Посмотри на меня

      Юрий сидит, прижимая колени к груди. Он вжимается спиной в угол, скучающим взглядом смотрит на свои руки. Чистые, бледные. Его кожа всегда была белой. Он редко загорает — настоящий ребёнок зимы. Проводит по тонким запястьям длинными пальцами, поддевает ногтями. От них остаются еле заметные белые полосы — и тут же пропадают, оставляя после себя лёгкое покраснение. Которое так же быстро проходит.       Прижимаясь лбом к стене, подросток всматривается в полумрак комнаты. Сколько он просидел здесь? Час? Быть может, два? А того и весь день? С того самого момента, как остался один; с той самой разбитой кружки и нервному крику в пустоту. Помещение погрузилось в вечерний полумрак. Он даже не встаёт для того, чтобы включить свет. Просто не хочет. Просто нет желания.       Смотрит на часы. Ждёт. Десять вечера. Никто так и не вернулся. Он всё ещё один, в этой пустующей квартире. Отопление отключили, Юрий в одной футболке и шортах — не переодевался с того момента, как проснулся. Ему холодно, но он даже не пытается что-то предпринять с этим. Нельзя. То не входит в его планы.       Смотрит на часы. Десять минут одиннадцатого. Кривится от злобы. Опаздывают. Уже давно должны были приехать. И квартира должна была залиться голосами ещё двух людей. Они бы взбодрили Юрия. Он бы его взбодрил. Заставил, наконец, поесть и умыться. Привести себя в порядок, ведь негоже так выглядеть восходящей звезде! Никифоров всегда заботился о Юрие. И теперь того раздражало то, что забота мужчины не была полностью отдана ему одному.       Идеальная семья — так говорит Виктор. Идеальная семья из трёх мужчин, где он — глава, отец, распорядитель. Вместе со своей неловкой женушкой, стеснительным нытиком Юри. А завершает цепочку он — Юрий. Сынок. Ребёнок. Воспитанник.       Как же его это бесит.       Юрий отводит взгляд от часов, склоняет голову. Смотрит перед собой: на маленькие коробочки между раздвинутых коленей. Перебирает их в руках, поддевает края отросшими ногтями. Неверное движение, и содержимое одной из них с тихим звоном посыпалось на пол.       Тонкие полоски лезвий поблёскивают в свете заходящего солнца.       Подцепив одно из них пальцами, Юрий внезапно одёрнул руку. А поднеся к лицу замечает, что на концах пальцев поступило несколько красных капель. Его кровь. Он слизывает её и вновь хватается за лезвие — в этот раз аккуратнее, осторожно поднимая тонкую пластину. Рассматривает, крутит и читает мелкие надписи на внешней стороне. Но не задумывается, оттого-то почти сразу забывает о прочитанном. Плисецкий, словно загипнотизированный, просто смотрит на отблеск солнца.       Он не знает, когда это придумал, как не знает о том, зачем ему это. Точнее, нет, он знает, для чего собирается это сделать. Юрий не желает умереть: он не хочет оставлять этот мир. Он любит жизнь, но в последнее время это становится невыносимым. И всё из-за одного человека.       Виктор — его наркотик. Виктор под его кожей, и мальчишка сдирает её с себя. Потрошит белый снег, окрашивая его алым озером. И стонет, и плачет, чувствуя невероятную боль. Она невыносима, сводит с ума, и даже в ушах у него стоит звон. Его тошнит: от запаха, от вида, и содержимое желудка с противным хлюпающим звуком вырывается на пол. Юрий задыхается, кашляет, утирает сопли и режет себе лицо; плачет, пытаясь закрыть раны дрожащими руками, но только делает всё хуже. В конце концов просто отбрасывает от себя лезвие, одно за другим, отталкивая их босыми ногами, оставляя себе всё больше и больше будущих шрамов. Он, подобно тряпичной кукле, расходится по швам.       Невидящими глазами Плисецкий осматривает раны, пытается соединить отъехавший кусок кожи с другим, но в конце концов просто прижимает руки к груди, чуть сгорбившись, вбирая воздух ртом. Он мелко подрагивает, замерзает ещё сильнее. Хочется закрыть окно, но мальчишка даже не имеет сил обернуться назад, посмотреть на солнце и на небо. Быть может, в последний раз? Не слишком ли рано он начал свою игру? Не нужно ли было подождать ещё пару минут?       