Наследник Зимы

Джон берет ее так, как она любит больше всего, на руках и коленях; его руки вцепились ей в бедра, в то время как он жестко, быстро вонзается в нее; ее спина выгибается, когда она подается к нему назад; медовые волосы заслоняют ее лицо, а пальцы сжимают меха. Внутри его скручивается и разворачивается жаркое пламя, пульсируя под кожей. Он так сильно ее хочет, и это повергает его в шок; думать о ней стало его невыносимой потребностью. Он взял ее к себе в постель за несколько месяцев до того, как ушел со Стены, но ему все равно казалось недостаточно, и он находил любое оправдание, чтобы целовать ее и касаться ее кожи так часто, как это возможно. Вель достигает пика внезапно, ее лоно пульсирует и дрожит вокруг него, рваный стон заглушают меха. Он притягивает ее спиной к себе, целуя шею и глубже толкаясь в нее, чтобы достигнуть пика. Она низко рычит, закрутив руки назад и охватив его шею, и усердно двигает бедрами, встречая его толчки. Джон издает низкий, отчаянный звук, его пальцы впиваются в ее кожу, зубы царапают шею. Она прижимается к нему спиной, прислонясь головой к его плечу, когда ее дыхание восстанавливается, и Джон вдыхает ее волосы, целует ее мокрый висок. Ему хочется снова увидеть ее пик, ее раскрасневшуюся кожу и потемневшие глаза; его член слегка подрагивает при мысли об этом. Он тянет руку к ее груди, растягивая и дразня ее сосок, как она учила его; другой рукой скользит вниз, меж ее ног, гладя и касаясь ее там, пока она не шипит его имя — Джон, о, о, Джон, — пока дрожь не охватывает ее бедра. Джон погружается в меха, захватив ее с собой, вздыхая, когда она устраивается подле него, такая теплая и такая привычная, без которой он уже не может спать. Они отказались от притворных раздельных палаток два дня назад по ее настоянию. Ее рот сложился в хмурую линию, когда она говорила ему, что это ерунда; и в то время, как его по-прежнему беспокоит, что его несдержанность как-то опозорит ее, он предпочитает, чтобы ее голова покоилась на его плече вместо пустых мехов, думая о том, что ее тихий, хриплый храп — самый сладкий звук, который он слышал. Он целует ее в плечо, поглаживая пальцами впадинку ее горла, прокладывая ими путь до ложбинки меж ее грудей. Она тихо стонет, выгибая спину, и, когда она вытянула ноги и заложила руки за голову, Джон замечает выпуклость ее живота, крохотную, но очевидную. Боль медленно заполняет его грудь: он знает, что это, и кладет дрожащую руку поверх нее. — Вель, — произносит он тихим, дрожащим голосом, не узнавая его. Она небрежно отвечает, сузив глаза: — Да. — Я сожалею, — шепчет он, чувствуя себя хуже некуда, думая о том, как часто он возлегал с ней, и сотни раз он изливал свое семя внутрь нее. — Я не должен был быть столь беспечным. — Может, я хотела этого, Джон Сноу, — резко говорит она, положив свою руку на его. — Ты сильный мужчина. Сильный мужчина породит сильных детей. — Ты, — бормочет он, его язык сделался неповоротливым, а голос охрип, и боль в груди спускалась ниже, в самое нутро, — хочешь вынашивать моего бастарда? Вель вздыхает и тянет его вниз, чтобы он лег рядом с ней, и запускает руку в его волосы, слегка дернув. — Там, откуда я родом, бастардов нет. Рассвет занимается тяжело, солнце борется с нависшими облаками, обещающими еще одну бурю, и Джон беспокоится о подготовке к переходу следующим днем: им не хватает продовольствия, они потеряют еще больше лошадей, а люди лишатся пальцев рук и ног от холода. Вель едет позади него на одной лошади; округлость их ребенка прижимается к его спине, и Джон стискивает челюсти, кусая щеку до крови. Они всего в двух неделях от Стены; достаточно близко, так, что Джон может видеть ее, обернувшись, чувствовать, как она маячит за ним, как ее промерзший вес давит на плечи, и чувство вины гложет его. — Вороны бросили тебя, — говорит Вель, расчесывая волосы перед жаровней в своей палатке; ее голос тих, но режет, словно нож. — Ты ничего им не должен. Джон знает, что она права в этом, что его долг перед Ночным Дозором был уплачен в тот момент, когда они предали его кинжалам, но его семя дало жизнь в ней, когда он еще носил черное. Он до сих пор слышал печальные шепотки, раздающиеся по углам Винтерфелла, все еще мог видеть холодную ненависть в глазах леди Кейтилин Старк, и он помнит секретный обет, данный им самому себе в восемь лет: никогда не быть отцом бастарду. Она обнажена, когда скользит под их шкуры, ее кожа теплая и гладкая под его руками, ее груди колышутся, когда она залезает к нему на бедра и седлает его член; она медленно