Восемь лет одиночества

«Не стану врать что я скучаю, Я так устала вас любить. Обиды, ложь, я все прощаю, И вас прошу меня простить… » — K. J. Summer

Отрицание действительности всегда приносило мне много проблем. Я ощущала, что в жизни порой всё совершенно не так утопично и красочно, как в моей голове, но в девятнадцать еще давала себе возможность фантазировать и закрываться от реальности. Красочные розовые очки крепко-накрепко застыли у меня на переносице, и содрать их было почти нереально — я любила людей и верила им слишком сильно. Я ошибалась, как и многие глупые девушки в моём возрасте. Но не всякие ошибки выводили меня к чему-то лучшему, скорее даже наоборот. Косяк в подворотне чуть не стал причиной остановки дыхания, лишняя стопка сомнительного качества текилы едва не вызвала отравление, а поездка на отцовской «Хонде» закончилась милого вида бордюром, где я умудрилась потерять нижний бампер. Но это всё проза юношеской жизни. «Взрослые» проблемы настигли меня гораздо позже. Пока были только море попыток вырваться из-под родительской опеки и славный рокер — мечта молодой и несмышлёной девушки. Но с этим покончено. Рокер укатил на байке в закат вместе со своей безбашенной компанией, а родители, наконец, отпустили меня дальше, чем на десять миль от дома. Лондонский университет, как никогда, кстати, принял меня в ряды своих студентов и я, что называется, почувствовала себя взрослой… Наивная идиотка, считающая, что быть взрослым самостоятельным человеком — это жить вдали от дома и пытаться освоить готовку, стирку и оплату счетов. Мои просчёты в деталях аукнулись в первый же год. Денег катастрофически не хватало… О, а ведь отсюда и начинается мой рассказ. Мне чертовски не хватало денег. Я была достаточно гордой представительницей семьи Стаффолд, чтобы не просить подачек у своих родителей, а самой зарабатывать на пропитание. Отец любит повторять: Назвался груздем — полезай в бочку. Полагаю, в контексте самостоятельной жизни эта фраза звучала бы так: собрала манатки — наслаждайся прелестями самостоятельной жизни. Чувство собственного достоинства порой подкидывает мне эту цитату в качестве внутреннего пинка. Так вот, у меня были чертовски большие проблемы с финансами. Приходилось вне университета подрабатывать: сперва, официанткой или барменом, потом в круглосуточной бакалейной лавке, а затем у славного парня Филипа в пекарне напротив съёмной квартиры («Скорее уж, конуры», — сказала бы моя мама). В последнем месте я задержалась куда дольше, чем предполагалось. Параллельно с обучением азам политологии я успешно осваивала профессию помощника пекаря (а ещё уборщицы, посудомойки и, временами, бухгалтера). Вечерами мы с Филипом и его сыном Миком («художником по призванию и пекарем по воле случая») сидели в пекарне и под мой тихий бубнёж строк из конспектов по политическому консалтингу пили глинтвейн, заедая свежей сырной чиабатой. Филип рассказывал о своей юности в Ирландии, а Мик пытался меня нарисовать. Это были люди, что не задавали много вопросов и любили длинные интересные истории — разве может существовать более идеальная компания для коротания вечера? Мы с Миком имели очень странные отношения — он пытался подбивать ко мне клинья, а я притворялась, что не замечаю его недвусмысленные намёки. — Ты идёшь на улицу? Там льет, как из ведра. Может тебя проводить? — говорил он каждый раз, когда начинался дождь. И это было приятно. Странно, немного навязчиво, но приятно. У Мика имелась привычка озвучивать свои мысли, в независимости от того, уместно это или нет. Его редко заботило мнение людей, особенно по отношению к нему самому. Порой он мог запросто выкрикнуть в толпе: — Сраный город, чтоб его! Здесь слишком много народу, не находишь? Одних шотландцев тут больше, чем людей без особого дефекта речи и мании лезть везде, куда не попроси. И это забавляло. Со временем мы сблизились. Одной зимы, проведённой Дублине, на родине Филипа и Мика, хватило, чтобы влюбиться не только в старые местные традиции, но и в милого тамошнего парня, чьи амбиции и светлые идеи, как я полагала, однажды смогут сместить ось Земли. В то время не осталось уже ничего «моего», внезапно квартира, работа, заботы — всё стало общим, «нашим». Миллиард нюансов исчез, проблемы с деньгами и учёбой остались серым фоном, а в жизни появился какой-никакой смысл. «Нужно просто смотреть на всё так, словно нет ничего важнее сегодняшнего дня. Зацикливаясь на общем ты упускаешь прелести деталей», — так говорил Мик. Я знала, что слова двадцатидвухлетнего пекаря вряд ли имеют вес в этом мире, но для меня его философия была лучшей. Мы жили так, как и должны были — забыв про завтра и не вспоминая о вчерашнем дне. Месяцы весны были самыми смелыми и отчаянными в моей жизни — превозмогая себя, я взбиралась по канатной дороге на гору, потом лезла на крышу богом забытого офиса, училась рисовать акварелью и даже плавала в ледяной воде какого-то лесного озера. И это всё со мной делил Мик. Он был моим свихнувшимся компасом, что направлял в самые безумные дебри. Мик не был богатым или бедным, хотя по отношению к своей семье он чаще всего употреблял второе прилагательное. После восемнадцати, как говорил мне Филип, у Мика выработалось странного рода отношение к деньгам — он слишком часто ставил их во главе угла. А причина этого крылась в недалёком прошлом, когда у семьи Мика просто не нашлось денег на то, чтобы оплатить ему художественный колледж. Я пыталась не обращать на это внимания, не акцентировала на своих или его проблемах с личным бюджетом. Первые месяцы нашего знакомства мы с Миком не думали о деньгах. Мы были детьми, которые жили во имя счастья, и нас никто не пытался остановить. Маме нравился Мик, отец его почти терпел. Всё было куда лучше, чем я могла бы себе представить. Но были люди, что не разделяли моих радостных возгласов. Он звонил впервые за последние несколько лет. «Ублюдок», — скандировало моё сознание, как только я увидела, что за человек решил оторвать меня от чтения методички по международным договорам. Я знала, когда звонит ОН, от этого не стоит ждать ничего хорошего. Но я подняла трубку. Не знаю, в каком месте тогда была моя логика, но явно не близко. Мне хотелось сказать, как я, чёрт подери, ненавижу человека на той стороне провода, как хочу заехать по его надменному лицу, но вырвалось только невнятное, полувопросительное «Привет?..» А он уж не молчал, даже не растерялся. Быстро разузнал всю стандартную информацию и отбросил жеманство: — Взгляни на себя, Элиза. Что ты видишь? — спросил Он и, если честно, я не знала, что ответить. В зеркале на столике я увидела немного уставшую студентку, но внутри всё было куда сложнее. Моего скудного запаса слов редко хватало, чтобы описать всё, что хотелось, потому я просто обронила совершенно банальную фразу: — Я вижу счастливую девушку… — Которая гробит свою карьеру ради… кого, ты там говоришь? Пекаря? — он осуждал. Чёртов моралист, кретин высшей пробы, эгоцентричный идиот… И как я только находила все эти слова? Это всё время, наверняка. Только оно могло сотворить с обычной юношеской обидой подобные метаморфозы и преобразовать её в лютую ярость. Время сделало своё дело — оно убило мою симпатию к Áртуру Грину. — Áртур, чёрт, ты можешь без своего этого скептицизма? — вопрос риторический, конечно же, он не может. — Повзрослей, Элиза. Так и захотелось закричать в тот миг: я не ребёнок, я взрослая, самодостаточная личность. Мне не 14, я больше не плачу в подушку из-за неразделённой любви, не прячу сигареты по старым шкатулкам, не пью втихаря вино из маминого бокала, не пытаюсь сорвать злость на всей Вселенной. Я не нуждаюсь в нравоучениях Áртура Грина. — Уже, Áртур. Уже… Ты немного пропустил в моей жизни… совсем чуть-чуть. Лет, эдак, пять! — Упрекаешь? — Ненавижу уже. Зачем лезть в мою жизнь, если ни черта о ней не знаешь? Да и к тому же, ты в чёртовом Сан-Франциско. Как, мне интересно, ты хочешь направить меня на путь истинный, когда находишься в грёбаных Штатах? — А, прости, я забыл тебе сказать, пока ты тут орала: я возвращаюсь в Лондон. Фирма расширяется, и меня перевели в новый офис. Буду управлять всем европейским потоком. Áртур — рекламщик, Áртур друг моего отца, Áртуру 32 и мы не виделись уже слишком давно. Он карьерист, обладатель самой заносчивой в мире жены и отец милого десятилетнего парня по имени Дэниел. Áртур — тот самый образ, на котором заканчивались мои представления об идеальном мужчине. Выше только отец, но эта планка недостижима. Хриплый, почти бархатный голос, джентльменские повадки истинного англичанина и едкий, совсем не британский, сарказм делают его образ целостным, дополняя точёную, правильную внешность. Мне хотелось кричать, когда я встретила его в аэропорту Хитроу через неделю после нашего разговора. Хотелось бить по его лицу, до крови, до синяков и гематом, но я не решилась. Ибо это же тот самый Áртур, что вытаскивал из моих карманов сигареты и рвал их на глазах, тот, кто научил меня любить классическую музыку, включив в своей машине на полную катушку «Für Elise», тот, кто мог одновременно быть деспотом и «своим в доску». Он не был похож на моего отца, но разделял его взгляды на жизнь и прививал их (совершенно ненавязчиво) мне. И этот самый человек сейчас сидел напротив меня и почти кричал своим хрипловатым, приятным голосом: — Замуж? Тебе девятнадцать. В тебе сейчас играют гормоны и остатки юношеского максимализма. — Ну ты и мудак, Áртур, — констатировала я. Чёрт подери, ведь он изменился. Ну почему отметка в тридцать лет так меняет людей. «Всего пять лет, а ты, Áртур, уже окончательно утратил связь с юностью. Ты постарел… И пусть время любит тебя, пусть на лице почти ни одной морщины, но в душе тебе уже за 100 и ты брюзжащий старый дурак». — Прошу, не забывай о том, кто тут старше, Элизабет! «Я не забываю, Áртур…». — Боже, да не строй ты из себя моралиста, Áртур! Ведёшь себя хуже отца. — Будь я твоим отцом, я бы хоть к батарее тебя приковал, но не позволял выскакивать замуж за первого попавшегося паренька с окраины, с которым ты три месяца проскакала из постели на прогулку и обратно. — Мы не… Боже, ничего такого не было. Ты… как всегда. Чёртов знаток моей жизни Áртур Чейс Грин. Ты наверняка знаешь, как мне лучше поступить, не так ли? Может, и заказ за меня сделаешь, ты же знаешь лучше?! — я хотела встать и уйти, но он сжал моё предплечье так сильно, что кровь на миг замедлила свой ход. Мне показалось, или рука немного онемела? — Угомонись, Элиза! Сядь и остынь. — Да по… — Заткнись, сядь и дослушай! — я села, не в силах вырваться из хватки Áртура. — Твой этот Мик — простой парень, такой же, как и миллион других. Ему немногим больше тебя. Он живёт с ветром в голове и дырой в карманах. — Мне пле… — Я сказал: Заткнись и слушай! Хорошо, допустим вы поженитесь, всё будет прекрасно. Родители денег на свадьбу не дадут, у вас ни гроша нет, так что получится всё скромно, по-семейному. Ладно, это даже лучше. А потом будут суровые будни — тот самый ненавистный быт. Вам будет по двадцать с лишним, и даже шалаш будет казаться раем. Возможно, у вас даже родится ребёнок. Это замечательно — он будет жить на пособие вместе с тобой и твоим мужем. Ну, а дальше, лет, эдак, через пять твоему ненаглядному надоест быт, он ведь «творческая личность», ему надо развиваться. И вот в один день он укатит в Аргентину, или куда там вы хотели слетать, и будет ловить удовольствие от жизни, а ты останешься одна — с маленьким ребёнком на руках и с нулевой возможностью найти работу без единого дня стажа. Ну как, тебе всё ещё на всё плевать? Или это только такое, общее, — незначительная мелочь, на которую не стоит обращать внимание? Áртур никогда не говорил с таким хладнокровием и цинизмом в голосе. На миг мне сдалось, что он злорадствует. Может, так оно и было, а может, это просто фантазия девятнадцатилетней злой дуры. Я не была уверена ни в чём. — Ты не можешь знать, что будет в будущем, — тихо ответила я на его длинную проповедь. — Я знаю, Элиза. Таких, как Мик, я своей жизни видел достаточно. Стоит ли говорить, что ни у одного из них жизнь не заканчивалась строчками: и жили они долго и счастливо одной дружной семьей. Они трусы — все и каждый. — Ты тоже, Áртур, — внезапно я озвучила свои же мысли. — Ты самый настоящий трус. Сбежал от жены в Британию — как по-взрослому, как смело… Отец рассказывал, что