Долг платежом красен

Приоткрыл Кощей глаза свои белые и взглянул в потолок деревянный бесчувственно и устало, словно не спал он три дня и три ночи беспробудно. Чувствовал только, как голод одолевает и слабость, будто побыл он снова в полоне том страшном. А перед глазами только и стояла Марья Моровна, что-то жене его кричащая. Василисушка, в корнях пленённая, брыкалась да дёргалась, а дальше темнота. Окутала его темнота страшная, от кошмаров не избавляющая. Осмотрел Кощей комнату, покои свои не признавая, закряхтел устало и на руках встать попытался, да придавили к кровати одеяла пуховые тяжёлые, кучей на него положенные. — Очнулся, поди, Костюшенька? — услышал он голосок стряпухи своей, Прасковьи Лукинишны, да упал на подушки, вздыхая облегчённо. И потеплело так на душе, что мочи не было сдержаться, и заулыбался он, заскалился, безопасность ощущая. Покосился он на стряпуху и молвил не своим голосом: — А случилось-то, Прасковья Лукинишна, что? Взглянул он на старушку, а та и заревела, произошедшее всё вспоминая. Платок к щекам розовым прижала да говорить не в силах, всё слёзы вытирала. Заволновался Кощей, Василисы-то нет. Помнил он, как плакала она, как грустной вдруг стала отчего-то, лицо только, да больше ничего. Будто чернота накатила, оторвала его от жизни. — А Василиса где? — настаивал он, будто слёз старухиных не замечая. Заулыбалась она тотчас, про слёзы свои забывая. — Умаялась деточка, — пробубнила стряпуха, — три дня и три ночи от тебя не отходила да на стуле на этом и задремала, за руку тебя державши. — Сложила Прасковья Лукинишна платок свой на коленях да ручки свои измученные скрестила, на Кощея посмотрев. — Очнулся, молодец ты мой. — Три дня и три ночи? — не поверил Кощей. Снова сесть попытался, да тело не слушалось. — Конечно. А я шо, врать буду? Как есть говорю! Три дня без сна караулила! Отваром волшебным поила, что братья твои названные приготовили. Да вот только кончился он утром ещё. — Старуха головой помотала да седину свою ладонью прилизала. — Попыталась Василисушка Еремеевна приготовить его по рецепту оставленному, да жаловалась всё, что нет в ней силы-то волшебной, да не подействует он. Испугалась так за жизнь-то твою, что не проснёшься ты. А ты вона, здоровый. — Будто заново родился, — закивал Кощей, ворочаться не переставая, — а увидеть-то я её могу? — Ишь чего удумал! Дай поспать деточке, глаз не сомкнула, — заворчала стряпуха. Встала Прасковья Лукинишна. — Вот утром и поговорите. А ты поешь пока, я щей сварила, сейчас разогрею. И чтобы всё у меня съел, так Василиса бы хотела. Смекнула-таки. Исчезла она за дверью быстренько, и тишина настала снова. Взглянул Кощей в окошко, солнце там красное, до ночи совсем скоро, соспит он сейчас, а утром и жену свою увидит. Соскучился сильно, хоть и спал всё это время. Щи были прекрасные, жирненькие да сладенькие, капустка хрустела, мясо во рту таяло. Почувствовал Кощей, как есть хотел, да силы прибавились. Ночь уж землю окутала, тело снова расслабилось, а сна-то ни в одном глазу. Хоть жар снаружи от одеял и внутри от супа тело обволок, мысли всё уснуть-то и не давали. Василису увидеть хотелось, да сильно так, будто сердце к ней рвётся. Затихло всё. Вся челядь по комнатам разбрелась, Горыныч храпит так, что стены трясутся, не ходит никто в коридоре, не скрипят полы деревянные. Встал Кощей, сил набравшись. Спасибо щам старухиным, окреп он. Хоть ноги и залежались, тяжело ему было подниматься, но тяга всё переборола, и пошагал он ногами онемелыми к двери своей супруги. Стучать не стал, спит она, он понял, увидеть бы только лицо её, понять, что всё в порядке, что в покое душа её любимая, да не трогать. Но у кровати заколебался. Смотрел он на неё, красавицу. Лежала прям в сарафане да с косой нераспутанной на одеялах да на семи подушках, руки раскинувши, да лицо её было мирным и покойным. И на сердце тепло стало, но вдруг подумалось ему, что жалость в ней, наверное, проснулась. Вот и сидела она у его постели, очей не смыкая. Добрая же душа у неё, заботливая она, Василисушка. И посмотрел он на свою руку кривую да поломанную, запустил её в волосы свои седые да длинные. Ну, разве равен он ей, Прекрасной да Премудрой? Седовласый… Криворукий… Теперь ещё и ослабевший. Ощутил он силу в ногах, сжал кулаки. Стало трудно ему дышать от злости и негодования. Сделал он