This hunger seems to feed on me*
— Его звали Кай.***
У него глаза оттенка подгоревшего шоколада, горького и тёмного. И в них черти пляшут, воспламеняясь всё сильнее и сильнее. У него улыбка вырезана на лице, безумная и пьянящая. И я чувствую, как падаю в его объятия безвольной куклой, и мне это нравится. Не любит свое имя, но произносит моё с ядом и восторгом, что я задыхаюсь от наслаждения. Не делает меня особенной, но шепчет, что «единственная желанная на данный момент». Не желает быть вторым и третьим, поэтому лишь первый и один. И шепчет жарко: — Мне плевать на тебя, но лишь завтра. И я не понимаю, о чем он, ведь падаю со скоростью в двести миль в час: он как героин. Слишком жарко в его объятиях, но не позволяет мне выйти из них: я его вещь и больше не имею права на что-то. Слишком мало кислорода, слишком мало свободы, а мне нравятся цепи на своей шее, ну и пусть остаются шрамы. Мне не хватает его, а ему нравится подчинять. Сжигает изнутри и снаружи, и я плавлюсь, как раскаленный металл, чувствую его нутром и душой, он сжигает меня, и я готова быть сожженной. У него не черти в глазах, а сам он дьявол во плоти. С ним нельзя убегать под луну, нельзя слушать его жаркий шепот, нельзя утопать в объятиях ночами, «с такими, — мамочки говорят, — нельзя водиться». Но я погребена под его тело на жестком матраце, потому что ему нравится видеть кровь на моем лице. Но я не могу закричать из-за его ладони на моих окровавленных и искусанных губах. Но я утонула в нем, а ему хочется сжечь. Он говорит, что его имя Кай. И я называю его «мальчиком с холодным сердцем». Он бьет сильнее, оставляя кровь на моем лице и своих руках, а затем томно шепчет в мои уста: — Убью, убью, убью тебя, моя Елена. И я признаюсь, что не слышала ничего жарче, чем его голос. И он это знает. Он не доверяет мне, а я отдаюсь ему всецело. У него опьяняющий взгляд, а у меня руки дрожат по его прикосновениям к моему телу, к моему сердцу. Его губы шепчут моё имя, а я таю под ним. Кажется, я умираю. Кай любит прикасаться зубами к моим соскам, а затем вести вдоль от них до моего нутра парафиновой свечой, умиляясь и тая от боли и наслаждения в моих глазах. Кай говорит, что внушительнее глаз не видел, а после отрезвляет ударами, потому что боится признать, что… и за эти мысли у меня пополняется аптечка. Его мысли нельзя прочесть, а слова — понять. Он говорил загадками, а я не понимала, в чем подвох. У него глаза оттенка подгоревшего шоколада, а я и не догадывалась, насколько душа его черна от огня. Ему кричат вслед «психопат», а я лишь шепчу ему на ухо «да». Он не любит говорить со мной, не желает молвить о своей душе, а мне кажется: её и вовсе нет. Это Малакай Паркер. Он убийца, психопат и моё влечение. Блондиночка с кафетерия напротив его опустошенной квартиры молвит, что «не по его ты меркам», а сама свои тонкие руки кромсая лезвием от канцелярского ножа. Её зовут Мини-Кэрри за её сладкие стоны, пустые глазки и роман с офицером Донованом. Милый Мэтти, который спрашивает про мои синяки и жалеет, что я не попала в мед. За Мэтти заходит и бывшая моего братца, Бон-Бет, гавкая и плюя под сверкающие ботинки Кая. Зря, Бонни, зря, ты же сама понимаешь, откуда у меня шрамы, глупая девица. Кэрри слушает мои крики, сама прогибаясь под мальчишку с жетоном, молча об этом Бонни. Мэтти приходит из чувства долга, когда Джер забывается с его сестрой и её бойфрендом, волком-Локвудом. Бонни кричит мне в телефон и подсыпает пороха, когда я шиплю ей о смерти, дохлых кошках в историях Кая и забавных утехах Джера с Викки. Мать визжит, когда узнает от Мини-Кэрри про предпочтения Малакая. Я кричу, когда Малакай сжимает мою шею. Малакай молчит, когда его внутри разрывает желание испить и оставить на завтра. Ему по вкусу кровь на губах, молящий о прощении взгляд, жалобные всхлипы и яростные «выродок». Ему по вкусу видеть отвращение, презрение, блядство. А я устала питаться болью, мне испить бы слово о любви. Но гневный взгляд и удар по моей щеке сопровождает его сладкий голос: — Что-то не так? Убирайся. А мы ведь ненормальные, дефектные, испорченные. А это значит «хочешь уйти? Посмей», а это значит «не уходи». А я не собираюсь. Мне ведь без него, как без кислорода, как без сердца. Кай, мой милый Кай, что же ты жжешь меня яростью и болью? Он смотрит вверх, где сотни звезд, где луна ярче