творится в вашей семье, в общих чертах. — Я был таким, как Мик, когда родился Дэни, и в то время я и вправду был трусом. Мне было страшно, я хотел сбежать, я не знал, что делать дальше. Все мы трусы на пороге чего-то важного. Тогда я держался за свои чувства к Пейдж, но сейчас не за что больше ухватиться. Всё уплыло и осталось во времени. Быт в который раз всё расставил по своим местам. — Так вы разводитесь? — Меньше вопросов, Элиза… — Ты так любишь не договаривать всё, что касается твоей жизни. Почему? — Потому что это не та тема, о которой я хочу говорить. «Подумай о том, что я сказал тебе», — бросает он и уходит. И плевать уже на то, что мне до скрежета зубов хочется закричать, доказать свою правоту тому человеку. Всё равно на те боль и пустоту, что обволакивают и накатывают странными волнами, поглощая. Я утопаю в них, чувствую, как сбивается дыхание, а по сердцу словно проносится разряд тока. Я плачу в туалете какого-то кафе и кричу на саму себя. Не от слов Áртура, даже не от злости на него, а от осознания того, что человек, который ранее был для меня сродни идолу, считает меня пустым местом — ничем в эквиваленте личности. Дома было пусто. Мик ещё работал с отцом. И это даже очень хорошо, потому что я не могла бы с ним говорить. Пришлось бы притворяться, что всё хорошо… Мик всегда видит, когда я вру. Может, поэтому я и не стала звонить ему и натянуто радостным тоном спрашивать, как он и где хочет провести этот вечер. Я думала о словах Áртура и о том, как чертовски странно на людей действует время. Во мне боролись злость и восхищение, зрелость и юношеская наивность. И где, чёрт подери, моя былая рассудительность? Где решительность? В жопе, там же, где и я. Следующие несколько месяцев мы готовились. Всё поменялось с приездом Áртура, он всё чаще пытался пересекаться со мной, но уже гораздо реже толкал нравоучительные речи. Áртур всегда выглядел куда респектабельнее, чем я: в нём было что-то от тех самых телевизионных дипломатов, что выступают на конгрессах и прочих политических сборищах. Он руководил отделом маркетинга и умел преподнести себя не хуже любого лицедея или оратора. Этот человек знал себе цену. А я знала лишь то, что скоро покачусь по наклонной. Это наверняка случиться. Может, не так быстро, но лет через пять-семь, когда мысли съедят всю мою уверенность и оставят лишь обглоданные кости, я покачусь вниз с обрыва и разобьюсь о скалы собственного самомнения. Мик поменялся. Это случилось так резко, что я не успела опомниться, как вместо простого работящего парня передо мной стоял раздолбай с утопичными и слишком дерзкими мыслями. Он связался с компанией неформалов и проникся их идеями. Свадьба медленно, но верно накрывалась медным тазом, так же как и принципы Мика. Я держалась ещё полгода, до одного долгого вечера, когда я совершила большую ошибку. Сложно назвать разумным человека, который готов тащиться на другой конец города в пол одиннадцатого вечера, чтобы вытащить свою, чтоб её, вторую половинку из валгаллы алкогольного и наркотического угара в компании неформалов. Впрочем, я никогда не претендовала на какие-то особые регалии или звания, а свою глупость вполне осознавала. От этого легче не становилось. Голос Лиз в трубке ничем не помогал — только больше раздражал и заставлял нервничать. Она была моей первой подругой в Лондоне, она жила со мной на съемной квартире около двух лет и именно она потащила меня устраиваться на работу в ту проклятую пекарню. «Какого чёрта, Лиз?» — могла орать я, но ей было плевать. Эта девочка, ростом пять футов от силы, имела стойкий характер и хамоватые манеры, но с умом у нее дела обстояли куда лучше, чем у меня, по крайней мере, в делах житейских. Именно поэтому она в тот вечер сидела в тёплой квартире, а я брела через дебри брикстонских переулков в поисках своего благоверного и его компашки. — Брикстон, Селлвуд-стрит, 156… Ага, нашла. Большое серое здание с бигбордом «Маркс энд Спенсер» на полстены? — спросила я. — Да, да, оно. Ты только будь поаккуратней, Эл, чёрт его знает, что там твориться. Мне Сэм написал, что у них тусовка там. Ну, а ты знаешь, какие у этих придурков «тусовки»… — она на секунду замолчала. — А может, лучше вызови полицию, а? — Нет, сначала сама проверю, что там. Пока, Лиз, спасибо за информацию. В здании холодно, как в чёртовом морге. Ну, это и не странно — на улице середина октября, а сырое полузаброшенное помещение вряд ли хорошо отапливается. Серые коридоры вели вглубь бетонного лабиринта, из которого я, наверное, в одиночку не выберусь. Это могло бы напугать, если б не злость, которая вела вперёд, на звуки гулянки, на крики каких-то голосистых девок и парней. Мне становилось не по себе от предвкушения. В одном из проходов я увидела открытую дверь. Голоса людей доносились оттуда. В воздухе стал ощущаться лёгкий запах табачного дыма. Я прикрыла ладонью рот и пошла прямо к открытой двери. Что я ожидала там увидеть, я уже и не помнила. Наверное, это должно было быть нечто с родни угарной вечеринке конца семидесятых, когда хипари обкуривались до состояния полусмерти и выли под гитару полный несусветный бред. Но ни пьяных хиппи, ни чёртовой гитары там не оказалось. Была лишь внушительная квадратная комната с кучей коробок, старым облезлым диваном, грязным столом на трёх ножках, облаком сигаретного дыма и странными плакатами на стенах. Посреди всего этого действа расположилась компания из четырёх парней, среди которых я никак не могла разглядеть Мика, и тройка вусмерть бухих девок, что полулежали на коленях у своих «кавалеров». Они курили травку или что-то вроде того, кто-то кричал что-то о свободе и равенстве (вот только что там равным и свободным должно быть, я так и не поняла). Меня никто не замечал, а я не спешила врываться и разносить всё без разбора в поисках Мика. Через несколько длинных омерзительных минут я уже решилась выглянуть из-за дери, но застыла на месте, увидев среди тех четырёх мужиков Мика. На нём лежала белокурая обкуренная девушка. Они курили один косяк на двоих, выдыхая бесформенные клубы дыма и смеясь каким-то отвратительным смехом. Ненависть и обида нахлынули в одночасье, и мне показалось, что выйди я сейчас из своего укрытия, то сделаю нечто ужасное. Ноги рвались понести меня прямиком к Мику, вырвать его из цепкой хватки той шлюхи и врезать ему посильнее, устроить скандал… Но он ведь ни черта не поймёт. Он обкуренный, неадекватный и омерзительный. Увидев его таким — с пустым взглядом и идиотской улыбкой во все 32 — я словно переключила какой-то внутренний тумблер. Что-то щёлкнуло и я больше не могла смотреть на Мика, как на своего жениха, парня, друга. Он стал обычным наркоманом — придурком без тормозов, коих так полно в этом мире. Всё то особенное, что делало Мика лучшим, чем миллионы его сверстников, улетучилось вместе с горьким дымом. Я так и не решилась выйти из-за двери, просто окинула взглядом комнату ещё раз и молча ушла. Уже за сто ярдов от дома 156 по Селлвуд-стрит у меня подкосились ноги, голове загудело и захотелось плакать и блевать одновременно. Возвращаться домой не было никакого смысла — я бы просто разнесла к чёрту все вещи, которые мне хоть каплю напоминали о бывшем женихе… Чёрт. Как же непривычно думать о нём таком ключе. Какая же он сволочь. Я не могла понять, зачем он ввязался в это, но спустя какое-то время желание разбираться во всей этой ситуации пропало. Я сидела на каменном бордюре в неизвестной мне части Лондона и смотрела на небо, пытаясь не думать ни о чём. Тишина напрягала по началу, но со временем я к ней привыкла. Ощущение одиночества давило на мозг. Желание напиться росло в геометрической прогрессии. Чёрт, надо было ему врезать, надо было разнести там всё. Тогда казалось, что мне хватит на это духу. Я уже представляла, как заезжаю Мику кулаком по носу со словами «Это за полгода ебания моих мозгов, наркоман несчастный». На деле меня бы и на маты не хватило — мой максимум — это крики и безобидные ругательства. Может, со временем всё поменяется? Я забыла обо всём ровно на час. Просто отключилась и отдалась потоку глупых мыслей, которые и описывать стыдно — всё так по-детски слащаво. На часах было полвторого ночи, когда я вышла из своей нирваны и вернулась реальность. Мне стало на миг страшно — вдруг какой-то мудак за это время успел обчистить мою сумочку. Но ничего не пропало. Ключи, деньги, телефон… Три пропущенных от Лиз. К чёрту. Я написала ей, что жива и бросила телефон в карман. Мне не хотелось говорить о том, что было. Нужно выпить. Мно-о-ого. Мой максимум — два бокала сухого вина. Но раз уж жизнь покатилась к чёрту и надо меняться, то почему бы не начать со старой-доброй выпивки. Бутылка «Джеймсона» была бы сейчас как никогда кстати. Я уже поднялась с бордюра и пошагала на свет неоновых огней, в надежде найти круглосуточный мини-маркет или нечто подобное. Мне не хватало твёрдости в шаге, я шла словно пьяная. Из магнитолы какой-то машины играли Rolling Stones, и душа просила остановиться и дослушать, но сомнительная компания неподалёку заставила прибавить скорости. Я шла и странно пританцовывала, словно пьяная, напивая про себя: «Iʼll never be your beast of burden. My back is broad, but itʼs a' hurtin'. All I want is for you to make love to me…» [1] Только через три квартала на горизонте показалось нечто подобное мини-маркету. Я уже даже расцвела от счастья и перестала петь себе под нос. Просто шагала как можно более уверенно, чтобы никто не решил, что я уже навеселе. Магазинчик выглядел обшарпано, здесь явно не попросят мой паспорт. Это радовало. За несколько ярдов от магазина я ощутила лёгкую вибрацию в кармане пальто. Телефон звонил. В тот миг мне захотелось его выбросить, но это было бы неоправданно глупо. Поэтому я глянула на номер звонившего… и чуть не обомлела. «Áртур». Это было настолько же странно, как чёртов снег посреди осени в Лондоне. Áртур никогда не звонил мне, да ещё и так поздно. Он предпочитал писать СМС. Раньше я называла его «большой шишкой» и шутила о том, что он уже не может снизойди до простого телефонного разговора, а со временем я просто привыкла. Неуверенно осмотревшись по сторонам, я отошла немного дальше от магазинчика и подняла трубку. — Ал-ло? — мой голос немного дрожал то ли от холодного ветра, что пробирал до костей, то ли от неуверенности. — Элиза, какого чёрта? — крикнул он в трубку. — Где ты? — Я в… Брикстоне, кажется. А что? — На улице почти два часа ночи. Твоя подруга написала мне ещё два часа назад, попросила узнать, где ты. Но мои 15 входящих вызовов ты филигранно проигнорировала. — Тебе-то какое дело до того, где я провожу ночь? Мудак… — совсем тихо буркнула я, но Áртур это услышал. — Господи, ты пьяная? — он словно не верил в свои слова. — Нет, не успела налакаться до состояния бревна, — на фоне послышался облегчённый вздох. — Ты вовремя позвонил. — Что случилось? Какого чёрта ты делаешь в Брикстоне в два часа ночи? — Гуляю, — выдавила я, сквозь наигранный смех. — Отличное время и место для прогулки! Что случилось? — М-м, ничего, что касается тебя. — О, как. По-взрослому, ничего не скажешь. — Да, представляешь, я уже достаточно взрослая, чтобы разруливать свои проблемы. — Назови мне адрес места, где ты сейчас, взрослая. Я вызову тебе такси. — Не надо, — запротестовала я. — Я всё равно не хочу ещё домой. — На улице лучше? — Да-а. — Что случилось, Элиза? — уже гораздо спокойнее поинтересовался Áртур. — Жизнь случилась, Áртур. Правда, мило? — Нет. Ни черта не мило. Так где ты? — Не скажу. Ты потащишь меня домой. А я там всё разнесу. — Говори адрес — поедешь ко мне. В любом случае, здесь есть одна пустая спальня. — К т-тебе? — его предложение меня удивило. До этого я даже не знала, где именно в Лондоне сейчас живёт Áртур. — Это лучше, чем провести ночь в каких-то трущобах, — сказал он. — Адрес, Элиза. — Подожди… — я осмотрелась по сторонам и нашла на соседнем доме табличку с названием улицы, — здесь пишет: Уотерли-стрит. Вроде это начало улицы. — Ладно, повиси на линии, я сейчас… Он резко замолчал, и на фоне послышалось шуршание. А потом где-то вдалеке вновь зазвучал голос Áртура — громкий, резкий, уверенный. Похоже, он вызывал мне кэб. Я мирно перешагивала с ноги на ногу, пытаясь согреться. Только теперь стал ощущаться холод, только в тот миг я почувствовала, насколько же холодные мои руки и лицо. Когда Áртур опять заговорил ко мне, внутри всё, словно, сжалось. Я почувствовала стыд и ненависть к себе. — Такси будет через десять минут. — Да, хорошо… я… — Всё Окей, Элиза. — Мне неловко за то, что случилось. — А что случилось? — невозмутимо спросил он. — Я просто вызвал тебе такси. Это не составило никакого труда. — Нет, ну всё ведь… не так просто. Мне хреново, Áртур, — выдохнула я вместе с парой. — Расскажешь, что случилось, как приедешь. А пока… просто говори что-нибудь, чтоб я знал, что ты не отрубилась на морозе или тебя там не убили. — Я хочу напиться. — Правда? — спросил Áртур. — Да. Впервые мне прям хочется залить в себя как можно больше какого-то дерьма и отрубиться. — Не похоже на тебя. Что ты предпочитаешь: виски или текилу? — Виски, как и каждый сознательный англичанин. — Очень мило. Не думаю, что это разумно, конечно… Мы говорили всё то время, что я ждала кэб, и мне тогда казалось, что Áртур Грин — самый искусный актёр. Он так хорошо изображал беззаботный тон, что я даже верила его смеху, шуткам… Ведь глубоко внутри он злился и я это прекрасно знала, но разве так необходимо показывать свои эмоции, чтобы люди их поняли? Когда подъехал кэб, я сбросила и поехала по недавно названому мне адресу. Мы пролетали сотни кварталов, мост, площадь, парк. Ночью всё это выглядело до жути пугающе красиво. Мне стало тепло в машине и от этого показалось, что кровь в венах внезапно загустела. Пальцы перестали слушаться, от чего у меня даже не получилось расстегнуть пальто. Но зато мне было тепло. У дома в Найтсбридж — такого похожего на все остальные на этой улице — стоял Áртур. Он ждал меня. Я увидела его только, когда такси подъехало почти вплотную к нужному адресу. Áртур был совершенно спокоен. Он расплатился с кэбменом и помог мне выбраться из машины.  — Проходи. Áртур открыл предо мной входную дверь и отступился. В доме горел приглушённый свет, и было до невообразимого тепло. Мне внезапно стало недоставать того прохладного влажного воздуха, что обдувал лицо на улице. Снять пальто было единственным верным решением. Мы прошли в кухню, и мне пришлось сесть на высокий стул, по причине жуткой неуверенности. До этого я мерно шагала вдоль прохода между кухней и столовой, слегка напрягая Áртура своими мельтешением перед глазами. Сидя на стуле, я чувствовала себя пятилетней девочкой, которую вот-вот должны будут отчитать за плохое поведение. Впрочем, примерно то же самое и должно было случиться, как только Áртур доделает чай и поставит его предо мной. Как ни странно, сев рядом, он не сказал ни слова. Внутри меня уже бурлило предвкушение, смешанное со стыдом. Я была готова к длинным допросам и нравоучительным речам, но получила взамен лишь долгий взгляд и тихую просьбу: — Расскажи, что произошло. — Это дерьмовая история… — Я, в каком-то смысле, эксперт по дерьмовым историям, — он невесело усмехнулся, отпивая немного чая. — Никогда не думала, что со мной случиться такая дрянь. — Мик? — Áртур наверняка догадывался о том, что произошло, или же ему сказала Лиз. — Да, — выдохнула отчаянно я. — Что он натворил? — О, ничего, просто курил наркоту и сношался с какой-то шлюхой из Брикстона. — Ты это… — он прочистил горло, — видела? — Частично. Остальное мне рассказала Лиз, а ей — дружок Мика, Сэм. И, чёрт подери, Áртур, я понятия не имею, что дальше делать… Мне впервые так хреново. Кажется, что если бы я там осталась, то переубивала бы их всех. — Это адреналин, дорогая. Думаю, ты бы вряд ли могла что-то сделать с обкуренными идиотами… Эй, Элиза? Что такое? Ты плачешь? По моим щекам катились слёзы, но не было ни истерики, ни даже всхлипов. Эта солёная вода была чем-то лишним в моём организме, тем, что копилось последние полгода и не имело повода выплеснуться. Чёрт, как же я тогда никчёмно выглядела. — Здесь так душно… — ответила я, вытерев слезу. — Холод меня успокаивал, отрезвлял мозги, а сейчас… — Эй, всё хорошо. Он положил свою ладонь поверх моей — той, которой я уже десять минут отбивала чечётку на столешнице. И это не столько успокоило меня, сколько добавило уверенности в себе и в своих словах. Я поняла, что если не скажу сейчас всё, что думаю, то просто взорвусь, как большой мыльный пузырь. — Нет, ни хрена не хорошо! Мой бывший жених — сраный наркоман, у которого окончательно отказали тормоза и я, чёрт бы его побрал, даже не знаю, что чувствую: омерзение от того, что увидела, или радость от того, что всё кончено… Грёбаная неопределённость. Раньше я думала, что такое дерьмо творится только в мыльных операх, но никак не жизни. За три месяца до свадьбы… Как это, блин, прозаично, — я уже не совсем соображала, что несла — просто озвучивала все накопившиеся мысли и пыталась вытереть с лица слёзы, а Áртур всё слушал и слушал, молча уставившись на меня. — У тебя есть выпивка? — спросила я внезапно, заставив его поперхнуться. — Та-ак, только этого мне не хватало. Пить тебе противопоказанно, только в меру мерзкий чай, — Áртур глянул на свою чашку. — С ромом? — с надеждой спросила я, выдавив из себя лёгкую улыбку. Ведь как тут не улыбнуться, когда взрослый мужчина морщится, как пятилетний, от горячего чая. — С молоком. А потом — в кровать. — Почему мне так хочется напиться и разнести свою квартиру? — Потому что твой бывший жених — кретин. — А ты умеешь понять девушку. — Я был женат почти десять лет — приходилось учиться. — У тебя неплохо получается… — я улыбалась совсем недолго — до того момента, пока не осознала суть сказанного Áртуром. — Подожди, «был»? Вы развелись? — Всё в процессе. — Чёрт, — я чуть не поперхнулась чаем от неожиданности. — Мне жаль, правда. — Всё к этому шло. Свадьба по залёту, каждодневные истерики и только Дэни, который держал меня. Глупо было оставаться, но лишить Дэни отца я не мог — ты видела его, бросить такого было бы преступлением. — А сейчас что? — С год назад у неё появились интрижки на стороне, и я старался не обращать на это внимание. У меня было много работы Штатах, которую нужно было завершить до отъезда, а Пейдж словно пыталась спровоцировать меня, якшаясь с теми недо-художниками, адвокатами и журналистами… — Сука… — прошептала я непроизвольно и только через пару секунд поняла, что сказала. — Прости, я… вырвалось. — Я понимаю. Но к чёрту, я не жалуюсь. Пусть катится на все четыре стороны, вот только если с Дэни что-то случиться… — Полагаю, жизнь ей покажется адом. — О, да. — Думаю, с ним всё будет окей, твой сын тот ещё фрукт. Отец рассказывал о том, какой он рисунок подарил своей маме… — Этот парень слишком много смотрит ТВ. — Зато с юмором у него всё в порядке. Нет, серьёзно, он нарисовал её голову и вокруг часы с разными лицами: «Карл», «Боунс», «Дядя Сэм»?.. Это же гениально. — И главное, что ни меня, ни его на том рисунке не было. — Символично… На какое-то время между нами повисло совсем ненавязчивое молчание. Я уставилась на полку с тарелками, размышляя о прошлом и возможном будущем. Всё было так странно, словно во сне. До сих пор не верю, что ещё полдня назад я была в статусе невесты и строила планы на будущее с человеком, который втайне от меня обкуривался в компании фриков из подворотни. — О чём задумалась? — спросил внезапно Áртур. — Да так… Просто подумала, что однажды у нас с… Ним могли бы быть дети. И как бы это выглядело? Мама-политолог и отец-наркоман? Просто прекрасное детство, ничего не скажешь. — У тебя будут дети. Пусть, не от… Него, но я знаю, что у них будет лучшее детство. Не грусти, тебе осталось пережить пару бурных разборок с Миком и его родней и послать их всех к чёрту. Всё образуется, Элиза. — Конечно. Я понимаю. Только, знаешь… мне всё не лезет из головы: какого ж чёрта он начал принимать наркоту? — Сэм не говорил? — Нет. Ну, он говорил что-то о подработке, вроде Мик толкал траву. Но я не думала, что он сам курит ту дрянь. Это мерзко. — Понимаю. — Я устала, — с досадой констатировала я, ещё не до конца понимая, имела ли в виду физическую или моральную усталость. Скорее всего, всё вместе. — Надоело говорить? — Думаю, мне надо выспаться. Завтра будет чертовски тяжёлый день. — Тебе рановато переживать такое, Элиза. — Ты о чём? — непонимающе спросила я. — Ну, об этом всём — Мик, наркота, расставание. Тебе же всего 19 лет. — Ну, надо же было этому когда-то случиться, — хмыкнула я. — Какая уже разница, когда. Вон, некоторые в шестнадцать уже третьего ребёнка рожают — и ничего, живут как-то. На пособие, в полуразваленной комнате по соседству с клопами… Шутки из моих уст наверняка звучали убого, но Áртур улыбался, и это поднимало мой дух. — Тебе полегче? — поинтересовался он. — Сейчас? Немного. Я больше не взрывоопасна, — я улыбнулась. — Но, богом клянусь, завтра я оторвусь на славу, пакуя и выбрасывая его вещи. — Помощь нужна? — Не-ет, у меня есть Лиз, а у тебя наверняка много работы. — Зайти к тебе вечером? — Моя квартира на другой стороне города. Помотаешься ты по пробкам знатно, Áртур. — Ничего. Мне тоже надо развеяться. На его лице промелькнула тень досады. — Что-то случилось? — Завтра встреча с адвокатом, будем обсуждать детали развода. — Куча ненужных формальностей? — Хотел бы я, чтобы это поскорее закончилось. Глядя на Áртура, я думала о том, что если бы не случилось того, что было этой ночью, в ближайшем будущем меня бы ждало нечто подобное. — Знаешь, я уже даже почти смирилась со своим одиночеством. Мне… — я выдохнула и улыбнулась, — немного легче. Словно какой-то балласт упал вниз. Сейчас сижу и думаю о том, какой мой бывший жених мудак, и понимаю, что мне плевать на него. Да, я злая, но не из-за наркоты или измены, а из-за бесцельно потраченных полгода жизни. — Ты сейчас немного навеселе от эмоций, но вообще мне нравится твой настрой. Только не рыдай больше из-за Него. — И не собиралась… Ладно, я спать. Я развернулась и пошагала в сторону второй спальни, стараясь не думать ни о чём, кроме здорового долгого сна. В этой квартире оказалось куда уютнее, чем я могла предполагать. Я не была здесь около пяти лет, и за это время здесь стало меньше мебели и больше книг — идеальные пропорции, как по мне. Проходя мимо гостиной, я даже остановилась, чтобы осмотреть все изменения в интерьере этой квартиры. Тёмные стены с малым обилием картин и фото, маленький дизайнерский столик и уютная бежевая софа, на которой бы уместились спокойно пятеро человек. В дальнем углу было пару пустых стеллажей. Рядом лежали коробки и нечто совсем уж антикварное в наше время — виниловый проигрыватель. Завидев издалека это чудо из шестидесятых, я забыла на какое-то время о сне и уверенно посеменила к деревянному устройству, механизм которого я знала ещё с детства. У отца был похожий. В юности мне нравилось лежать на диване в отцовском кабинете и слушать The Doors. У Áртура имелись только Моцарт, Бетховен, пара записей Штрауса, куча неизвестных мне групп и… The Rolling Stones. Моё лицо просто светилось от радости, когда из проигрывателя донеслась лёгкая вступительная мелодия. Сегодня я уже слышала эту песню, и от чего-то моё тело не могло просто неподвижно стоять на месте. Это было похоже на приход, хоть я никогда не употребляла наркотиков. Просто агония и радость, эмоциональное поднесение и странная эйфория поглотили меня и заставили танцевать, подпевая весёленькой мелодии. — You pretty, pretty, pretty girl… — одними губами напевала я, пытаясь успеть за Миком Джагером. Мои ноги скользили по светлому паркету, и казалось, что я пытаюсь подражать одновременно Майклу Джексону, Акселю Роузу и безумному Ангусу Янгу[2]. Странная смесь танцев, пения и периодического истерического смеха подняла мне настроение. — Я думал, ты собиралась спать, — послышалось из-за спины. Я на миг застыла, обернулась и увидела улыбающегося Áртура, что прислонился плечом к витрине с книгами. — Я передумала, — его выражение лица показалось мне на миг слишком отчаянным, потому я с грацией пьяного рокера пошагала навстречу Áртуру и протянула ему руку. — Потанцуем? — Только через мой труп. — Тогда мне придётся танцевать с трупом, а это тяжеловато. Так что оторви ноги от пола и вперёд, — я потащила его на себя и притянула немного ближе. Попытка заставить Áртура танцевать впервые увенчалась успехом. Он подошёл ближе и, держа меня за руки, стал двигаться в такт моему танцу. Это выглядело забавно, ведь на припеве мы оба подвывали словам песни и громко смеялись, но иногда мне казалось, что этот танец стал для нас обоих куда лучшим лекарством, чем любой