вращается, ее лоно жаркое, влажное и абсолютно совершенное. Ее лицо охватывает жаром, скулы краснеют; Джон поглаживает пальцами меж ее ног, касаясь места, в котором он входит в нее, потирая пальцем ее бутон, пока она не начинает дрожать. Другой рукой он накрывает ее живот, мягкую выпуклость, еще недавно едва заметную. — Вель даст тебе замечательного сына, — бодрым, громким голосом говорит Тормунд, когда они разбили лагерь на мрачных окраинах Волчьего леса. — Высокого, сильного и красивого. Вокруг них обильные кучи снега, наметенного на стволы деревьев, низко висящего в их ветвях, пропитывающего их бриджи до колен. Оборванная армия Джона представляет собой пестрое сборище, собранное из одичалого народа и черных братьев, покинувших Стену после того, как Джон потерял командование над ней, приправленное простолюдинами и людьми горных кланов, и Вель ходила меж них с прямой спиной, высоко поднятой головой и сияющими волосами, падающими на плечи, выглядя каждым своим дюймом как принцесса, которую однажды пытался сделать из нее Станнис. — Счастливчик ты, — жалуется Скорбный Эдд, сгорбившись над котлом и пытаясь превратить захудалую траву и увядшую репу в рагу. — Я не могу представить девушку, которая захотела бы поговорить со мной, даже если бы у меня в обеих руках было золото и мешок на голове. В ту ночь Джон толкает ее под шкуры, зарывшись лицом в ее мягкое, влажное, теплое лоно, лаская его языком и губами, пока она не начинает извиваться и трепетать. Он хочет внутрь нее до боли в члене, его руки дрожат, когда он широко раскидывает ее бедра, залезает на нее, кусая за шею; он проникает в нее, но никак не может контролировать себя рядом с ней, и часто берет ее так грубо, что, когда он позже вспоминает об этом, его охватывает стыд, лицо краснеет, а внутри появляется чувство вины. Ее пальцы путаются в его волосах, когда она достигает пика в третий раз; ее грудь вздымается и опускается, пытаясь восстановить дыхание. Он льнет влажным ртом к ее груди, выписывая языком завитки на соске. Она оборачивает ногу вокруг него, приглашая его внутрь себя, но он довольствуется рукой и засыпает, положив голову на ее живот, прижав ладонь к белой, истонченной коже ниже пупка. Они движутся на юг медленно, им мешают голод и плохая погода: часто они разбивали стоянку всего через несколько часов пути, вынужденные остановиться из-за темного неба и сильных снегопадов. Призрак следует за Вель, словно тень, ступая позади нее своими мягкими лапами; он указывает ей безопасный путь между палатками, лижет ее ладони своим огромным розовым языком, сидит у ее ног, когда она разговаривает с кем-нибудь, подозрительно обнюхивает тех, кто приходит к ней, скалит зубы на приносящих сталь и закрывает ее живот, даже если это тупые ножи, едва ли пригодные для резки мяса. Она с каждым днем становится тяжелее, раздуваясь, пока ее толстые меховые плащи уже не могут скрывать очевидную выпуклость их ребенка. Бывшие черные братья, те, с которыми он тренировался вместе, будучи новобранцем, с которыми принес клятвы ледяной, беззвездной ночью, улыбаются при виде нее, а одичалые похлопывают его по плечу, поднимая кружки того немного пива, что у них есть, в шумных тостах за его будущего сына. Джон с гордостью наполняется медленно разливающимся теплом, что почти заглушает чувство вины, жгущее его изнутри. Он внимательно следит за Вель, и его нервы доходят до предела, когда она таскает дрова, возит воду или слезает с лошади. Если ее беспокоит тошнота или слабость, характерные для беременных женщин, она не показывает этого; она выглядит сильной и красивой, как никто другой, с ее живыми глазами и сияющей кожей, а нрав ее делается крутым, как никогда, острый и смертоносный, словно кинжал. — Я хочу, чтобы ты был во мне, — говорит она с прерывающимся дыханием, когда он проводит языком по ее соску и крутит тремя пальцами в ее лоне. Он тянется, чтобы поцеловать ее в уголок губ, и просовывает руку вниз, касаясь ее бутона. — Я и так в тебе. — Я хочу твой рожок, — отвечает она, впиваясь в его ладонь так, что ногти вонзились в кожу. — Ты ведешь себя так, будто я разорвусь. — Я не хочу делать тебе больно. — Ты еще не делаешь мне больно. — Она скользит рукой в его волосы и тянет, пока кожа черепа не отозвалась острой болью. Ветер воет снаружи их палатки, наметая еще больше снега — единственного, в чем они не нуждались, единственного, чего у них было в избытке. — Если ты сделаешь, то узнаешь об этом. Джон пристраивается за ней, обвив пальцами ее бедра, закусывает губу, когда входит в