Чувствует, как теряет рассудок, дышит всё тяжелее и громче. И вновь стонет, взывая тем самым к помощи. Хоть кто-нибудь! Почему же он один? Почему именно в такое время они оставили его одного?! Чёртовы эгоисты!       Или, быть может, единственный эгоист во всём этом — это сам Юрий?       Звук открывающегося замка буквально оглушает. Словно ключом прокрутили прямо у него перед ухом, и Юрий поднимает голову, чувствуя, как к нему возвращается приступ тошноты. Но терпит, стараясь не обращать внимание на собственную кровь; стараясь не чувствовать прилипающую к груди и животу ткань. Он сглатывает и смотрит на вход в комнату. Ждёт. Молит. Немо кричит.       Какой-то здесь... странный запах?       Когда в комнате появляется Кацуки, он сразу замечает взглядом Юрия: сидящий в углу, в кромешной тьме. Моргнувший один раз, Юри включает свет и невольно ахает, внезапно выбегая из комнаты. Он громким криком призывает к помощи, а когда в поле зрения появляется не на шутку напуганный Виктор, Юрий, кажется, вновь начинает плакать.       Мужчина отдаёт команду, а сам подбегает к подростку. И тот оттягивает руки от груди, тянется ими, окровавленными, полностью изрезанными, к Виктору, заставляя того замереть в немом шоке. Юрий понимает, что не хочет отпускать его, понимает, что он ему нужен. Под самой кожей, в венах, кровь из которых крупными каплями опадает на пол. Его мир, его смысл — весь перед ним.       Юрий шепчет его имя, продолжая плакать и истерить. Бесконечные «Виктор, Виктор, Виктор» срываются с его губ: просто он не может произнести что-то ещё. И мужчина хватает первое, что у него есть под рукой, — какая-то майка и бесполезное полотенце, — обматывает этим руки подростка и после этого позволяет тому себя обнять. Виктор чувствует, как пропитывается кровью его одежда, прилипая к коже, и как противный запах мигом ударяет в нос. Но всё равно не отходит, обнимая в ответ, поглаживая мальчишку по взъерошенным волосам и пытаясь успокоить ревущего в голос Плисецкого.       Где-то на заднем плане на ломанном русском Юри вызывает скорую, собирая любые лекарства, которые есть у них дома. Но Юрий не слушает, вкладывая все свои оставшиеся силы в то, чтобы обнимать сидящего перед ним человека. Он утыкается носом в плечо, перебирает еле движущимися пальцами ткань его рубашки. И чувствует себя, пожалуй, самым счастливым человеком на земле.       Виктор с ним, рядом. Его Виктор обнимает так бережно, успокаивает, ругает. Большего, казалось, и не нужно.       Только если... если не ещё один раз...       — Мне холодно, Вить...       Голос Юрия еле слышимый, хриплый, осипший и слабый. Но он выговаривает это, однако пошевелиться не может и продолжает опираться на тело мужчины. Дыхание его становится всё слабее, и он уже почти ничего не видит. Кажется, он больше не может ничего сказать. Просто бездумно смотрит перед собой, уже даже ничего не чувствуя. Кроме чужих рук, легших ему на плечи.       Виктор склоняется над ним, приподнимает за подбородок, заставляет смотреть в глаза. Такие яркие, наполненные злостью, болью, жутким страхом и паникой. И Юрий, кажется, утопает в них; как в ледяной воде. Он чувствует этот холод. Он поглощает всё его тело до самой шеи.       — Всё будет хорошо, слышишь? — Виктор говорит это Юрию, но тот понимает — фигурист пытается убедить в правдивости слов по большей степени себя. — Просто потерпи ещё немного. Совсем чуть-чуть. Не закрывай глаза, Юра. Смотри на меня.       Юрий смотрит на него и невольно улыбается. Он счастлив. Но выполнить обещанного, увы, не может.       Тело полностью погрузилось под лёд.