алкоголь или успокоительное. Это было так по-старому, словно получилось вернуть те далёкие времена пять лет назад, когда у Áртура не было столько проблем и его чувство юмора периодически выходило с моим на одну волну, и мы вместе творили нечто безумное. «Beast of Burden» сменилась куда более медленной и спокойной «You Canʼt Always Get What You Want», и чёрт, как же мы засмеялись, услышав припев. — Эта песня, как никогда, кстати, — сказала я ему, пытаясь не поскользнуться на отполированном полу. Áртур только кивнул и притянул меня немного ближе, кладя одну руку на талию. Я помахивала головой в такт музыке и не думала ни о чём, кроме того, чтобы не наступить ненароком на ногу своему «партнёру». Такое было уже несколько раз и от этого наше безумие только удваивалось. Хотелось танцевать так долго, как только хватит сил. — Твои соседи нас не убьют? — спросила я на ухо Áртура. — Будем верить, что они не услышат наш вой и вопли. Когда музыка закончилась и послышалось шипение проигрывателя, мы оба замерли и взглянули в сторону. — Есть ещё что-то из классики рок-н-рола? — Тебе не хватило? — с усмешкой спросил он. — Нет. — Хочешь ещё танцевать? — Мне легче… — Хорошо, я сейчас что-то поищу… — Подожди, — я вцепилась мёртвой хваткой в его руку, когда Áртур захотел отойти, — останься стоять на месте, здесь. — Хорошо, — он вернулся в исходное положение и слегка озадачено глянул на меня. — Зачем? — Просто стой, — я подвинула руки немного выше и обняла его. — Так легче. — Элиза… — выдохнул Áртур. — Заткнись и стой. Эти минуты молчания и стояния в обнимку посреди комнаты казались мне лучшим из того, к чему могло привести такое хреновое начало ночи. Я больше не хотела танцевать. Мне нравилось то тепло, что исходило от Áртура — воздух, разогретый батареями, по сравнению с ним казался ледяным. В один момент мне показалось, что я ощущаю гораздо больше, чем способен чувствовать нормальный человек: я рада от теплоты и уюта, мне жаль от того, что старой жизни больше нет, мне стыдно, потому что я не хочу её возвращать, мне страшно, потому что я не знаю, что будет дальше (даже через пять минут). А ещё мне больно, и, пожалуй, это чувство перекрывает всё. — Легче? — Нет, — сквозь подступившие слёзы говорю я. — Нет, мне ни хрена не легче. Я чёртова истеричка и мне больно. Мой любимый человек оказался мудаком, а я всё жду, когда какой-то умник мне скажет ту заветную фразу: «Я же говорил». — Я даже не собирался говорить это. — Тогда зачем ты притащил меня к себе сегодня? — я отпрянула от Áртура и взглянула в его глаза. — Почему не отправил домой или к Лиз? — Так я точно буду уверен в том, что с тобой всё в порядке. — Ого, спустя пять лет ты всё же вспомнил обо мне, Áртур. Неужто, на тебя озарение снизошло? Во мне вскипела злость. Тонкая нить оборвалась, и связь с Артуром исчезла вместе с теплом его тела. Мне захотелось сорваться хоть на ком-то. Это было неправильно, но так необходимо, что противиться я просто не могла. — Ты хочешь, чтобы я оправдывался? Я ожидала увидеть на его лице злость, услышать упёки, но никак не узреть радостный оскал. Как он это сделал? Как перешагнул через все свои эмоции? Может, мне тоже стоит попробовать? — Просто заткнись, — шепнула я. На фоне шипел проигрыватель, часы отмеряли четвёртый час ночи, а я совершала большую, просто огромную ошибку. Áртур был настолько близко, что дышал мне в лицо — ровно, мерно. И желание совершить что-то безумное и приятное пересилило во мне здравый рассудок. Я сделала то, в чём нуждалась, — поцеловала Áртура, вцепившись покрепче в него руками. Ноги на секунду подкосились, когда он ответил на мой непроизвольный жест. Мы оба творили просто невозможный бред, продолжая то, что было начато мной. Тихо и уверенно мы рушили всё, что было между нами — тринадцать лет взросления, зрелости, пустых надежд и такого важного жизненного опыта. Не было больше спасающей музыки и забавных танцев. Одна игра сменила другую. Никто из нас не решился сказать, что это ошибка. Только ближе к пяти часам, когда в гостиной погас свет, а в спальне загорелся небольшой прикроватный ночник, он спросил: — Ты уверенна, что до конца осознаешь, что делаешь? Ответь я правду, он бы вышвырнул меня на улицу и приказал топать пешком домой. Ведь как ещё можно отреагировать на слова: «Я ждала этого чёртовы пять лет»? Глупо было признавать свою привязанность к Áртуру тогда, в 14, когда гормоны били из всех щелей и каждый день был хуже предыдущего. А сейчас это казалось ещё сложнее. Я думала, что перемены в нём отдалят нас, заставят пересмотреть старые отношения и двигаться в другом направлении. Но не менялось ничего, кроме нас самих. Старые привязанности остались, чувства, что только-только улеглись на дно, взбурлили наружу огромным гейзером, а хреновые привычки стали по-настоящему отвратительными. Иди к чёрту, Джагер, я могу получить то, что хочу… пусть не всегда, но именно сейчас это не важно. Сказка закончился — наступило утро. Теперь уже порознь, на разных концах кровати мы сидели и буравили взглядами стены. Кто-то бы сказал, что это закономерность и мои порывы были глупой игрой нервов, но тогда мне хочется спросить: а что в этом мире не поддаётся закономерности, что идёт против шаблонов и устоявшихся принципов? То, чего у меня никогда не было… Мы молчали так долго, что не заметили, как начался дождь и по окну забарабанили капли холодной воды. Чувство неловкости от сложившейся ситуации казалось мне таким глупым, но закономерным (чёртовы закономерности!), что отделаться от него я так и не смогла. — Нам нужно закончить это здесь и сейчас, — так он сказал тогда — без эмоций, без чувств. — Что именно? — спросила я, не поворачиваясь. — Всё, что случилось этой ночью. — И как прикажешь это сделать? — Молча, без лишних слов. — Согласна. Но… — Элиза, нет, — резко перебил меня Áртур. — Я лишь хотела спросить! — Хорошо, спрашивай. — Что будет дальше? — То же, что и раньше — жизнь, Элиза. Только порознь. — То есть, — я с опаской покосилась на Áртура, — всё кончено? Даже… — Всё, Элиза. То есть, конечно, мы не можем противостоять обстоятельствам, рано или поздно мы опять встретимся, но до этого нужно держаться на расстоянии. Мы сделали кое-что не совсем обдуманное. Точнее, я сделал. Ты была под воздействием эмоций, моей задачей было уберечь тебя от их влияния, но я поступил как эгоист. — И почему быть эгоистом так плохо? — Такие обстоятельства. Прости… — Не смей извиняться, — отчеканила я. — Тебе ясно? — Что… — Я сказала: не смей извиняться. — Как хочешь… — Перестань делать себя виноватым! — мой крик разнёсся по всему пустынному дому. — Это не чёртов конец света, а обычный секс. — Я бы тоже хотел в это верить. Но сегодня я переступил через свои принципы, а это здорово бьет по собственному достоинству, так что ничего не могу поделать — я виновен в своём идиотском поведении. — Ты говоришь, как провинившийся подросток. Перестань. Этот тон тебе не к лицу. — И что прикажешь мне делать? — Ну, раз тебе было настолько хреново… — Мне не было хреново, Элиза, — он сказал это с виной. — И в этом вся проблема? В том, что тебе понравилось? Ты получил удовольствие и теперь будешь всю жизнь себя за это казнить? — Нет, Элиза. Ты не понимаешь, — выдохнул отчаянно Áртур. — И не поймёшь, пока не повзрослеешь. — Да ты задрал! Мне не 14, я почти два года живу за собственный счёт и давно уже не смотрю на мир, как суицидальный подросток. Так что не стоит говорить мне о взрослении, Áртур! — Как скажешь, Элиза… Я молча оделась и даже не взглянула на Áртура. Мне было сложно сдерживать в себе все накопившиеся эмоции — хотелось кричать, тормозить этот глупый прозаичный сюжет и бежать вперёд, туда, где лучше, туда, где все счастливы. Где мой заслуженный Хэппи Энд? Почему впереди никогда не маячит надпись «Долго и счастливо»? К чему стремиться, если в конце не получишь того, что по настоящему хочешь? У выхода из дома я набралась сил сказать хоть что-либо в ответ Áртуру. Пусть это и позвучало наивно, но я не нашла других слов: — Я не жалею ни о чём, Áртур. Мне было хорошо и будь у меня выбор, я бы ни за что не изменила события прошлой ночи. Жаль, если ты думаешь иначе. — В этом-то и вся проблема: я не хочу ни черта менять. Но мне уже далеко не двадцать лет и я должен контролировать свои желания, Элиза. Иначе мне просто не выжить. — Слушай, Áртур, всё что случилось… в этом нет твоей вины. Просто помни об этом перестань себя мучить. — Тебе стоит уйти, — тихо сказал он, открывая входную дверь. — Я знаю и уже ухожу. Не стоит вызывать мне такси, здесь их полно днём, — я уже собиралась уйти, даже покопалась в сумке, чтобы найти свой телефон и ответить на все триста сообщений Лиз по дороге домой, но потом вновь взглянула на Áртура и мне захотелось выть от досады. — Áртур? — Да, Элиза. — Я не хочу, чтобы всё заканчивалось. Одна ночь ведь не может изменить столько всего… — Ты ещё такая молодая, Элиза, — он сказал это с досадой, и тогда впервые я возненавидела свою молодость. — Для тебя всё в этом мире — только средство для достижения цели или способ расслабиться. Разве есть в этом всём место для стабильности? — Да, — тихо выдохнула я. — Иди, Элиза. Пока, — он поцеловал меня в щёку и пошагал вглубь дома. В тишине комнаты я слышала только своё дыхание и его громкие шаги. * Наши жизни диктуются отнюдь не нами. Их создают миллионы обстоятельств, случайностей, порывов — всего неконтролируемого и такого интересного. Раньше я жила этими моментами, но со временем поняла, что частности — это лишь мизер из того, что может дать мне эта жизнь. Что есть цент, когда у вас имеется возможность заполучить тысячу? Я больше не склонна подчиняться чужим советам — разве что они исходят от моей матери или босса. Мне двадцать три, я всё ещё Элиза Стаффолд (не Смит, не Денброу и, уж тем более, не Грин) — одинокая девушка, с кучей работы и горой просроченных штрафов за парковку мопеда в неположенном месте. Я работаю в качестве стажёра в «The Guardian» и пытаюсь освоить такую непростую профессию, как политический журналист. Хотя, приставка «политический» здесь чисто номинальная. Я пишу обо всём, что попадётся под руку — о кризисе в России, скачках на бирже, войне в Ираке, выставке цветов в Гайд-парке, обвале цен в Хэрродс… Работа не всегда приносит удовольствие — чаще всего это десятки часов за компьютером, рутинная редактура и множество других нюансов, что делают её невыносимой. Быть стажёром — значит поставить на себе клеймо «раб». Такие, как я, исполняют всю черновую работу и кроме написания статей занимаются тем, что бегают в Старбакс за углом по приказу начальства или несут готовый материал в печать, потому что «это твоя работа, Элиза, ты ведь хочешь повышение». Через полгода такой работы у меня медленно, но верно стали сдавать нервы. Хотелось дорваться до чего-то стоящего, прыгнуть вверх по карьерной лестнице. Осенью того же года, когда я начала работать в «The Guardian», произошло несколько важных событий: во-первых, моему отцу Джеймсу диагностировали рак поджелудочной — третья стадия, шансы у нас хоть мизерные, но были; во-вторых, Британия мобилизовала около двух сотен военных в Афганистан, а в-третьих, в тот же месяц газета объявила о наборе группы для работы в Кабуле. Нужно было трое журналистов, два оператора и стажёр. Это был мой шанс обойти все формальности бюрократической системы и попасть в список самых популярных журналистов. Нужно только постараться. В университете у меня был курс военной подготовки, а месяц в полевых условиях вместе с членами группы дал бы мне шанс отправиться в Кабул выгрызать себе путь на вершину журналистского олимпа. Послезавтра мне нужно будет подать документы. Сейчас приходиться дорабатывать всё то, что осталось ещё с прошлой недели — несколько материалов из раздела «Бизнес» и статья о каком-то политике. Если последняя была готова за два дня, то с первыми двумя пришлось повозиться гораздо дольше. Особенно меня удручала ситуация с «Валд-групп» — компанией, что занималась экспортом древесины. Что-то в этом всём не давало мне покоя: глава их финансового отдела уволился спустя три дня после того, как партию леса задержали на выезде из Шотландии. Данные об этом не распространялись, а волна увольнений прокатилась по всех отделах «Валд-групп». Я копалась в куче бухгалтерии, но не находила ничего, кроме сухих расчётов. Сегодня мне в очередной раз нужно