогда не дрался с ним и не огрызался в ответ. Он молчал, стиснув зубы, и казалось, что внутри он тоже весь сжимается, становится непроницаемым и бесчувственным, как камень. Только через много лет Малик понял, что это было: так Альтаир просил прощения. Его безмолвие и покорность, которые Малик считал холодностью и высокомерием, происходили от глубокого чувства вины, от страха причинить боль неосторожным словом. Потерять единственного друга. И Малик осознал вдруг, как одинок Альтаир был всю жизнь. Он так рано стал лучшим, потому что в его жизни не было ничего, кроме изнуряющих тренировок и долгих часов за книгами, у него не было настоящих друзей, отца, которым можно было бы гордиться или брата, о котором надо было бы заботиться. Все они, молодые ассасины, завидовали ему, кто больше, кто меньше, не понимая, что их жизнь во сто крат полнее и счастливее. – Прости меня… – сказал Альтаир, болезненно нахмурив брови. – Спи, брат, – коротко ответил Малик, и, придвинувшись ближе, неловко поцеловал его в лоб, как целовал приболевшего Кадара. Ему приятно было вновь почувствовать себя старшим братом, принять на себя тяжесть ответственности за глупого, незрелого, но родного мальчишку. И самое приятное было в том, что гордый Альтаир, не признававший над собой ничьей власти, кроме власти Мастера, был сейчас доверчивым и беспомощным, как новорожденный котёнок. Он смотрел на Малика блестящими глазами и облизывал иногда пересохшие губы, будто от жажды… Как в тот день, когда ученики купали лошадей. … Соскользнув с конской спины, Альтаир блаженно растянулся рядом с Маликом на чахлой траве, подставив солнцу спину. На спине желтел здоровенный синяк – неудачные Прыжки Веры бывают даже у лучших учеников, – и Малику так нестерпимо хотелось коснуться его, стереть блестящие капельки воды, что он накинулся на Альтаира с упрёками. – Сколько тебе раз говорить, не езди на лошадях, пока они в реке! Им тяжело ступать по дну и без твоей туши! Альтаир вспыхнул и сел, напружинившись, готовый к драке. В последнее время его редко дразнили неумением плавать, но каждый намёк он принимал болезненно. Одно неосторожное слово – и друзья схватились бы в рукопашную. Малик представил, как Альтаир наваливается на него сверху, пытаясь придушить или нажать на болевую точку. Ухватить гордеца за руки и подмять под себя было бы совсем не сложно: пара обманчивых движений, один захват, которого он не ожидает, и вот поверженная жертва уже лежит, распростершись на земле; тяжело вздымается широкая грудь, где над тёмными сосками завиваются курчавые волоски, беспомощно ёрзают крепкие узкие бёдра, шрамированная верхняя губа приподнимается в злой гримасе… Малик не выдержал тогда и с разбегу нырнул в до боли холодную воду. Сейчас нырять ему было некуда. Он коснулся шеи Альтаира и большим пальцем нащупал почти заживший порез от бритвы. Пусть это была случайная маленькая месть, тоненькая, незначительная линия, которая никогда не сможет сравниться с отрубленной рукой, но Альтаир носил этот след и чувствовал боль. Помнил о том, кто этот шрам оставил. – Почти зажило, – хрипло прошептал он, щекотнув дыханием губы Малика. Слишком близко. Как на той тренировке, когда, раззадорившись, попытался укусить его. Малик хорошо помнил, как крепкие белые зубы клацнули в опасной близости от его носа и тут же больно впились в нижнюю губу. Кровь брызнула в рот им обоим, их растащили, и, кажется, наказали. Ещё одна дурацкая история из прошлого. На этот раз они подались навстречу друг другу одновременно и осторожно. Никто не пускал в ход зубы, разве что Малик не сдержался и в отместку чуточку прикусил чужой язык, скользнувший ему в рот. Не больно, но так, чтобы Альтаир даже находясь в полубреду под действием наркотика, понимал, что шутки с ним плохи. Он понял, и, отстранившись, прошептал серьёзно: – Ты мне никогда не нравился… – Ты мне тоже, – соврал Малик. – Но у тебя плохо растут усы, поэтому, если закрыть глаза, можно представить, что ты женщина. Что-то упёрлось ему в бедро. Он решил, сначала, что Альтаир не снял саблю, и её рукоять мешается, но, коснувшись упругой тёплой выпуклости рукой, понял, что