***
— …то есть всё, что тебе предстоит сделать — написать в рапорте о том, что ничего плохого не случилось. Я знаю, что ты мне не откажешь, — Кирк говорил это по пути к турболифту и не представлял никакого другого ответа кроме «а у меня есть выбор?», разве что у Леонарда была привычка простое «да» превратить в тираду с таким количеством яда и сарказма, что в иной день можно с самого её начала пожалеть о том, что ты вообще решил начать с ним разговор. — Ты имеешь в виду «в очередной раз спасти мою нежелающую делать всё должным образом капитанскую задницу» и не писать о том, что ты лежал в медотсеке со сломанной рукой и опухшим от яда лицом, да? — Наверное да, именно это, — Джим улыбается. Той самой улыбкой, которую Леонард давно не может выкинуть из головы, что порой его бесит. Потому что он не мог влюбиться в Джима как глупый подросток, — Не могу в очередной раз не восхититься тем, как прекрасно вы меня понимаете, мистер Мак-… — Буквально за секунду до того, как Кирк назвал бы друга так, как он просил себя не называть, случилось то, что подтолкнуло Маккоя на мысли о том, что ко Джиму он чувствует не только ненависть. Причём подтолкнуло во всех смыслах этого слова: корабль неслабо тряхнуло, а места в турболифте было слишком мало, чтобы они успели сделать хоть что-то прежде чем Маккой упал на облокотившегося на стенку Джима. Вернее, упёрся в его так неудачно оказавшуюся рядом спину. Лицом. Леонард тихо ругается, делает глубокий вздох и выдыхает ртом в попытке привести себя в порядок после такой резкой встряски. Конечно, за время, проведённое тут, можно и привыкнуть, но это всегда случалось неожиданно. Кирк сжимает руки в кулак и одним резким движением поворачивается к доктору лицом, на котором читается ещё не прикрытое ничем волнение. — Ты как? — Терпимо, — Маккой потирает нос, — Привык к тому, что абсолютно везде на этом корабле можно что-нибудь себе сломать. Джим ни за что бы не сказал, как себя чувствует, поэтому смысла спрашивать о его состоянии не было, он и так выглядел лучше некуда… если не учитывать очевидного его волнения. Или это испуг? Что его напугало? Что Маккой мог сделать не так? Что вообще можно сделать не так из всех тех действий, которые он совершил? Потому что до того, как лифт тряхнуло, Джим явно не был так взволнован. Ближе к ночи, когда Леонарду наконец выпадает шанс лечь пораньше, ему в голову приходит, что дело может быть в спине капитана, но понять, что именно с ней не так, оказывается сложнее, чем ожидал доктор. Или он слишком быстро отбросил вариант того, что она может быть слишком чувствительной к прикосновениям, посчитав это абсолютным бредом.***
Следующий раз случился уже тогда, когда Маккой окончательно понял, что испытывает к Джиму что-то большее, чем ненависть за упрямое нежелание следить за своим здоровьем и быть хоть чуточку осторожнее. Как и сам Кирк, собственно, но оба ещё были уверены в том, что портить свои дружеские отношения глупыми признаниями в любви, которые к тому же начальство совсем не одобряло, — худшее, что они могут сделать. Однако Леонард уже заметил за собой излишне сильное желание цепляться взглядом за каждое движение Кирка и отказывать себе пока не собирался. На мостике он появлялся не так уж и часто, чтобы это можно было посчитать странным, но достаточно для того, чтобы не отрывать взгляда от пальцев капитана, отбивающих какой-то ритм на подлокотнике кресла. Равно как и Кирк теперь частенько коротал ночные дежурства в медотсеке, на что Леонард обычно ругался, напоминая о том, что дежурят они оба, но только один из них делает это так, как надо. Но ближе к утру сам ложился на одной из кушеток и иногда даже засыпал, уверенный в том, что Джим разбудит его, если что. Но Джим тоже бесстыдно спал во время своего дежурства, а если не спал, то внимательно и безотрывно рассматривал лицо Маккоя, которое казалось нахмуренным даже во сне, словно боялся, что скоро его лишат такой возможности и пытался запомнить каждую деталь. Стоит сказать, что и сам Леонард ловил себя на том, что уже слишком долго смотрит на