было оббивать пороги приемной Дастина Бауэла — того самого бывшего руководителя финансового отдела «Валд-групп». Я приехала к офису в Сити в двенадцать. В такое время в подобных конторах, вроде той, где сейчас работал Бауэл, начинается ланч и есть шанс перехватить его по дороге к какой-то закусочной (или воспользоваться наплывом людей и проникнуть в здание офиса). Спустя минут двадцать бесцельного ожидания у своего мопеда, я решила приступить к решительным действиям и разведать обстановку на пропускной офиса. Там было достаточно многолюдно — десятки людей уходили на ланч в соседнее кафе и возвращались спустя какое-то время. Слиться с массой и прошмыгнуть мимо охранника было тяжеловато, но я решила рискнуть. Увязавшись за толпой парней и девушек из отдела логистики, как я поняла по их разговору, я двинулась в сторону входа. Максимально серьезный вид жутко занятого человека, что уткнулся в свой смартфон, на удивление сработал. Пропуск у меня не попросили. По правде говоря, мне кажется, что в широком проходе, битком набитом людьми, я вряд ли особо выделялась из общей массы. В офисе оказалось невероятно шумно и суматошно. Шагать в поисках кабинета Бауэла можно было до бесконечности. Только спустя десять минут я решила взглянуть на указатели с названиями отделов и этажами, на которых они находятся. Рабочее место Бауэла должно было находиться на тринадцатом этаже. Мне пришлось втиснуться в полный лифт, что останавливался на каждом этаже и то пустел, то вновь наполнялся разнообразными клерками. Все здесь были поглощены своими делами, а некоторые и вовсе не смотрели по сторонам и уткнулись в свои бумаги, тихо бубня себе что-то под нос. Как только лампочка над дверью замигала на цифре тринадцать и лифт остановился, я замерла в предвкушении того, что придётся пробираться через толпу из работников, но как только дери разъехались и вошло несколько человек, я словно оцепенела. — Вам же на 13, если не ошибаюсь? — спросила женщина, что стояла рядом со мной. — А… Что? Нет, я забыла кое-какие бумаги в отделе кадров. Совсем замоталась с этой работой. Женщина лишь пожала плечами и вновь стала пролистывать какие-то бумаги. А я тупо уставилась одну темноволосую макушку, обладатель которой был мне так хорошо знаком. Не знаю, увидел ли меня Áртур, ну, а если и да, то нужно уматывать куда подальше от этого проклятого офиса. На втором этаже, где располагался отдел кадров, я выскочила, как ошпаренная, из лифта и помчалась по указателям в сторону лестницы. Не оглядываться, — твердил мне мозг. Отдышавшись у небольшой стеклянной двери, я потянулась за ручку и тут же остолбенела от того, что услышала позади себя чьи-то шаги. Не оглядываться… Вдруг чья-то рука схватила меня за плечо и развернула на сто восемьдесят градусов. Позади оказался Áртур — удивлённый и раздражённый, судя по его выражению лица. — Что ты здесь делаешь? — спросил он. Я рассматривала его несколько секунд, пытаясь привыкнуть к тому новому образу, который я вижу перед собой сейчас — никакого задора в глазах и даже тени улыбки на лице, пара новых морщин вокруг глаз и напряжение, столь не свойственное Áртуру. Я понимала, что совершенно не знаю, что стоит говорить. Поэтому выпалила первую пришедшую на ум мысль: — Работаю. А т-ты? — Не поверишь — тоже, — с наигранной жеманностью сказал он. — Что-то не припомню, чтобы в эту фирму нужны были журналисты. Да неужели?! Он знает, кем я работаю, что ж, прекрасно. Так даже легче. Теперь хоть не придётся врать. — Мне надо было поговорить с Дастином Бауэлом. Это необходимо для статьи. — Бауэлом?.. — Áртур на какое-то время застыл, поражённо смотря мне в глаза, после чего схватил меня за руку и потащил вниз по лестнице. — Чёрт, пошли отсюда, а то скоро охранники вернутся с перекура, и ты застрянешь здесь надолго. Мы шли в незнакомом мне направлении, и это бесило не меньше того, что Áртур всё это время молчал и постоянно оглядывался по сторонам. Миновав два лестничных пролёта и оказавшись у двери, что вела, судя по виду из-за стекла, в холл, Áртур окинул взглядом помещение за дверью и, изрёкши «весьма информативное» «Хм-м», потащил меня за собой. — Куда ты меня ведёшь? — спросила я, поравнявшись с ним. — Сперва, к выходу, а дальше — посмотрим. — Не дави так на руку, — шипела я сквозь зубы. — Замолчи, Элиза, — шепнул он, останавливаясь перед пропускной. — Пойдём быстро. Распусти волосы, чтобы твоего лица никто не заметил. Завидев двоих охранников, что стояли на пропускной и беседовали с каким-то мужчиной в штатском, я не стала пререкаться и стянула тугую резинку с волос. Мы прошли быстрее, чем я успела подумать о последствиях моего внезапного проникновения в офис частной компании. На улице было похолодало. Солнце скрылось за тучами и, кажется, надвигался ливень. Áртур отпустил меня за несколько ярдов от офиса и дал возможность застегнуть своё пальто. Мы шли молча вперёд, пока Áртур не остановился и не оттащил меня в какую-то подворотню. — А теперь объясни мне, за каким чёртом ты туда полезла? Ты себе хоть немного представляешь последствия того, что делаешь? — Конечно, представляю, мамочка, — от моего приторно-учтивого тона Áртура неслабо покоробило, судя по выражению его лица. — Но это же обычный офис, а не Форт Нокс, какого чёрта там такие заморочки с охраной? — После последних дней, когда Бауэлом заинтересовалась пресса, здесь ввели жёсткие правила фейсконтроля. — Чудно, — хмыкнула я, пиная ногой камень (хотелось пнуть нечто более живое, но я сдержалась), — видимо эту статью я так и не закончу. — Тебе это так принципиально? Áртур вынул из кармана пальто сигареты и закурил. Я уже и забыла, что у него имеется эта привычка. Немного странно было видеть его через четыре года после нашей последней встречи. Я думала о том, как он жил, чем занимался, ездил ли он ещё в свои нудные командировки или навещал ли сына. Хотелось спросить обо всём сразу, но тут я поняла, что так и не ответила на заданный Áртуром вопрос. — Нет, просто не хочу уезжать с незаконченными делами здесь. Пришлось завести этот механизм — разбудить его интерес ко мне. Я знала, что Áртур спросит в первую очередь после такого моего ответа. И я не ошибалась. — Уезжать? Куда? — О, ты не знаешь… — я немного замялась, не хотелось говорить Áртуру о конкретной цели своей поездки. — Это так, обычная командировка. — Куда? — с напором повторил он. — На Восток. Думаю, что буду там около полгода… — Стой, что? — кажется, от его голоса у меня по телу пробежал холодок, словно от резкого порыва ветра. — На Восток? Это что, в Ирак или в Афганистан? — Ну… — Элиза, только не говори, что ты решила поехать в горячую точку… — я многозначительно хмыкнула. — Господи, ты сдурела? Что, чёрт подери, тебя туда затащило? — То же, что и других — деньги, возможность продвинуться по карьерной лестнице, набраться опыта. — Там… чёртова… война, Элиза! — он сказал это так, словно объяснялся с пятилетним ребёнком. Как же мне хотелось тогда заткнуть его и послать куда подальше с этой чрезмерной навязчивой заботой. — Какой, к дьяволу, опыт? Ты можешь умереть! Крик Áртура эхом отбивался от сырых стен подворотни. Мне казалось, что этот человек не заткнётся никогда, что он будет орать, пока у него не сорвёт голос. Но Áртур филигранно дал мне выразить свою мысль, хотя я видела, какие эмоции вызывают в нём мои слова. — Тысячи людей делали это до меня и они живы, — мой тон казался шёпотом после возгласов Áртура, но кричать я была не намеренна. — Теперь эти ребятки — главные редакторы в «Таймс» и «Вашингтон пост» и зарабатывают тысячи долларов, а не бегают за четверть ставки боссу за американо в Старбакс. — Но ты забыла о том, сколько таких «ребят» не вернулось оттуда. Это же война, Элиза. Ты не должна видеть это. Это тебя сломает. — Мне нужна работа, Áртур. Хорошая работа. — Так найди что-то здесь, — он бросил окурок на землю и выдохнул остатки дыма. — Зачем идти на крайности? — Потому что времени больше нет. — В каком смысле? — Ну, ты же знаешь, что было в сентябре? — Н-нет, а что? — Отцу диагностировали рак поджелудочной — третья стадия, неоперабельная. Это конкретно нас подкосило. — Боже… — Áртур на секунду прикрыл глаза, после чего глянул на меня уже совсем другим взглядом — более понимающим, что ли. — Прости, я не знал. Мы не виделись с Джеймсом уже больше полугода, изредка он подкидывал мне бумажную работу или просил о консультации, но я так и не говорил с ним лично. Чёрт, как он сейчас? Где он? — Отец в Кардиффе, в доме бабушки Мэвис. Химиотерапия пока не дала особых улучшений, но лекарства притупляют боль. В Кардиффе есть филиал частной онкологической клиники и… ну, папа говорит, что там ему поспокойнее, чем в Манчестере. Мама вместе с ним. — Как Тереза? — Она… — я подумала о том, что даже не знаю, как можно описать то, что творится с моей матерью. Одно лишь приходило мне на ум, — постарела. Последние несколько месяцев не задались — папина болезнь, постоянные проверки из налоговой инспекции на работе… Да и у неё самой со здоровьем неладно, — я вновь пнула от злости несчастный булыжник. — Ты прости, это немного жалко звучит, мама бы наверняка отвесила мне подзатыльник за эти сопли, просто… хочу, чтобы ты понял, что мне никак нельзя сидеть здесь, в этом занюханном офисе. Нужно работать. — Но не в чёртовом Афганистане! — Áртур уже не кричал, но уверенности в его голосе не убавилось. — Вам нужны деньги? — Нет, Áртур, даже не думай об этом. Ни отец, ни мать не возьмут, а я — тем более. Пока у нас всё более или менее нормально с деньгами. Но я знаю, что дальше может быть хуже — страховка ни хрена не покрывает, так что надо готовиться к худшим временам и работать, чтобы не перебиваться в конечном итоге подачками со стороны. Свои деньги лишними не бывают. — Элиза, я не хочу навязывать вам свою помощь, но если что-то будет нужно Джеймсу, Терезе или тебе — я готов помочь. Просто скажите. Твой отец — тот ещё упёртый баран и в этом вы с ним похожи, но стоит реально смотреть на вещи. Я хочу помочь и сделать всё, чтобы ты не пёрлась на сраную войну, а Джеймсу полегчало. Я замотала головой и выдохнула тёплый воздух, что вмиг обратился паром. — Это почти нереально. Врачи дали ему не больше года. Опухоль быстро разрастается, а химиотерапия помогает слабо. Не знаю, можно ли сделать хоть что-либо, кроме того, как продолжать лечение. И если это, Áртур, тебя не убедило, то подумай о том, что мне пора вырасти и оторваться от мамкиной юбки. Может, военная журналистика — именно то, чем я хочу заниматься? Это серьезный шаг вперёд. — Ты можешь погибнуть. — Разве от этого для тебя что-то изменится? Мы не виделись четыре года, Áртур, за это время я могла умереть когда угодно и ты бы об этом, возможно, даже не узнал… — Ты несёшь полнейшую чушь, Элиза, — тихо сказал он, даже не пытаясь как-то доказать мою неправоту. — Да? Разве? Думаю, как человек, который забыл о моём существовании на целых четыре года, ты бы мог быть и повежливее — это раз, и — ах, да! — простите, что задела ваши чувства, сэр, не стоило вести себя, как пугливый мудак, а дать мне время. — Ну прости, что в свои 32 года не завёл роман с девятнадцатилетней девочкой, которая находилась на грани нервного срыва, ведь это было бы так рассудительно и разумно. — Я разве просила тебя со мной крутить роман?! Чёрт, ты положил хрен на всё — всё! — что было между нами. Мы же были друзьями, Áртур. Почему ты об этом так легко забыл? Простой секс так сильно изменил твоё отношение ко мне? — Это был далеко не «простой секс», Элиза. Тебе было девятнадцать, ты дочь Джеймса, я не имел права… — Даже если я этого хотела? — крикнула я, даже не размышляя над последствиями сказанного. Áртур даже не удивился. Если он всё знал, что было уже очевидно, то я похоже нашла самого изощрённого палача, который готов во имя мнимой справедливости казнить и других и себя вместе с ними. — Да, — просто ответил он. — Ты самый сложный человек в моей жизни. Хуже отца, честно. — Это твоё бремя… — не знаю, была ли это попытка пошутить или эти слова были сказаны всерьёз, но взбесили меня они неслабо. — Больше нет. Нас ничего не объединяет, Áртур. Кроме, разве что, заботы о моих родителях. Хочешь сделать что-нибудь для отца — съезди к нему в Кардифф. Адрес: проспект Виктории, дом 126. А меня, ради всего святого, оставь в покое. Не твоё дело, как я проведу остаток своей жизни. Просто продолжай делать