Пуля

Яковлев привык просыпаться среди призраков. Белые ночи крадут сон, неясной дымкой, проникающей сквозь тяжелые портьеры и воспаленные веки, рождают лица всех тех, кого он когда-либо застрелил, кто умер из-за него, ради него, вместо него. В темных простынях светится белая спина Марфы. Она их не видит, а призраки не трогают ее. Яковлев поднимается, грубо проводит ладонью по лицу и мерзнет, тут же схваченный в тиски июньским свежим воздухом. Среди теневых фигур он не видит лишь двоих. Граф Беклемишев является ему в зеркале уже давно, с тех пор, как сам Яковлев видел там себя перед свадьбой: причесанного, в тугом сюртуке и отчаянно противящегося венчанию. Марфа готовилась в другом крыле особняка, счастливая, окрыленная и совершенно отрекшаяся от его прошлого. Яковлев, наверное, тоже был счастлив, особенно после возвращения титула. Наверное — потому что сам не знал, принесет ли он Тучковой больше радости, чем тот неизменный ворох бед, тянущийся за ним хвостом с самого рождения. «Правильно, Колычев, — злорадствовал в зеркале Беклемишев, глумливо ухмыляясь бледной маской мертвеца. — Вы — дьявольское отродье. Брак на небесах не может быть заключен с тем, кого там вовсе не ждут. А не ждут тебя и у нас.» «Вы растворитесь в небытие, Колычев. Вы — тварь ползучая, не человек, для вас не уготована иная участь, кроме как просто исчезнуть, оставив после себя не более чем очередную мистическую легенду этого дрянного города на костях.» Иногда Беклемишев не издевался. «Колычев, отчего же вы несчастны?» — спрашивал он, мелькая в дождливом Петербурге по ту сторону окна. «Вы не убивали так давно, что пальцы забыли сладкий холод металла, дрожь отдачи и терпкость пороха. У вас красавица-жена, дети. Чего же вам не достает, Колычев?» — эхом слышал Яковлев его голос, видя внимательный прищуренный взгляд в вспышке молний майской грозы, когда Марфа, вздрогнув всем телом, прильнула к нему, нежась в тепле его объятий. «Меня.» Ему не давало умереть чувство мести. То самое, что вытравило из него человека, не до конца, но по капле, убивало душу и жалость к себе. И без своей цели он потерялся. Когда-то давно он мечтал о спокойной семейной жизни дворянина, а, получив, потерялся. Не для него это. Для другого. Тучков явился к нему в пьяном угаре. Яковлев сам не помнил, как оказался в кресле перед холодным камином, в комнате, наполненной белыми ночами и душевной тьмой, с пустой бутылкой в руке. Все шло нормально, вполне обыденные годы, наполненные типично дворянской суетой… А Яковлев сломался. Как воин без своего меча, как рыцарь без брони. Как прирученный убивать зверь без теплой крови и адреналина погони на грани смерти. Тучков улыбался как тогда — Яковлев лежал в лодке, покачиваясь на водах Екатерининского канала, и видел его лицо перевернутым. От этого оно ничуть не подурнело: как было светлым, юношеским, аристократическим, так и осталось, даже помутневшим взглядом от тошноты, даже неестественно светящееся загробным серебром. Ни единого упрека в глазах, только все те же нерешительные искорки задора.  — Пьете, господин Яковлев? «Колычев,» — машинально хотел поправить его Яковлев, не желая больше прикрываться чужим именем, но вдруг осознал, что почти не дышит. Тучков сделал всего два шага — чтобы облокотиться на спинку кресла напротив собеседника, опустил глаза, смотря на свои руки и по-прежнему улыбаясь.  — А я ведь был прав! Вы действительно хороший человек, господин Яковлев. Я хочу поблагодарить вас за Марфу. Вы делаете ее счастливой, а раз так, то счастлив и я. Я вообще хочу за многое сказать вам… Яковлев не помня себя вскочил, пошатнулся, роняя пустое стекло, и стремительно стал приближаться к Тучкову, прямо как тогда, в оружейном магазине, где этот мальчишка так отчаянно хотел научиться лишать людей жизни. Тучков не выглядел более как напуганный, загнанный волком олень, не перебирал длинными ногами, пятясь до тупика, не трепетал пушистыми ресницами, не смотрел на него с до того пронзительным неверием, что Яковлеву хотелось заорать во все горло: «Да посмотри же на меня наконец, кого ты перед собой видишь?! Разве ты можешь быть настолько слеп?! Загляни же, загляни в самую мою суть, за все эти шрамы и языческие клейма. Там нет ничего. Пустота. Даже хуже кромешной тьмы, пойми же это, мальчишка!» Тучков послушно отступал до тех пор, пока не стукнулся бестелесным, светящимся своим существом о стенку. Яковлеву хотелось схватить его за горло, сжать пальцами подбородок, встряхнуть за плечи, но он боялся даже коснуться до него, чтобы тот не развеялся светящимися частичками ночи. Слишком долго он ждал этого призрака, слишком долго боялся его. Тучков все еще смотрел на него с той самой проницательностью мертвых людей, являющихся только во снах. Будто бы он-то как раз и прекрасно видел изнанку Яковлева. То, что казалось ему самому давно утерянным. То, что пряталось в пустоте, словно в коконе.  — Вы счастливы, Тучков? И чему же? Вы мертвы. Вы были так молоды, а умерли по собственной глупости. Вы врете.  — Отчего же вы так считаете? — тихим шепотом на его озлобленный собственной слабостью рык ответил Тучков. — Разве я бы что-нибудь смог? Не убей бы они меня, убили бы вас. Марфа осталась одна, Беклемишев завладел бы ею, я бы… Я не смог бы выстрелить, господин Яковлев, вы же сами это понимали с самого начала… Потому что эти тонкие пальцы не созданы для убийств, они никогда бы не смогли окраситься кровью. Тучков жмурился, вздрагивал при каждом выстреле, скорее бы Марфа годилась на роль палача. Яковлев шумно сглотнул, не сводя с него глаз.  — Все, что я бы мог сделать, было бы так мелочно…  — Закройте свой рот. Яковлев не желал этого слушать. Двести смертей висело на нем свинцовым грузом, отлитым из тысячи пуль. Двести смертей, а сожалел он лишь о четырех — отца, матери, Беклемишева, которого он хотел бы умертвить другим, страшным, мучительным способом, и Тучкова. Яковлев словно был проклят с самого рождения — любая пуля, любой нож, любая рана не могли его убить. Все, что грозило ему, в итоге обрушивалось на тех, кто оказывался рядом. Он любил Марфу и своих детей. У Яковлева дрожали руки. Кобура пистолета не желала расстегиваться, пальцы забыли привычные движения, металл приятно холодил разгоряченную болезненной лихорадкой кожу. Яковлев поймал руки Тучкова, поймал, не боясь того, что он исчезнет, заставил пальцы сомкнуться на рукояти и направил дуло себе в лоб, жмурясь от ощущения страха и кипения крови.  — Та пуля должна была быть вашей, Тучков. Не Беклемишева. В оружейном магазине, его пуля. И она попала, попала в самое сердце, застряла там осколочным снарядом, пробирающимся к самому нутру, раскалывая клыкастую и когтистую оболочку.  — Вы за ней и пришли. Тучков не отвечал, но рукояти пистолета не сжимал. Потом он медленно кивнул и протянул руку к лицу Яковлева, пальцами провел ото лба, задержался на скулах. Яковлев почувствовал тягучую, горячую и липкую жидкость, стекающую вместе с холодным потом по его шее.  — Кровь больше не боится тебя. Проклятье твое спало, Колычев. Тучков сжал пальцы поверх его, руки Яковлева не дрожали, привычные держать оружие, не колеблясь. Он наклонился, нежно и легко целуя рамку пистолета прямо над затвором. Выстрел.