свернувшегося в клубок как спящий котёнок Кирка. Привычка Джима прижимать к себе согнутые в коленях ноги казалась Маккою одновременно поводом кольнуть побольнее во время очередной перепалки и каким-то признаком доверия, ведь из всех мест, где капитан мог бессовестно проспать дежурство, он приходил именно сюда. И продолжалось это достаточно давно, чтобы Леонард решил, что никакая драма и глупые попытки объясниться в своих чувствах ему совершенно не нужны, как и, наверное, Джиму. Достаточно было того, что сопящий на кушетке Кирк прекрасно успокаивал врачебную сторону Маккоя, волновавшуюся за то, что капитан должен в первую очередь быть в состоянии управлять кораблём, что значило если не пытаться хотя бы иногда сохранить своё тело в здоровом состоянии, то по крайней мере спать. Пусть он спал тут буквально по три-четыре часа, но хотя бы спал. Однажды Маккой кивнул раньше, чем Джим успел бы пошутить про то, как доктор позволяет ему филонить дежурство, и капитан решил, что теперь совсем не обязательно говорить об этом вслух, потому что был уверен, что они понимают друг друга без слов. Не так, конечно, как понимал его Спок, но ведь и Леонард не был вулканцем, обладающим контактной телепатией. Зато он был человеком, не пытающимся подавить все возможные эмоции. Понять его было не так уж и просто, но точно не сложнее, чем коммандера. Если не учитывать, что иногда обоих переполняло желание прижать другого к стенке. Или, как вариант, ближайшей горизонтальной поверхности.***
Маккой видит это. Видит, как Джим чуть вздрагивает, когда Ухура убирает с его форменки невесть откуда взявшуюся нитку. И случайно встречается взглядом с обернувшимся Кирком. Невольно вспоминает каждый раз, когда ему приходилось случайно или специально дотрагиваться до спины капитана, и в его голове окончательно селится мысль о том, что он чувствует ей куда больше, чем любой другой человек. Мысль эта селится рядышком с уверенностью в том, что со временем этот космос окончательно свёл его с ума. Окончательно убедиться в своей догадке у Маккоя получается уже после того, как они с Джимом понимают, что понятий «привязанность» и «дружба» недостаточно, чтобы описать их отношение друг ко другу. Им не приходится долго думать, как признаться друг другу в любви, просто однажды, во время одной из увольнительных, когда Маккой предпочитал первые несколько часов оставаться на практически пустом корабле, Джим постучался к нему в каюту. Он выглядел более задумчивым, чем обычно, к тому же лёгкий запах выпитого алкоголя не позволил Леонарду, который сначала планировал отдохнуть, послать Кирка туда, где он пил. «Лучше уж он уснёт тут, чем снова получит по морде где-нибудь на окраине» — решил тогда доктор, а уже ближе к ночи, после нескольких минут сбивчивых объяснений со стороны обоих, Маккой повалил не особо сопротивляющегося Джима на кровать. Кажется, всё решилось именно в ту ночь. Выгибающийся от оставляемых Маккоем царапин на своей спине Кирк тогда тихо говорил что-то бессвязное, но Леонард точно расслышал между стонами и просьбами не останавливаться признание в любви. И пообещал себе, что не забудет об этом. Не забыл, как оказалось, и Джим.***
Кирк уже битый час сидит на кушетке и болтает не достающими до пола ногами. С последней увольнительной прошло уже достаточно много времени, чтобы Джим мог почти с уверенностью утверждать, что он помнит вид на мостик со своего кресла вплоть до самых мельчайших подробностей и он совсем не против внести в свою жизнь хоть какое-то разнообразие. Проще говоря — провести ближайшие часов десять как минимум где-нибудь за пределами корабля. Ни в коем случае капитану не надоела служба, но отдых требуется даже тогда, когда ты занимаешься своим любимым делом. Ярким примером был Леонард, разбиравшийся сейчас с документами и упорно игнорирующий просьбы и даже приказы Кирка оставить это на потом. Порой он заставлял Джима всерьёз думать о том, что жалеет о выборе профессии, но капитан знал наверняка, что если бы тот не хотел стать медиком, то и не стал бы. А слушать разной степени нецензурности