то, что и раньше: игнорируй моё существование. Я развернулась и ушла, забыв обо всех вопросах, что хотела задать. Дома я пила много кофе и работала. Весь остаток дня и всю ночь провела за обработкой собранного материала, писала планы статей и заливала в себя нереальное количество арабики. И я думала, что справляюсь, ведь ни одной мысли об Áртуре Грине у меня не промелькнуло (ну, разве что, одна). И только когда я стала ощущать жжение глаз и накатывающую волнами головную боль, то поняла, что я всё-таки идиотка. К чёрту всё — никогда больше не буду пытаться отвлечься работой. Проведённые в отрубе три часа никак не восстановили мои силы. Сутра меня разбудил звонок из клиники, в которой должны были сделать мою справку о состоянии здоровья. Молодая медсестра сообщила, что у них неполадки с системой данных и справка будет готова на три дня позже, пока всё окончательно не восстановят. Моё «Что?» слышала добрая половина этажа, на котором я живу. Это было чертовски плохо. Сдать документы необходимо уже завтра. — Всё не может быть настолько хреново. Какого чёрта подобное дерьмо случается только со мной, Лиз? — причитала я в трубку, собираясь на работу. — У тебя особый сорт невезения, подруга. Ты слишком правильная, чтобы лажать, поэтому жизнь сама подкидывает тебе такие сюрпризы. — Это могло бы прозвучать смешно, если бы мне не нужно было завтра сдавать документы, а в одной из лучших клиник этого города внезапно полетела вся база данных. — Это и так смешно. Элиза, сам господин Случай решил вмешаться в твои планы. Может, ты всё-таки передумаешь? — Что? И ты туда же? Прям как… — Как кто? — с интересом спросила подруга. — Неважно. — О, к чёрту, Элиза, хватит ломаться. Кто там против? — Угадай с трёх раз, кто появился на горизонте спустя четыре года спячки. — Да ладно? Ты шутишь, да? Áртур в городе? Лиз была в не меньшем шоке, чем я. — Вероятнее всего, да. Может, он и не уезжал, просто мы не пересекались. — Пофиг, — бросила она. — Так где вы встретились? — В офисе одного мужика, о котором мне надо написать статью. — Бауэла, что ли? И что он там делал? — поинтересовалась она. — Понятия не имею. Сказал, что работал. — Охренеть, Артур Грин… Боже, я не слышала о нём ещё с тех пор, как вы с Миком порвали. А это было почти четыре года назад. И какой он? — К чёрту Грина, — вскипела я. — Он стал ещё хуже — больше чопорности и моралистических проповедей. Всё твердил мне, что я могу погибнуть на войне, словно я сама об этом не знаю… — Элиза… ты прости, конечно… — она замолчала, словно хотела сказать нечто обидное, о чём будет ещё долго жалеть. — Ну говори уже! — крикнула я в трубку. — …но мне кажется, он прав. То есть, я не могу и не буду тебя останавливать, но ведь ты и вправду можешь… не вернуться. — Я думала, мы уже это обсудили. — Да, безусловно, но я всё равно волнуюсь за тебя. — Хватит, Лиз, только не начинай. Я уже устала от всеобщей заботы, которая прёт из всех щелей. Ты знаешь, почему я туда еду. Прошу, прекрати опять заводить тему о смерти. Мне не легче об этом думать, чем тебе. — Да, хорошо, Элиза… — на фоне послушалось шипение, после чего была тишина. Через какое-то время в трубке вновь зазвучал голос Лизы. — Ладно, прости, надо идти, а то Фрэнк опять будет орать на меня за то, что я разговариваю по телефону в рабочее время. Пока. Она сбросила. — Минус один… — прошептала я, словно вела условный учёт людей, что ещё верили в меня. Полдня мне пришлось улаживать все проблемы, что возникли из-за задержки документов. Мой босс даже не удивился такому повороту событий и в который раз показал свою неприязнь ко мне, бросив своё привычное: — Что и требовалось доказать, мисс Стаффолд. Я имела слабую надежду, что он согласился бы помочь мне и замял эту задержку с документами, но это было весьма наивное желание. Конечно же, Морлоу ни черта не сделал, и мне пришлось тащиться в военкомат и объясняться с ними лично. Спустя долгие пять часов, все формальности были утрясены и я, выжатая до последней капли всеми бюрократическими процедурами, поехала домой наводить порядок со своей работой. Следующие два дня прошли в напряжении. Морлоу всё больше наседал на меня и нарекал за то, что я так и не закончила работу над статьёй о «Валд-групп». Через неделю мы должны были выезжать в лагерь в Эссексе, и я пыталась морально подготовиться к жизни в полевых условиях — прочла пару, в сущности, бестолковых статей и полистала блог девушки, которая проходила через нечто подобное. В вечер понедельника, за полдня до того, как я должна была забрать справку из клиники, случилось нечто такое, чего я никак не могла ожидать. К восьми часам я уже вернулась домой с работы и продолжала копаться в сети, ища материалы по «Валд-групп». Мой привычный вечерний кофе остывал на столе, а грозившийся перегреться ноутбук стоял рядом. Я сидела на кухне и под звуки капающей из крана воды листала десятки вкладок «Гугл», когда в мою дверь позвонили. Незваным гостем оказался курьер почты, что доставил мне срочную посылку. Это был весьма увесистый жёлтый конверт без обратного адреса. Я спросила курьера, не знает ли он, кто отправил мне это, но парень лишь пожал плечами и протянул мне бумагу, на которой надо было расписаться. Открыла я посылку лишь спустя несколько минут тщательного обследования её на предмет чего-либо опасного, вроде яда или взрывчатки. Мне никогда не писали письма, от чего такой внезапный «презент» казался ещё более подозрительным. Но внутри, похоже, были только листы бумаги. В конверте оказалась большая бумажная папка с документами и тонкий белый конверт, на котором было написано «Für Elise». Сперва я открыла папку и, что называется, выпала в осадок. Мне показалось, что я сплю — там были копии документов «Валд-групп» с пометками и стикерами, что объясняли их предназначение. Десяток договоров на подставные фирмы, черновая бухгалтерия, фото. Этого было больше чем достаточно как минимум для десятка разгромных статей. Просматривая документы, я не могла перестать думать о том, кто же мог послать мне всё это. Первое, что я сделала — это открыла письмо. Там оказалось два листа бумаги: первый был из больницы — справка о состоянии моего здоровья (увидев её, я ещё больше запуталась), второй — это короткая записка, адресованная мне.

«СДЕЛАЙ ПРАВИЛЬНЫЙ ВЫБОР, ЭЛИЗА. ÁРТУР».

Я смотрела на письмо и не до конца понимала, в чём состоит этот самый «выбор». Только вглядевшись в написанное в справке, мне стало понято, что имел в виду Áртур. На ней значилась пятничная дата — то бишь, эта справка была готова ещё три дня назад, когда сервер с базой данных клиники «полетел». В документах «Валд-групп» я увидела то, что и ожидала — имя Áртур Чейса Грина — главы маркетингового отдела. Он тянул время, задержал выдачу справки, ибо хотел достать эти документы. Он хотел, чтобы я сделала выбор — работа журналистом здесь (ведь идиоту понятно, что за подобный материал меня повысят уже в течение следующего месяца) или в Афганистане. У меня была ровно одна ночь, чтобы принять решение. В то время я поняла истинную цену каждого момента — каждого цента из той тысячи, что могу получить. Он опять всё поменял — пришёл в мою жизнь, наследил там как следует и испарился. Áртур Грин исчез вновь, наверняка, не подозревая о том, какое решение я приняла. А ведь я опять послушала его — выбрала то, что он так ненавязчиво мне предложил. И награда не заставила себя ждать: уже через месяц статьи о «Валд-групп» бросили меня в море настоящей журналистики, оторвав от Морлоу и прочих зарвавшихся идиотов. Я не была на вершине, но оказалась к ней очень близка. Лиза говорила, что господин Случай никогда не ошибается, что всё это вовсе не случайно, мама с отцом просто молча радовались, а я размышляла о том, что стоило бы поблагодарить моего личного «господина Случая». Конечно, фамилия Áртура не мелькала ни в статьях, ни в судебных исках благодаря моим небольшим манипуляциям, но я всё же чувствовала гнетущее чувство незавершенности и вины. В свой выходной я решилась позвонить Áртуру, но его номер оказался недействительным. Номера стационарного или рабочего телефона я не знала, потому оставалось только пойти к нему домой. Мой новенький мопед быстро рассекал шумными улицами Лондона, лицо обдувал холодный ветер. Близился декабрь. Я размышляла о том, что скажу Áртуру. Наверняка, выйдет глупо и слащаво, — так я думала, пересекая мост Ватерло. В Найтсбридж всё было как обычно — слишком спокойно и вычурно для меня. Думаю, рокот моторчика моего мопеда здесь был, пожалуй, самым громким звуком за последние несколько лет. Тут всегда было чересчур тихо, от чего район казался пустынным. У дома Áртура я немного замялась, но всё же решилась нажать на звонок. Минута, две, три… казалось, что время издевается надо мной, оттягивая момент нашей встречи. Вскоре эти мысли покинули меня, ведь за дверью послышались чьи-то шаги. Предвкушение не самого обычного разговора заставило меня нервничать и переминаться с ноги на ногу. Со стороны могло показаться, что я пытаюсь согреться на таком морозе, но мне вовсе не было холодно. Спустя несколько секунд входная дверь отворилась и передо мной оказалась низкая худая женщина лет сорока. Она напоминала постаревшую модель или актрису, вот только взгляд более добрый. — Здравствуйте, — поприветствовала она меня. — Здравствуйте… э-эм, я ищу Áртура Грина. Он дома? — О, мистер Грин? — переспросила она. — Нет, что вы, мисс… — она на миг умолкла, — простите, вы не представились… — Элиза Стаффолд. — … мисс Стаффолд, он переехал уже около полугода назад. Мы с мужем купили этот дом. — Оу… — хотелось добавить «чёрт», но воспитание не позволило, — простите, я не знала. — Ничего, мисс Стаффолд. — До свидания… — я попятилась назад, оглядываясь, чтобы не скатиться по парадной лестнице. — Ещё раз, извините за мой визит. — До свидания, мисс Стаффолд. Позади меня захлопнулась дверь, когда я шагала к своему мопеду. Я чувствовала себя идиоткой. Ну конечно, он здесь не живёт — во дворе стояла не его машина, на почтовом ящике писало «Бёрк». Áртур опять исчез. Забавно, как волнение ослепляет людей. Прошло около полтора месяца, когда появились первые вести от группы в Кабуле и, увы, печальные. Во время последнего выезда на машину журналистов напали. Нескольких человек ранило пулями, молодому стажеру Майку шрапнель от разрывной гранаты попала в плечо. Все, что я видела в тех репортажах, видеоматериалах и письмах — это боль и страх. Раньше я думала о том, что вероятнее всего, просто струсила, решив остаться в Лондоне, но теперь, сидя в пабе с Лиз и её женихом Сэмом и смотря репортаж из Афганистана, я понимала, что действительно не готова. Осознание собственной слабости и юности больше не давило тяжелым грузом, а наоборот — помогало понять многие вещи, что скрывались за моими уверенностью и гордыней. По дороге домой я слушала «Für Elise» Бетховена — ту самую пьесу, с которой началась моя любовь к классике, и думала о том, что скоро всё наладится. * Через два года мой отец умер. Без лишнего пафоса и дифирамбов прошли худшие несколько дней моей жизни. Мне было запрещено вспоминать, потому что в памяти всплывали последние дни его жизни. Я думала о том, что ещё ровно тридцать девять часов назад говорила с папой о том, где проведу свой отпуск. Мы обсуждали что-то хорошее, в наших разговорах был введён мораторий на политику, войны и футбол. В тот летний вечер мы сидели на большой деревянной качели у дома в Кардиффе и пили нечто на подобии домашнего лимонада — у отца он был почти безвкусный, а от моего бы, наверняка, поумирали все диабетики — сахара в нём было слишком много. Мама не была сильна в готовке, но ради отца пересиливала себя и пыталась сотворить нечто большее, чем пасту с соусом песто — единственное, что получалось у неё идеально. — Давай проявим уважение к твоей матери, — сказал в тот вечер отец, выпивая залпом весь стакан воистину отвратительного напитка. Это было всего тридцать девять часов назад, чуть меньше двух суток. Казалось, что с этим воспоминанием нас разделяли годы. Дыра, именуемая смертью, заставляла теряться во времени. Мама порой говорила мне, что я стала часто уходить в себя. Но разве можно с этим бороться, когда вокруг столько боли, что оставаться в реальности не хочется. Это было по-глупому, но наверняка, мало кто может удержать рассудок в полном порядке, теряя близких. Я не хочу вспоминать ни о