невольно шаг к двери, да скрипнула предательски половица под ковром заморским, что комнату так кстати украшал. Стон послышался. Шевеление, и открыла очи ясные Василиса Еремеевна и вгляделась в темноту, глазами хлопая. Растаяло тут сердце Кощеево. Остановился он как вкопанный и смотрел на неё, взгляд не отрывая, красотой её любуясь и личиком любимым. — Сон ли это? — молвила она тихонечко да присела на кровати, ноги сложив по-бусурмански. — Тебя ли я вижу? И ручки свои белые к нему протянула. Не удержался Кощей, да перехватил пальчики её тонкие и притянул к лицу да к губам. Ухаживала, отвар варила этими ручками. — Меня, меня, — повторял он, и прильнула к нему жена его, со всех сил стискивая. — Чего же ты ревёшь, Василиса? — Глупая я девица, мужа своего не смогла защитить от бабы дурной, а ведь почти, почти ей нос откусила. Вот была бы сила чародейская, ух я бы её… — запричитала она. — Какая же ты глупая? Ты же Премудрая. — От ласковых речей голос стал сам не свой, понизился, аж не узнаешь. А ручки Василисины так и стискивают шею. Но отстранилась дева красная да взглянула на мужа несмело, затрепетали реснички, заалели щёки. — Да коль была б Премудрой, — шепнула она тихонько, — дак призналась бы мужу в чувствах своих сердешных. Да не боялась б я, что покинет он свет, так любви моей сильной не познавши и считая себя седым да криворуким. Так жалела, что сказать не могу, ведь не дойдут во сне слова мои до мужа моего. Умного да великого чародея Кощея. И замер он. И отойти никак не может, а дыхание так и перехватило, остановилась кровь в жилах, и мыслей в голове ни одной. И снова тепло на сердце. Уж слишком приятны и удивительны были такие слова. Он думал, долго думал, что не услышит подобного от девы, что люба так была ему, что по сердцу впервые пришлась. И прижал он её к себе, такую красную от стыда, да так крепко прижал, что вздох её неловкий услышал. — Да коли я б знал, что любишь ты меня, я б не один раз жизнь за тебя бы отдал! — Да на что ты мне мёртвый-то нужен? — пробубнила она, в его плечо утыкаясь. — Я тебя живого люблю и до смерти любить буду. — Тогда, ежели любишь меня, жить буду столько, сколько захочешь. Разулыбалась Василиса, отпрянула на секунду да в глаза ему посмотрела. Да так хитро и лукаво, что ёкнуло сердце его. Заалели её губки, да оставила она поцелуй на его губах, горячий да смелый. — Люблю я тебя, Василисушка, — прошептал он, на кровать рядом с ней садясь, — больше жизни люблю. Вот женился бы ещё раз на тебе, если б уже женат не был. — Можно устроить пир, какого у нас ещё и не было, позвать батюшку, сестриц моих да их мужей, друзей семейных, что помогали так тебе, ведь я сама и не могла… — Снова загрустила Василиса. — Лишь реветь-то и способна была да причитать. — Нечего тебе горевать, душа моя, я жив, и я здоров. Я здесь, я полон сил, и не грозит нам беда больше. Она прижалась щекой к его плечу да руку искалеченную в пальцы взяла, да обхватила, будто отпускать не собираясь. Да так сильно стиснула, что поддался Кощей к ней, обнял, чтоб и защитить её от мыслей горемычных, и утешить. Чтоб не видел он больше испуга и печали в глазах её, чтоб не шептали её уста слов страшных о смерти. И поцеловал он её губы, чтоб забыла она про все горести, что произошли, чтоб забыла весь свой страх и волнение, чтоб не винила себя ни в чём и видела лишь, как любит он её и как любить будет. И вздохнула Василиса снова, руками его плечи обхватывая и несмело к себе притягивая. Глаза блаженно прикрыла, да отвечала неумело на поцелуй яркий. Повторять за ним пыталась. А руки так двигались по спине его, как непослушные, да сминали под собой рубаху льняную. И вдруг почувствовала она, что кожа под рубахой неровная, странная, грубая, да испугалась, от мужа отодвинувшись. Прижала Василиса ладони ко рту да взглянула на мужа удивлённого. — Что там у тебя? — спросила она тихонько голоском охрипшим. — На спине. Не растерялся Кощей. Вздохнул глубоко да смело рубаху-то и стянул, спиной к супруге поворачиваясь да показываясь. Притронулась к спине его Василиса да покраснела, мужа впервые в таком виде увидав. Да и не тощий он, а вполне сносный, крепкий, а не слабый. А кожа его шрамами изувечена. Да виднеются они в свете тусклом от Егорушки, что в клетке на окне сидел. Так жалко его стало, так боязно за него. И любить его больше начала Василиса, да