проклятия и ругань в свой адрес он уже привык. По одному тяжёлому вздоху можно понять, что с работой доктор закончил. — Наконец-то. Я собирался умереть от скуки. — Ты как маленький ребёнок, не умеющий ждать, — Леонард хмурится, — Осталось чуть-чуть. Он ещё несколько раз проходит мимо Джима, который, увлёкшись насвистыванием какой-то мелодии, его почти не замечает, но так Маккою лишь кажется, потому что в конце концов его ловят за край форменки, заставляя остановиться, и тянут к себе. — Боооууунс, — этим прозвищем Кирк пользовался ещё с самой первой их встречи. Маккой даже не стал сопротивляться и просить звать себя хотя бы по имени, потому что по одному виду Джима было понятно, что он пропустит просьбу мимо ушей. Да и звучало оно не так уж и плохо, особенно когда Кирк растягивал гласные. Документация не казалась доктору важнее Джима, да и всё, что ему оставалось сделать — разложить ещё пару стопок по полкам, что в самом деле могло подождать и перестало иметь всякую важность когда капитан, скрестив ноги за бёдрами Маккоя, прижал его ближе к себе. — Боооунс… тебе ведь нравится, когда я так говорю, да? Нравится, что только я тебя так называю? — ответом Кирку служит кивок, но он достаточно давно знает Леонарда, чтобы заметить, как он расслабляется, пока руки капитана беспорядочно блуждают по его спине, приподнимая форменку, — Знаешь, почему только я тебя так зову? Остальные думают, что ты вечно злой и одаришь их своим самым презрительным взглядом, если они будут звать тебя так, — Кирк улыбается, замечая, что и лицо доктора теперь выглядит более расслабленным, — Если бы ты умел хоть иногда улыбаться, то не только бы я знал, что ты лишь кажешься угрюмым. — Если ты всё ещё думаешь, что я на самом деле обрадовался, узнав о пятилетней миссии, то я вынужден тебя разочаровать, — Леонард в свою очередь приподнимает форменку Джима и чуть царапает поясницу, — Выпрямите спину, капитан. Современная медицина, конечно, далеко зашла, но искривление позвоночника всё ещё выглядит не очень эстетично. — Всё, что пожелаешь, — полушёпотом говорит Кирк и послушно выпрямляется, сжимая пальцы в кулак, а вместе с ними и синюю водолазку доктора. Леонард едва заметно ухмыляется и наклоняется к лицу Джима, накрывая его губы своими. Руки доктора беспорядочно блуждают по спине Кирка, то поглаживая, то пока легко царапая. Маккой знает, насколько чувствительна спина капитана и уже запомнил, где надо царапать, чтобы заставить его тихо стонать, просить ни в коем случае не останавливаться, а где — чтобы он поддавался навстречу, забывая обо всём на свете. Эффект не заставляет себя долго ждать и поцелуй, кажется, слишком быстро становится чувствительным и страстным, а капитан и доктор прижимаются друг ко другу достаточно сильно, чтобы чувствовать постепенно нарастающее возбуждение. Оторваться от чужих губ заставляет лишь уже закончившееся дыхание, грозящее в случае продолжения столь приятного действа обмороком. Леонард немного отстраняется от Джима, проводит своими руками вдоль боков Кирка, стягивая с него форменку. «Всё, что пожелаешь» — ещё раз проносится в голове доктора, пока он окидывает взглядом тело капитана. Леонард останавливается взглядом там, где под рёбрами чуть быстрее обычного билось чужое сердце, невольно вспоминая, как не помня себя от нежелания признать, что его друг может быть мёртв, ритмично делал массаж уже не работающей мышцы. Доктор злился на себя за то, что позволил себе тогда принять мысль о смерти Джима, ведь уже через какое-то количество времени и попыток заставить сердце работать, капитан глубоко вздохнул и закашлялся. Брови невольно сдвигаются к переносице, и это не остаётся не замеченным. — Что-то не так? — Кирк выглядит обеспокоенным. Леонард хмурится чуть сильнее, колеблясь между вариантами «сказать правду» и «оставить своих тараканов при себе». Решает рассказать о своих переживаниях как-нибудь потом и не портить настрой ни себе, ни Джиму, который, кажется, напрочь забывает о своём беспокойстве, стоит только доктору снова увлечь его в долгий чувственный