чём из того времени. Спустя два года мне всё ещё мерещится тот день, сад, отвратный лимонад и Его лицо — счастливое. На нём не видно боли или страха, всё это осталось внутри, там, где его никто не увидит. Отец всегда был сильным, даже в самом конце. Единственное, о чём я должна вспомнить, потому что думать об этом легче, это отсутствие Áртура на похоронах. Его рейс из Вашингтона отменили из-за каких-то технических неполадок. От чего-то его отсутствие ударило по мне сильнее, чем я могла предполагать. Всё это время я ждала, когда приедет самый правильный и рассудительный человек в моём окружении и оторвёт меня от самокопаний, убедит маму перестать закрываться в комнате и сидеть там в одиночестве. Он смог бы это сделать, я знаю. Но Áртура не было. Он приехал через несколько дней, и так получилось, что мы с ним разминулись. Я не хотела оставаться в Кардиффе больше, чем положено, потому укатила в Лондон с рассветом. Уже на работе мне позвонила мама и сообщила о том, что Áртур был в городе. Как бы мне не хотелось бросить работу в душном офисе, сесть на свой мотоцикл и укатить в Кардифф, я этого не сделала. Тормозили обязанности помощника главного редактора и… И больше ничего — так я себя убеждала. На деле же мне просто было сложно смотреть на Áртура — я не знала, кем он являлся тогда и что с ним сделали два года в Штатах. Я помнила его таким, каким он был в тот странный день в офисе Дастина Бауэла. Не хотелось бы, чтоб предо мной оказался какой-то измученный жизнью человек или же каменная глыба из принципов и самомнения. Я ограничилась скромным «Передай ему привет от меня» и осталась в офисе. С тех пор я не слышала об Áртуре Грине практически ничего. Прошло уже чуть больше двух лет со дня смерти отца. Теперь я часто измеряю время именно так и это порой удручает. Так вот, два года… Этой весной в Лондоне должно произойти необычное мероприятие — в арт-галерее «Тиррелл» организовывается одна из самых масштабных выставок современных художников. Неизвестно ничего, кроме того, что пишут на вызывающих постерах. Ходят слухи, что организатор всего этого загадочного действия — Демиен Хёрст[3]. Пока ещё ничего не известно наверняка, но большинство изданий уже борются за эксклюзивные интервью и информацию «с первых уст», гоняясь за Хёрстом и другими известными британскими деятелями искусства. Я же пошла наипростейшим путём — решила посетить ту самую галерею, где будет происходить выставка. Половина их залов была закрыта. Там шла активная подготовка к «Параду 10 планет», ну, а в остальных выставлялись работы популярных и не очень молодых художников. Там было так светло, словно белые стены излучали какое-то немыслимо яркое сияние, оттеняя собой десятки картин, мелькающих разноцветным маревом. Я не была фанатом изобразительного искусства, но моя природная пронырливость в этом деле сыграла гораздо более важную роль, чем умение отличать поп-арт от сюрреализма. Шагать мимо многочисленных залов, миновать сотни игристых, мрачных, ярких и блёклых полотен было легко. Я проходила мимо чьих-то жизней, мимо любви, боли, страсти, безумия, и мне не хотелось останавливаться. Я не хотела чувствовать чужие эмоции — мне хватало того «походного набора психа», что имелся в моей голове. Где-то вдалеке играла музыка, и как только я остановилась, чтобы прислушаться, куратор галереи потащила меня в другом направлении — подальше от знакомых звуков фортепиано. Мы шагали мимо странных скульптур, что создавали аллюзии на современный мир: акулы, пожирающие «офисный» планктон, тысячи мышей, сражающихся за мышеловку с сыром. Эта композиция привлекла моё внимание в тот самый момент, когда позади нас послышался хлопок деревянной двери и громкий мужской голос: — О, Сидни, мне нужна твоя помощь. — Чего тебе, Áртур? — она отпустила мою руку и обернулась. Я повторила её действия и невольно остолбенела, глядя на Áртура Грина, что вальяжно шагал нам на встречу. Он даже виду не подал — ни шока, ни даже лёгкого удивления не промелькнуло на его лице. — Можешь объяснить тем идиотам, где должны стоять стенды для фотосессии?.. — Я занята, Áртур, нужно дать интервью и обсудить кое-какие детали. А тебе я могу только посоветовать пореже называть их идиотами. Пойдёмте, Элиза… — и она вновь потащила меня в сторону своего кабинета. — Это насчёт «Парада»? — выкрикнул он нам вслед. — Нет, Элиза только хотела написать о галерее… — Боже, Сидни, ты просто святая наивность, — он подбежал к нам и стал впереди, заграждая путь. — Давай, я побеседую с Элизой насчёт выставки и попытаюсь разъяснить все особенности этого мероприятия, а ты пока подготовь свой привычный рассказ о «юных дарованиях». И, бога ради, разберись с теми рабочими. — Ты не будешь мне указывать здесь, Áртур, это моя галерея, — зло прошипела Сидни. — Прошу, Сидни, дай мне поболтать с прессой. Я ненадолго, — Áртур взглянул на меня. — Элиза, да? Что скажете? — Я… С удовольствием, Áртур. — Ты помнишь наш уговор, Грин? — спросила Сидни, в очередной раз одёрнув свой пиджак. — Да-да, не больше пяти общих фраз. Помню. Так что? — Простите за этот балаган, Элиза. Наш достопочтенный маркетолог не соизволил даже представиться. Это — Áртур Грин, автор всех тех… вызывающих билбордов и постеров «Парада 10 планет», которыми увешан весь Лондон. Áртур, это — Элиза Стаффолд, журналистка из «The Guardian». — Так вот кто виновник всего этого сыр-бора? — я протянула руку Áртуру и пожала её, пытаясь сдержать порыв истерического смеха. — Пойдёмте, мисс Стаффлод, я попытаюсь рассказать вам о своём детище. Он галантно взял меня под руку, незаметно подмигнув, пока Сидни копошилась в своей сумочке. Мы пошли вдоль длинного широкого коридора, увешенного фотографиями. За первым поворотом показалась небольшая белая дверь. За ней был служебный выход наружу. Мы сели на лавочке возле двери, Áртур курил крепкие сигареты, а я отмахивалась от дыма. Кажется, это его немного смешило. Но время шло, молчание наседало на нас тяжёлым грузом. Нужно было с чего-то начать. — Давно ты здесь работаешь? — С зимы, — ответил Áртур. — Мы разрабатывали концепцию рекламной кампании с декабря. Ты даже представить не можешь, как с этими художниками сложно. — О, могу, — с сарказмом ответила я. — Мой бывший был художником, а потом стал наркодиллером и в свободное время обкуривался до состояния овоща. — Боже, я и забыл уже о нём. — Мик был тем ещё придурком. Но чёрт с ним. Не о нём речь. Как прошли четыре года? — Неплохо. Я поработал в Штатах, Канаде, Франции и вот вернулся в Лондон. — Устал кочевать по миру? — Ну, в какой-то степени. Сидни, куратор «Тиррелла», — моя давняя подруга. Она попросила помочь им с рекламной кампанией. — И что же здесь должно быть? — он никогда не ответит на этот вопрос, но разве кто-то запрещал делать попытки? — А какие у тебя предположения? «Что и требовалось доказать. Он решил надо мной поиздеваться». — Áртур, это не детская викторина… — Ну же, Элиза, пораскинь мозгами, — он сузил глаза и посмотрел на меня так, словно сомневался: умею ли я вообще мыслить. — Ты же видела афиши, что думаешь? — Ну, первая мысль: тот, кто их создавал, был немного не в себе. — А нечто менее обидное и более подходящее по существу? — Ну, там была… детская соска или что-то вроде того. Может, это значит детство. Потом сердце… анатомическое, разделённое на две части. Чёрт его знает, может это какая-то болезнь. Или… — и тут я не выдержала. — Да откуда мне знать?! Хватит так смотреть на меня, как будто я несу полнейшую чушь. — А разве это не так? — с улыбкой спросил Áртур. — Пошёл ты, Áртур. — Ну ладно, детская соска — это рождение. — И что дальше? — с надеждой спросила я. — А дальше думай сама, иначе Сидни и те десять творческих пиявок меня угробят. — И за каким чёртом ты увёл меня от Сидни, если не хочешь ни черта рассказывать? — Хотел поговорить с тобой. — Сейчас? — А что не так? — с невозмутимым видом поинтересовался Áртур. Казалось, ему абсолютно плевать на мою работу. Впрочем, полагаю, так оно и было. Áртур не из тех, кого заботят такие мелочи, как рабочий график и сроки… если это не касается его, конечно. — Жаль, Áртур, но мне платят не за разговоры. Нужно разведать хоть что-то о вашем «Параде», а если босс узнает, что я знакома с тобой, то он с меня не слезет. — Окей, — вздохнул он, — хорошо, Элиза. Давай так: я вышлю тебе черновой вариант статьи. Там будет то, что тебе можно знать. Остальное узнаешь у Сидни. — И что ты хочешь взамен? — Ну, поскольку, здесь ещё уйма работы, то мне самому некогда болтать. Можем встретиться где-нибудь. — Встретиться? — Да, а есть проблемы? — Нет, никаких. Мой рабочий день заканчивается в семь. — А мой — тогда, когда я, наконец, разберусь с этими чёртовыми стендами. Твой номер остался прежним? — Да. В отличие от твоего. — Прости, не было времени позвонить. — За все четыре года? Ты был в рабстве? — Да, безусловно, это единственное верное предположение. — А что я ещё могла подумать? При нужном освещении ты бы сошёл за… — я оборвала свои безумные предположения на полуслове, осознав, какой же бред я несу. Рядом с Áртуром мой здравый рассудок говорил мне «Аривидерчи!». — Боже, что я несу? В тебе британского больше, чем в нашем государственном флаге. — Очень мило. Приму это, как комплимент. — А зря… — пробубнила я себе под нос. — Что? — Ничего. Так какой у тебя номер? — Узнаешь, когда позвоню, — то ли он пытается таким образом флиртовать, то ли хочет свести с ума — в случае с Áртуром Грином это, в сущности, одно и то же. — А если я ненароком уеду или попаду в рабство? — Тогда встретимся позже. — Ты здесь надолго? — Думаю, да. — Окей. Он молча смотрел на меня, пока докуривал вторую сигарету, и мне хотелось смеяться. Мой телефон вечно вибрировал от входящих сообщений, и иногда приходилось на них отвечать. Кажется, мы оба стали зависимы от этого: сигарет и телефона. Порой возникало желание вырвать пачку из рук Áртура и выбросить её. Думаю, он имел подобные планы на мой сотовый. — Почему ты хочешь встретиться? — спросила я. — Хочу поговорить. — Мы это уже делаем. — Этого недостаточно. Я не видел тебя четыре года, разве это не повод для встречи? — Четыре года… — повторила я. — Ты мог приехать. — Не мог. — Позвонить. — И что бы я сказал? — он спросил это на полном серьёзе, от чего мне захотелось заехать Áртуру по лицу. Он не поменялся ни на йоту — всё такой же отстранённый эмоционально от остальных, прячущий чувства за горой лишней мишуры, мужчина. — То же, что и сейчас: что хочешь поговорить, что прошло много времени. — Элиза, я не звонил тебе, потому что мне, в сущности, нечего было сказать. Я знал, что ты не уехала в Афганистан, что через месяц ты стала журналистом, что у Терезы наладились дела с бизнесом, и был этому рад. Но больше ничего. Моя работа была скучной рутиной. Каждую неделю приходилось выслушивать нотации от бывшей жены, забирая Дэни на выходные. А потом опять работа… Мне было не о чем рассказать. — Я была бы очень признательна, услышав, что ты хотя бы жив! — это прозвучало слишком громко, но мне казалось, что только так я могу достучаться до Áртура. — Ну, я жив. Теперь ты это услышала. — Иди к чёрту, Áртур. Почему ты такой… — Какой? — Такая заноза! — вскрикнула я. — Ведешь себя хуже ребёнка. Если тебе нечего было мне сказать, на кой-чёрт звал сюда? В тебе столько дерьма, Áртур… Много хорошего, но, чёрт, сколько же хренового. Столько сомнений, нервов, скрытности. Столько ошибок. Я думала, что к тридцати такие мысли покидают людей, но с тобой словно что-то не так, ты как будто не хочешь меняться — топчешься на том же самом месте со старыми сомнениями, проблемами. Ты мыслишь, как взрослый человек, но на эмоциональном уровне ты всё тот же двадцатипятилетний парень, что пытался перевоспитать трудного ребёнка, прививая ей свои манеры. По-моему, ты так и не разобрался в себе… Какого чёрта ты смеешься? — Просто… ты опять думаешь, что знаешь обо мне больше, чем я сам. Это чертовски забавно. — Иди ты на хрен… — я в последний раз глянула на экран телефона и пошла прочь от того места, где сидел Áртур. Он перехватил меня всего за несколько ярдов от служебного выхода. Развернув к себе, Áртур сжал меня за плечи и сказал: — Завтра, в восемь часов. Будь готова, я за тобой заеду. — Никуда я с тобой не поеду. Отпусти меня! — Эм-м… — он словно задумался, взглянув куда-то сторону. — Нет, пока ты не ответишь то, что я хочу услышать. — Ты