солнца, где прячутся его секреты. Он мечтает стать звездой, желает быть ярче луны, не хочет, чтобы я стала лишь секретом его души. Но мой милый Кай знает, что не может ей стать, ведь обречен скитаться по земле. И поэтому берет меня за руку, целует в губы и шепчет: — Ты — мои звезды. Я знаю, что большего он не хочет, не имеет просто сил на большее, но имеет желание. Ему нравится чувствовать власть, мне же — чувствовать ошейник на своей ломаной шее. Я борюсь с матерью за право выбора — глупо, скажите вы, но как же приятно видеть в её глазах ту дикость, ярость, как же приятно чувствовать её боль. Мне говорят, что ты дефектный, Кай, а твоё расстройство — крест на моей карьере певчей птички. Мне говорят, что ты погубишь меня, Кай, а твои уста выпьют до дна мою бутылку полусухого вина — но мы оба знаем, что оно кислое. Я смотрю в твои глаза, Кай, и вижу лишь обрывки мечтаний и черные угли. Когда ты смотришь в мои глаза, что же ты видишь там, Кай? Почему я не знаю, что в них?! — Ты пустая, безжизненная, светлая, горящая, — усмехаешься, — ты ведь мои звезды, а они, как правило, долго не дышат. Он не дышит, как и его иллюзорные звезды. Он лишь глотает по чуть-чуть, он лишь испивает меня. А я уже не могу дышать. Он впивается в мою шею, тонкую и длинную, своими пальцами, холодными и жесткими. Задыхаюсь. Он сминает мои губы, сухие и распухшие, своими узкими и рваными. Чувствую привкус металла. Он горит. А я сгораю. Его цепи на моих запястьях, его сухие поцелуи на моем теле, его пальцы на моей шее. И металлические кольца скрипят на его руках. — Арест для допроса, — говорит Мэтти, — трое убитых найдены в лесу. Он склонил голову. Он молчит. Но он всё ещё горит. Без тебя пусто. Без тебя тихо. Без тебя голодно. Отпечатки совпадают. Нет отрицания вины. Нет жалости в глазах. Нет пререканий. Ухмылка. Почему ты не отрицаешь?! Почему не требуешь защиты?! Но ты смотришь и ухмыляешься. Тебе не жаль ни тех убитых, ни себя самого. Мэтти, прошу, посмотри на меня! — Ты сделала давно этот выбор, — отвернувшись, говорит, переворачивая улики: пластмассовая соска и жидкость для розжига, — к сожалению, не в пользу меня. Задыхаюсь. Ни от слез, ни от желчи в глотке, ни от предательства. — Как же я хочу вспороть тебе глотку, мой милый Мэтти, — шепчу, — но уверен ли ты: один ли Кай убивал? Поворачивается. И теперь ухмыляюсь я. Ты молчишь, когда я бьюсь в агонии, когда я с голодом напополам наполняю стопку выдохшейся текилы, когда я смотрю на тебя, а ты ухмыляешься. Ты молчишь. Ухмыльнулся, а затем сухо произнес напоказ: — Копы всегда берут не того, — знаешь правду, но промолчишь, — твоя свобода — моя расплата. Ты — мой голод, Кай. Почему же ты молчишь, мать твою же?! Жажда всё больше и насыщенней. Я чувствую, как боль ломит каждую кость, каждый нерв пронзает, каждую клетку разъедает. Я чувствую, что моё горло никто не сжимает, дышать могу глубже, не сгораю. Я чувствую, когда моё сердце становится пеплом. Суд на двадцатое марта. Срок за две статьи. Пожизненно, милый, гнить тебе там. — Ты всё ещё мои звезды. Какой же ты ублюдок, если считаешь, что я так всё оставлю. Какой же мерзкий, милый, что хочется опять прочувствовать твои жесткие пальцы на своей тонкой шее. Его зовут Деймон. У него пустые глаза и бессмысленная улыбка. Как же я голодна… Суд переносят на май. Срок по одной статье — соучастник. Пять — максимум. Плата — его цепь на моей сломанной шее. Ему нравится, когда я кричу от боли, когда иголки впиваются в мою кожу, когда его тонкие и сильные пальцы сжимаются на моей синей шее. Ты одичал, озверел, Кай, в тебе нет искры, как в Сальваторе, а в нём нет оттенка жженного кофе. — Сука ты, — шипит, но мы оба понимаем, как было бы иначе, — какая же сука. Я тоже, Кай. В мае меня уже нет здесь. В мае нет у меня Кая. В мае у Кая нет звезд. Больше я не слышу визга матери, не вижу укоряющего взгляда Мэтти, зависти во взоре Мини-Кэрри, не упиваюсь ожогами Бон-Бет, которую Кай изломал и выкинул. Его зовут Деймон Сальваторе. И больше я знать не должна. — Как тебя зовут на самом деле? Это наш самый первый разговор за молчаливый март, напряженный апрель и стылый май. Он не жесток. Он не голоден. Он пуст и собирает всё, что я источаю. Я источаю лишь то, что он мне оставил. Кай, если ты меня слышишь — знай, ты иссушил меня до дна. — Елена.***
— И я любила его.