поцелуй, придерживая одной рукой за подбородок, а второй забираясь в волосы, чтобы потом резко дёрнуть за них, заставляя запрокинуть голову назад, открывая столь уязвимую часть тела как шею. Кирк, наверное, сам не до конца понимает, каким податливым может быть, если знать, что с ним делать, зато знает Маккой. И ему это чертовски нравится. Равно как и Кирку нравится знать о Леонарде больше, чем кто-либо другой на этом корабле. Джим шумно вздыхает, чувствуя прикосновение тёплых губ к гуляющему вверх-вниз кадыку, и снова прижимает к себе доктора. Леонард шепчет что-то ему на ухо, но смысл сказанного от Кирка ускользает, потому что куда более приоритетным для него становится дорожка из поцелуев, посредством которой Маккой опускается чуть ниже, туда, где под кожей можно легко нащупать пульс. — Arteria carotis communis, — жарко шепчет он прежде чем оставить на коже ярко-красный засос и опуститься ниже, к ключице, продолжив краткий экскурс в анатомию человеческого тела. — Clavicula, — Джим говорит это буквально за секунду до того, как сказал бы Леонард, чем вызывает немалое удивление. Когда-то давно он потратил два вечера на то, чтобы выучить хотя бы названия костей на латыни и порадовать доктора своими обширными познаниями, но сделать это тогда не получилось, а сейчас заученные слова сами всплывали в памяти, удивляя и её владельца. На ключице становится на один засос больше. Маккой прикусывает нежную кожу, проводит по ней языком и оставляет ещё пару алых пятен на другой стороне. Негласное решение их обоих о том, что сегодня Леонард ведущий, а Кирк ведомый, не требует никаких подтверждений. — Incisura jugularis, — Леонард касается губами ложбинки между ключицами и отстраняется, давая Джиму избавить себя от верхней одежды и вовлечь в поцелуй прежде чем он сделает то, чем обычно вызывал у Кирка первый протяжный стон. Маккой снова прижимает его к себе, чувствуя исходящий от капитана жар, который, кажется, тут же передаётся и ему, сводя с ума обоих, утыкается своим стояком в чужой. — У вас похвальные познания в анатомии, капитан. — Я знаю куда больше, чем название одной косточки, — мурлычет Кирк в ответ, кладёт голову на плечо доктора и прикрывает глаза. — Вот как. Проверим на частях твоего позвоночника, который, слава богу, ещё не был сломан? Pars cervicalis, — Леонард начинает с шеи, нарочито медленно и осторожно проводя ногтями по чувствительной коже вниз, едва не дурея от явного и восхитительного ощущения того, как напрягается под его руками Джим. — Pars tho...— Кирк не в силах сдержать вырвавшийся из груди полустон, — …racalis. — Pars lumbalis, — уверенно продолжает Маккой. — Os sac… sacrum, — шёпот в ответ. — Os coccygis, — заканчивает Леонард, залезая пальцами под резинку боксеров, чуть оттягивая резинку и щёлкая ей по коже, пока Джим расстёгивает ширинку сначала на его брюках, а затем на своих, — Ты — один из моих самых способных учеников, пусть даже знание своего скелета нисколько не поможет тебе в будущем как можно реже попадать сюда в качестве пациента. — Я польщён, — Кирк улыбается, отодвигая оставленную доктором папку с документами подальше и касаясь губами шеи Маккоя, всё сильнее пробуждая в нём желание уложить себя на лопатки и перейти от прелюдии к действию. Уже чуть позже кто-то в порыве страсти случайно спихнёт эту папку в сторону, да так, что в итоге она упадёт на пол. Но сейчас всё, что может волновать доктора и капитана, сузилось до друг друга, и единственная цель, которую сейчас преследовали они оба, — насладиться этим сполна и постараться не сойти с ума от переполняющих чувств. Для Джима главное — знать, что он не один, знать, что всегда есть тот, кто со всем присущим ему саркастическим и скептическим настроем напомнит об этом, если он вдруг забудет, а для Леонарда — чувствовать, что Кирк здесь, здоровый, пылко отвечающий на ласки и живой, восхитительно живой и яркий, не скрывающий ничего. И ещё не один день и не одну ночь они проведут, дополняя друг друга, шепча тихие признания в любви и обещая никогда об этом не забывать. Существуя друг для друга.