гордиться им. — Да чтоб провалилась эта Марья Моровна под землю! — сказала она и вскочила на кровати, сарафан свой подбирая. — Мужа моего изувечила так, баба треклятая. — Да нет её больше, Василисушка. Улыбнулся Кощей и обратно к жене повернулся, и хмурилась та так забавно, что разгладить захотелось морщинку у неё на лбу. Негоже ей было злиться, победили они, да теперь им вместе предстояло быть на всю жизнь. — Какая ж ты у меня прекрасная жена, Василиса Еремеевна, не побоялась уродств моих. — Уродства? Да душа у бабы этой – уродство, а ты, Кощей, самый что ни есть замечательный. — Присела она рядом, сарафан задрав, да посмотрела на мужа, а щеки-то красные-красные. Не видал ещё Кощей, чтоб жена его так скромничала. Да впервые, видать, молодца в таком виде узрела. Совсем смутилась девица, и смелость вся взяла да испарилась. Улыбнулся Кощей, и снова ямочка на левой щеке появилась. Потянулась Василиса да поцеловала его как раз в эту ямочку, уж больно она ей нравилась. Да обняла его, шрамов уродливых не замечая и не боясь их. Намучился он, жалко его было. И вдруг снова дыхание у него спёрло, а сердце застучало неистово от любви к девице этой. И затрепетал он, взглянул на Василису, на лицо её прекрасное, в глаза горящие. Дрожала она сильно, будто боялась чего. Хотелось бы ему её любви, да только жена его совсем ещё незрелая да юная, и встал Кощей, попрощаться собираясь до утра с нею. Но схватила она его руку, да взгляд невинный подняла, а губу-то прикусила. А щёки раскраснелись. — Останься со мной, — молвила она голоском высоким и глаза опустила, смятение своё спрятать попытавшись, да только понял Кощей, что пришло-таки время мечтам его тайным сбыться. И ёкнуло где-то в районе груди, и схватил Кощей жену свою да придавил к кровати так сильно, как только можелось ему в этот момент. И уставилась на него Василиса во все глаза да не препятствовала. Лишь улыбнулась несмело и кивнула, себе скорее, чем ему. И тут же руки горячие на коже своей почувствовала, прямо под сарафаном да сорочкой. Там, где жарче всего-то и было. И вздохнула она громко да глубоко, судорог не ожидая, что по телу побежали. Что она там говорила? Чреслами слаб? Да как бы не так! Такого, конечно, она ещё никогда не ощущала, но вожделение, что поселилось в ней, понять давало, что явно Кощеюшка долг свой супружеский отдавать будет исправно. Стыдно было ей только оголяться, даже при муже. А руки-то его уже и сарафан, и сорочку вверх тянули. И помогала она ему, пуговки на сарафане расстёгивая. Загорелись его глаза, когда жену обнажённой на постели увидел. Прекрасной была Василисушка, и вся его, дева ненаглядная. Не зря была названа прекраснейшей из девиц лукоморских. Кожа бела, как молоко, нежна, как шёлк заморский. Зрелище неописуемое. И вся ему принадлежит, красавица драгоценная. Понял тут Кощей, что сдержаться сил-то нет. И глядит ему в глаза и ожидает Василисушка, раскрасневшаяся вся. Да улыбается всё же, блаженствуя. Губки уж красные от прикусываний. Не медлил Кощей, да штаны свои стягивать начал. Да только глаза Василиса опустила, так тут же и прикрыла руками, до самых ушей краснея. — Чего ты, душа моя, очи свои ясные прикрываешь? — сказал Кощей ласково да руки по обеим сторонам от жены и поставил. — Многое мне рассказывали сестрицы замужние да няньки, но об таком, супруг милый, я не слыхивала. Упустила чаво, видимо. — Отняла она руки от лица на мгновение и снова вниз взглянула неловко. — Ой, как же мне это выдюжить-то? — Не бойся ты, яхонтовая моя, плохого я не сделаю, а ежели сделаю, то карать себя семь лет за это буду. Снова отняла от лица руки Василиса да кивнула, вниз так и не посмотрев больше. Но слова сестриц своих вспомнив, ноги аккуратно развела да мужа приобняла слегка, чтобы ласку чувствовал. Мужчина всегда должен видеть, как жена его любит, чтоб и его любовь в глазах не гасла. А глаза-то блестели у него, во взгляде её искал он чего-то, доверие какое-то. И потянулась она к губам его снова, елозя на кровати в простынях да подушках, двигаясь всё ближе и ближе к нему, все слова сестриц своих вспоминая. Да только не шло ничего в голову, будто во сне она была. Ничего не могла с собой поделать, а контролировать себя и подавно. Охватил её такой вихрь чувств, какого прежде она и не ведала никогда. Кощей двигался плавно, аккуратно, но уверенно да не шибко