нее, близкий к пику от жара внутри нее и целой недели воздержания. Она прижимается к нему спиной, двигая бедрами так, чтобы встречать его толчки. Она поворачивается к нему и засасывает свежий синяк на его челюсти, просовывает его руку себе под живот, чтобы скользить его пальцами по своему бутону и говорит Джону, что она трет себя сильнее и быстрее, чем он трахает ее. Он долго лежит после того, как она заснула, положив руку ей на живот, ощущая, как малыш шевелится в ней, считая ладонью мягкие удары, исследуя кожу осторожными, озабоченными касаниями пальцев. Копьеносицы уверены, что Вель несет сына, говоря о положении и форме ее живота; Джон в этом ничего не понимает. Ему интересно, на кого он будет похож, будет ли он здоровым и счастливым, будет ли он расти, ненавидя Джона за то, что не имеет имени. Винтерфелл встречает их разрушенными башнями и почерневшими стенами, его дворики в грязи и обломках, его пыльные коридоры кишат людьми на службе у Станниса Баратеона, и у Джона болезненно заныло в груди при виде сломанных ворот, пьяно покосившейся оружейной, обугленной, провисшей крыши конюшни, разбитых стекол теплиц. Он вспоминает спарринги с Роббом, за которыми наблюдал сир Родрик, обучение Арьи стрельбе из лука за спиной у леди Кейтилин, погоню за Браном в богорощу с Призраком и Летом, бегущими по пятам. Джон говорит себе, что не все так плохо, как выглядит, что он может найти достаточно людей, денег и камня, чтобы привести все в порядок. Вель была беременна уже восемь месяцев; вид лица Станниса режет, словно нож, пронзает стыдом до глубины души. — Ты отказался жениться на ней должным образом, когда я предложил, — говорит он, как будто Джон это забыл. — Я был лордом-командующим Ночного Дозора, — отвечает Джон. — А кем ты был, когда оставил ее с ребенком? Джон глубоко вздыхает, заставляя себя встретиться глазами со Станнисом. — Лордом-командующим Ночного Дозора. Схватки начинаются, разрывая ее, на исходе бушующей метели, когда облака рассеялись и небо стало чистым впервые за несколько недель. Она рожает целый день и добрую часть второго; Джон вышагивает за дверью, беспокойный и бесполезный в равной мере; колени его подгибаются, а руки дрожат, внутри все скручивается, так что он боится, что заболеет, по коже бегут мурашки каждый раз, как кричит Вель. Он желает быть с ней, желает держать ее за руку или гладить по волосам, но Вель и ее повитухи — женщины вольного народа, преданные своим вольным обычаям и суевериям. Он стоит на коленях на холодном каменном полу, не желая уйти в богорощу, чтобы не оставлять ее надолго, и молится с закрытыми глазами; его челюсти плотно сжаты, а руки сомкнуты в кулаки. Призрак утыкается носом в щеку Джона, а затем сворачивается перед дверью, положив голову на лапы. Солнце катится за горизонт, окрашивая небо в лиловый и красный. Первый крик его сына трепетен и красив, и Джон чувствует, как у него в груди что-то прихватывает и отпускает. Лицо Вель бледное и измученное, волосы потным клубком свернулись на подушке, кожа под глазами цвета застарелого синяка; она устало улыбается, когда видит его, и предлагает ему малыша, когда он присаживается на край постели. У него серовато-голубые глаза и шелковистые пучки темных волос; Джон проводит пальцем по его крошечным носику и рту, по мягким изгибам его щечек; ему нравится его теплый вес в изгибе руки. — Ты в порядке? — тихо спрашивает он. — Довольно да. Он осторожно наклоняется, целуя ее в висок. — Я думал назвать его Джиором. — Старая ворона? — спрашивает она резким, хоть и изнеможенным голосом. Она изучает его мгновение, ее рот изогнулся в уголках губ. — Ты любил его, как отца. — Да. — Это сильное имя, — говорит она, слегка кивая. — Через два года мы назовем его Джиором Старком. — Сноу, — поправляет Джон, его желудок вновь закрутило и замутило. — Джиором Сноу. — Твое имя не Сноу. Твой король сделал тебя Старком, когда дал тебе этот замок. — Да, он дал. Но… — Разве я не твоя жена? — спрашивает она, скользя рукой вверх по его руке, сжав ее в локте. Он хмурится с болью в груди от того, как Джиор обвивает свои крошечные ручки вокруг его пальца. — Мы не произнесли клятв. — Клятв, — произносит она, сильнее сжимая его. — То есть весь этот поклонщицкий брак — это клятвы, произнесенные перед их странными богами. — Она проводит рукой по его щеке, прижав палец к его губам. — Наши боги не настолько глупы. Они ведают, что в твоем сердце. Они ведают, что в моем. Джон обнимает ее за плечи, пряча нежный поцелуй в волосы. — Через два года мы назовем его Джиором Старком.