ошибается. – Очень жарко, – пробормотал Альтаир и попытался отодвинуться, но Малик держал его крепко. Мужское естество. Самое уязвимое место. Его можно отсечь одним взмахом клинка, и мужчина перестанет быть мужчиной, станет даже хуже, чем калекой. Малик стиснул пальцы сильнее, почувствовав, как человек, из-за которого он потерял брата и левую руку, вздрогнул всем телом то ли от боли, то ли от удовольствия. Удовольствием тоже можно пытать. «Я мог бы оторвать тебе яйца за твою глупость, шакал, но я не сделаю этого, потому что ты мой брат. Цени», – хотел сказать ему Малик, но не сказал, потому что знал, что не калечит брата совсем по другой причине. Он потянул за кончик тесёмки, развязывая чужие, посеревшие от пыли шаровары и запустил руку под льняную ткань. Альтаир сделал неловкое движение, будто хотел перехватить его руку, но стоило жёстким, мозолистым пальцам коснуться уязвимой тонкой кожи, как он судорожно выдохнул, подаваясь вперёд. Учеников не пускали в Тайный Сад, а Альтаир сейчас снова был простым учеником. Мальчишкой, стосковавшимся по ласке, но слишком гордым, чтобы трогать себя. Гордый, и по-своему целомудренный, он лучше бы сутки скакал в седле по горам или залез на самый высокий минарет, чтобы дать выход зудящей и неуёмной жизненной силе. Малик был с ним неласков и безжалостен – движения его руки, крепко обхватившей повлажневшую упругую плоть, были чёткими и ритмичными, будто он полировал скрытый клинок, и каждое исторгало из груди Альтаира, уткнувшегося лбом в его плечо, сдавленный стон. Сейчас Малику как никогда не хватало второй руки. Альтаир, шайтан его забери, думал только о себе, потому что иначе понял бы, что… Чужое прикосновение было таким неожиданным, что не принесло, поначалу, никакого удовольствия, но Альтаир прикасался неожиданно нежно, и это тоже было как извинение. Нельзя было не поддаться ему, и Малик зажмурился, упустив мгновение, когда Альтаир оказался сверху. Одежды было слишком много. Её всегда было слишком много, а времени слишком мало. Скромное целомудрие скрытых тел и бесстыдное соприкосновение срамной плоти – от этого противоречие наслаждения было только острее, оно набухало и наливалось жаром от движений руки, обхватившей оба члена, от скольжения языков – развратного поцелуя без прикосновения губ – и от досады. Ему хотелось чувствовать Альтаира полностью, владеть его телом, как своим, чувствовать его в себе или быть внутри – не важно. Главное – соединиться с ним, защищать его, любить его, ненавидеть и прощать одновременно… – Я всегда завидовал тебе… – почему-то казалось, что сейчас это важно. – Я никогда тебя не любил… – Я тебя ненавижу… – Малик резко прижал его голову к своей шее, чтобы Альтаир не заметил ненароком, как слёзы текут по его щекам, смешиваясь с потом. – Но… – … У меня нет никого кроме тебя… – закончил вдруг за него Альтаир, и вся боль, всё одиночество, все обещания, бывшие в этих словах, вырвались на свободу… *** Когда Альтаир очнулся, восходящее солнце уже бросило первые робкие лучи на вышитые персидские подушки. Он осторожно потянулся, проверяя, не предаст ли его тело, как вчера, но руки и ноги были послушны, хоть и скованы лёгкой истомой. Он прошёл в тёмную глубину дома, к потайной комнатушке, где спал Малик, и сел возле его постели. – Зачем ты пришёл? – спросил даи, не открывая глаз. – Не растопчи мои свитки, они на полу. – О чём мы вчера говорили? Я ничего не помню, – Альтаир не удивился, но ему стало немного совестно, что он разбудил Малика. – Если не помнишь, значит, тебе это не нужно. Уйди, ради Аллаха, я хочу спать. Он отвернулся, но Альтаир не ушёл, а лёг рядом, почти вплотную. – Зато я помню, что чувствовал, – сказал он, глядя на коротко остриженный затылок. – С мужчиной тебе не понравится. Это глупо, грязно и больно. И недостойно, к тому же. Ошибка. – Но эту ошибку совершают двое, а я устал ошибаться в одиночку. Малик хмыкнул в темноте. – Ты никогда больше не будешь одинок, брат, – сказал он, поворачиваясь. – Но, клянусь Кредо, если ты не дашь мне поспать, я удавлю тебя и одной рукой. Он замолчал, выжидая, но ответом ему было только спокойное, глубокое дыхание спящего.