быстро, дал попривыкнуть к этому новому ощущению. Он смотрел, как супруга его закатывает глаза и блаженно улыбается, как закусывает губы. Чувствовал, как сильно хватает его за плечи да не больно сжимает, и не мог нарадоваться тому, с каким наслаждением она отдаётся ему и его любви. Он понимал, что действительно счастлив сейчас. Понимал он впервые, что значит настоящая страсть, впервые хотел, чтобы пальцы скользили по нежной коже, по груди, по бёдрам. Хотел целовать алые припухшие губки. Вот бы оставаться в постели с любимой супругой так очень долго, и забывались все важные дела, все плохие мгновения, все ужасы, что происходили в жизни. Словно жить стоило ради этих чудесных минут их воссоединения. Они упивались этим удовольствием первой близости, силы покидали их тела, заменяясь сладким напряжением и усталостью. А останавливаться всё никак не хотелось. Сбивалось дыхание, становилось рваным да неровным. Глубокие вздохи сменялись шумным постаныванием, да все чувства вырывались наружу. Василиса зашептала что-то невнятно да быстро, скривились брови, раскраснелись щёки. Голова по подушке заметалась. Впилась когтями мужу в плечи и выгнулась, имя его прокричав громко, будто в беспамятстве. И снова плюхнулась на кровать, дрожала вся, и руки тряслись, а ноги словно свинцом налились. Распахнула она глаза и посмотрела на мужа, и расцвела на губах блаженная улыбка, словно познала Василиса истинное счастье. — А вот никто и не говорил мне, что женой быть так прекрасно, — проговорила она, губами еле шевеля, а голос хрипел сильно. Сглотнула она, в горле сухо было, и тут же прильнула к супругу, который рядом с нею лёг да обнял. — Это где ж ты так, муженёк, научился-то? — Да был тут женат пару раз. Первая-то жена была ничего, симпатичная. Подняла голову Василиса да взглянула на мужа яростным взглядом. Таким, каким только она одна и могла его одарить. Впечатляющим. — Но ты-то жена самая любимая, — ласково проговорил Кощей да к себе её притянул. Так и уснули да сны сладкие видели, пока петухи с рассветом кукарекать не начали. Солнце ужо пробиваться в окна стало, оживился терем, дела делать начали. Поднялся галдёж, да такой, что разбудил супругов, которые поздновато заснули. Открыла Василиса глаза с неохотой и комнату осмотрела. Окрасило её солнце в жёлтый цвет, а света от Егорушки даже видно не было. Прекрасное ясное утро. Надела она сорочку свою да с кровати встала. Кощей лежал, потягивался лениво да улыбался, как ребёнок, моргал сонно да зевал. — Что там у них случилось-то? — спросил он голосом хрипящим. Вышла Василиса за дверь, а ноги-то и не шли, не подчинялись. А в теле нега такая, и мурашки стадами бегают от воспоминаний о ночи. Пробежала мимо неё сломя голову Матрёна, даже утречка доброго не пожелала хозяйке, будто не заметила, будто Василиса тень безликая. Дошла она до лестницы и замерла тут же. Стояла и плакала прямо на ступеньках стряпуха, нос да щёки платком вытирая. — Прасковья Лукинишна, чего случилось-то? — спросила Василиса, уже ото сна совсем очнувшись. Волноваться она стала, случилось ли чего. — Пропал! — воскликнула старуха, на Василису кидаясь. — Пропал Костюшенька мой. Нет нигде, ищем по всему дому. Горынычу приказала везде искать, а без Пашки-то до Финиста и остальных так просто не доскачешь! А где его искать-то теперь?! Дошло тут до Василисы быстренько. — Да не пропал он! Спал он спокойненько. И на вопрошающий взгляд старухи развернулась она только да в свою комнату пошагала, краснея аж до ушей. Старуха ж умная, за нею и пошагала. И как только дверь открылась, воскликнула: — Ах ты ирод бесстыжий! — И как сорвёт с себя фартук, Кощей так и подлетел на кровати. — Я его там будить иду с блинами да с медком! — И как шлёпнет она по ногам Кощеевым, что под одеялами спрятаны. — А он тут скрывается! И тут остановилась стряпуха с рукой поднятой, в которой фартук зажат был. Огляделась она, узнала Василисины покои да сама покраснела так, что на рака похожа стала. — Я… принесу блинчики-то, Костюшенька? — спросила она ласково. — Давай… — кивнул Кощей, всё ещё сонный от шока отойти пытаясь. И лишь Василиса стояла и смех удержать не могла. Да разрывалась от чувств двояких. И поругать мужа хотелось, что сбежал он к ней среди ночи, всё ещё обессиленный, и к себе прижать, чтоб защитить да хоть от кого, да чтоб любить его долго-долго.