и впрямь заноза, Áртур. Пусти меня. — Элиза, прошло… четыре… года. Ты серьезно думаешь, что я просто так тебя пущу? — Какого… — Да, моя жизнь была не лучшей, — заговорил он, глядя мне в глаза, — я бы даже назвал её дерьмовой, если бы работа не приносила доход. И да, ты от части права, я так и не разобрался в себе. Но мне выпал неплохой шанс это сделать. Всего один вечер, Элиза. Разве это так много? — Всего один звонок, Áртур, — это должно было прозвучать жёстко, но во мне сейчас не было злости, скорее лютое, откопанное из недр души отчаяние. Оно так тихо покоилось в своей холодной могиле долгие восемь лет, но внезапно внутри произошёл настоящий апокалипсис и всё дохлое, забытое и почивающее с миром восстало и решило выесть остатки моего благоразумия и рассудка изнутри. — Ты мог просто позвонить, — сказала я. — Просто — это не для меня. Ты же знаешь, я тот ещё любитель усложнять себе жизнь. — И не только себе, Áртур… Взгляд Áртура был похож на тот, которым талантливые люди смотрят на бездарей, богатые на страждущих, гении на безумцев — в нём была жалость. Но не ко мне. Он жалел о бесцельно потраченном времени, я это знаю, ведь немного погодя Áртур сам сказал мне об этом. — Да, я знаю. Прости. Что поделаешь, во мне мало того «зрелого и рассудительного мужчины», которым я должен быть по расчётам большинства психологов. В некоторых аспектах этой жизни я всё ещё полный профан, — он невесело улыбнулся. — Так что скажешь насчёт завтра? Ресторан или нечто оригинальное? — Почему ты думаешь, что я не занята? — Вряд ли тебе придётся отменить встречу с десятью работодателями. — Ты… что? — Завтра у организаторов «Парада» намечается какая-то вечеринка, на которую я приглашён, но не имею никакого желания идти. Ну, а поскольку я встретил старую подругу, то просто не могу упустить шанс пойти куда-нибудь с ней… — То есть, я — твой предлог не идти на нудную вечеринку? — Нет, ты — мой друг. Предлог — это наша встреча. — Изящно выкрутился из ситуации. — Так ты идёшь? — Я думала, ты не привык спрашивать такие мелочи. — Элиза! — вздохнул он с раздражением. — Окей, иду, — могу поклясться, после этих слов на лице Áртура появилась улыбка. — Но это не значит, что я изменила своё мнение о тебе. — Ну конечно, — он отпустил мои плечи и, подавшись немного вперёд, поцеловал в щёку. — Завтра, восемь часов. Жди моего звонка. Удачи, Элиза. Áртур пошагал в галерею, перебирая пальцами зажигалку. После него остался запах крепких сигарет — такой мерзкий, но хорошо узнаваемый мной. Старые добрые «Lucky Strike», и где он только находит их? Всё время одинаково мерзкие и идеально подходящие ему. Противоречивые эмоции вызвал во мне разговор с Áртуром. Всё было до ужаса полярно, мне приходилось метаться меж двух полюсов — злости и привязанности. Я никогда не говорила, что люблю Áртура Грина, даже в юности это выражение казалось мне нелепым, ведь «Нельзя любить того, с кем ты просто глупая, несмышлёная девочка Элиза». Для других знакомых я была в том возрасте бунтаркой с ветром в голове, чем-то похожей на её идолов. Словно, они что-то обо мне смыслили, эти люди составляли мой портрет из пары кусков паззла, не всматриваясь в то, что прячется за блёклым личком. Áртур смотрел на меня иначе. Это и не удивительно, на момент нашего знакомства ему уже было двадцать пять, и у него имелась своя семья — жена и сын. Размышляя о перспективах нашего общения, я всё чаще предавалась меланхолии и вспоминала прошлое, старательно обходя вниманием одно единственное воспоминание — холодную октябрьскую ночь восемь лет назад. Это не был переломный момент, но только тогда мне удалось расставить свою жизнь по полочкам, определиться, забыться и влюбиться. Я никогда не говорила, что люблю Áртур Грина — я просто знала это, осознание сего факта терялось в десятке окольных мыслей, растворялось и губилось навеки в глупой молодой голове. В тот вечер всё лишнее исчезло, я абстрагировалась от несущественного и непостоянного и сосредоточилась на основном. Любить Áртура Грина в юности было проще и тяжелее в одночасье. С одной стороны стена из возраста, устоявшихся взглядов и принципов, до которых мне ещё нужно дорасти, а с другой — такое необходимое в холодную пору жизни тепло, тихая музыка и одобрительный взгляд. Он находил слова, которые были мне нужны, давал то, что делало меня счастливой. И я не видела стены, но она была. Она стояла невидимым барьером и отдавала блеклой рябью в глазах. Порой я замечала её. В тот вечер стена дала трещину. Когда мне выполнилось двадцать три, и мы с Áртуром встретились вновь, то оказались по разные стороны баррикад, а стена из тонкого барьера превратилась в бетонное укрепление, которое не пробить десятком кувалд. Трещина затянулась. Теперь же стена исчезла, я перепрыгнула её, став рядом с Áртуром на том месте, что называется взрослой жизнью. — И что ты сказала? — спросила меня Лиз на той стороне провода, пытаясь отойти подальше от орущего на всю катушку телевизора. — Окей, — повторила я то, что несколькими часами ранее сказала Áртуру. — «Окей»? — Лиз говорила с таким удивлением, которое у неё обычно возникало от нелепых звёздных сплетен. Она верила прессе, как бы я сильно не убеждала её того не делать. И сейчас Лиза верила мне, но явно не была довольной моими действиями. — Да, а что такое? — Тебе пятнадцать и ты идёшь на свиданку с парнишей из соседнего подъезда? Ибо, если это не так, то ты, Элиза, немного, совсем чуть-чуть идиотка, — последнее слово она выделила особым, чисто Лизиным тоном, что значил лишь одно: «ты достала меня до такой степени, что я готова сорвать голос, лишь бы доказать, какая же ты дура». — Да какого чёрта?! Что такого? На той стороне провода послышался громкий вздох и звучное «Блять». — Он плевал на тебя с большущей колокольни все четыре года и тут — нате! — появляется, как будто с неба свалился, и манит тебя, как собачку, за собой, а ты и рада идти. Нет, Элиза, ты точно с ума сошла. Идти на свидание с Áртуром Грином — мужиком, который тебе жизнь наизнанку вывернул, потоптался по ней и свалил в свои Штаты. — Лиз, ты же сама говорила не игнорировать предложения со стороны. Какого чёрта ты истерику закатываешь? — Да, со стороны сильного пола, а не со стороны мудаков, — она говорила так, словно её слова были притчей во языцех — нерушимой аксиомой, в которой нет исключений. — Элиза… — на выдохе произнесла она отчаянно. — Ну что?! Что, Лиз? — я вскипала и постепенно повышала тон. — Я боюсь, — тихо ответила Лиз. — Чего? — Того, что он опять уйдёт. Он ведь даже не знает, что с тех пор у тебя никого не было… — В смысле? — непонимающе спросила я. — А как же Джейк? Мы с ним полгода вместе были. — Твой Джейк все эти полгода промотался на свои соревнования по спортивной ходьбе, и вы с ним практически не виделись. Ты хоть помнишь, как вы расстались? — Не очень приятно… — пробубнила я. Мне было немного стыдно за то, что случилось тогда. Всё могло быть куда лучше, если бы не моя странная привычка, которую я взяла от Мика — говорить то, что думаю, в лицо, без смущений и ужимок. — Да-а, он услышал твой истерический смех на тренировке. — Но ты же видела, как они забавно ходят. — Видела, но не в том дело. Я веду к тому, что если парень с девушкой расстаются из-за глупой шутки, то это ни хрена не нормальные отношения. Я вообще не понимаю, как ты могла с ним встречаться. Он же кроме своего спортивного питания и новых «Найков» ни о чём не говорил. О чём вы общались? — По правде говоря, мы не особо много общались. Но какое это теперь имеет значение? — Никакое. Просто… — Лиз в очередной раз вздохнула. — Элиза, иногда мне кажется, что в твоей жизни было всего двое мужчин — твой отец и Áртур Грин. Только к ним ты возвращалась, с ними поддерживала контакт больше года, только они имели на тебя влияние. Ты так и не поняла, что связывает вас с Áртуром, да? — Лиз… — Ты же согласна со мной, Элиза, — наседала она. — Ты доверяешь ему. Так же, как доверяла отцу. Вот только для тебя Áртур — всё тот же парень, что пришёл в ваш дом пятнадцать лет назад. Ты столько раз имела возможность убедиться в обратном, но словно не хотела видеть это. Обижаешься на него, как ребёнок, осуждаешь за каждый его взрослый поступок, тащишься за ним куда угодно, только бы вместе. Вы больше не те, что были пятнадцать лет назад. Ты не ребенок, Элиза. Ты можешь сказать то, что думаешь, и не получить подзатыльник за болтливость. Поэтому скажи, что, чёрт подери, вас связывает с Áртуром Грином? Что тебя тащит обратно? Лиз задала вопрос, на который я искала ответ долгие восемь лет. Внутреннее чутье подсказывал, что на этот раз мне не удастся отвертеться. Была потребность рассказать то, что накопилось и консервировалось в моих сомнениях всё это время. Начав говорить, я словно выдернула внутренний клапан из резервуара воспоминаний с надписью «Áртур Грин». — Это началось давно… — и я умолкла. Но Лиз не стала тянуть и ждать, пока я настроюсь. — Расскажи мне всё. Прошу. Столько лет я пыталась разобраться в том, что творится между вами двумя, но так ни черта не поняла. Ты постоянно страдала от чего-то, словно с Áртуром твою жизнь покидало нечто, сильно похожее на счастье. — Окей, Лиз. Просто слушай. Не перебивай, пока я не закончу. И, ради всего святого, не истери. Хорошо? — Да, конечно, Эл. Рассказывай. Отсчитав в уме до десяти, я попыталась настроиться. Дыхание Лиз в трубке сбивало меня. Я думала о том, с чего лучше начать и поняла, что подойти к теме издалека будет менее опрометчиво. В случае чего, я в любой момент смогу свернуть историю в другое русло. — Это началось восемь лет назад. В тот вечер я застала Мика с его дружками, он был обкуренным. Сэм тогда дал тебе адрес того притона. — Сэм? — переспросила Лиз. — Ну, в то время он ещё общался с Миком. Так вот, я ни хрена не сказала тогда своему бывшему, просто ушла молча и без лишней рефлексии. Но кто ж знал, что мне станет так хреново. Было холодно, и я просто бродила вдоль незнакомых улиц в надежде то ли освежить мозг, то ли найти какой-нибудь круглосуточный магазин, где можно купить алкоголь. И тут мне позвонил Áртур, сказал, что ему написала моя подруга и попросила меня найти. Ну, то, что это была ты, я поняла сразу. Но дело не в том. Áртур вызвал мне такси и согласился принять меня хотя-бы на одну ночь, чтобы я не оставалась одна в нашей с Миком квартире. Мы с ним долго разговаривали, я устала и хотела идти спать, но… я нашла у Áртура старый виниловый проигрыватель и включила его на полную. Я не знаю, зачем, просто музыка всегда успокаивала меня. Я думала, что будет легче. Мы с Áртуром… Господи, мы танцевали. Это было в первый и последний раз, и вспоминать об этом и вправду странно. На какой-то момент я забыла обо всём, а потом мне стало резко плохо. Музыка заглохла, и не осталось ничего, что отвлекало. В ту ночь мы с Áртуром переспали. — Вы… — Дослушай! — рявкнула я раздражённо. — Мне было плохо, а он в три часа ночи вряд ли особо хорошо соображал. Но дело не в том. Всё то время я думала, что поступаю по-глупому, что ломаю себе и Áртуру жизнь этой юношеской прихотью. И это было так, до тех самых пор, пока я не поняла, что не могу назвать прихотью или желанием то, что ощущаю к Áртуру. Мы всегда были друзьями, сколько я помню, наши отношения никогда не были особо плохими. Эта планка держалась долго. Но я люблю усложнять себе жизнь. Влюбиться было легко, но осознать и перестать убеждать себя в обратном — тяжелее. Я рассталась с Миком на следующий же день и знаешь что, Лиз? Я не чувствовала сожаления. Я даже не думала о том, что отношения, которые длились больше полгода и близились к свадьбе, закончились. В моей башке маячило только одно: всё было кончено, у нас с Áртуром. Мы условились, что оборвём все наши связи на некоторое время. Я не видела его с тех пор четыре года и встретила только в офисе Бауэла — того горе-логиста, который подставил свою компанию, «Валд-групп». Я так хорошо помню те пять статей, что выбили мне место журналиста, словно это было вчера. И это случилось благодаря Áртуру. Он выслал мне документы по «Валд-групп», потому как не хотел, чтобы я рвалась в Афганистан. Возможно, тогда он уже забыл о нашей договоренности. Мне казалось, что всё кончено, Лиз. Клянусь, все четыре года я даже не вспоминала об Áртуре. Обида на него за те слова, что он сказал на утро, была такой сильной, что мне удалось в кратчайшие сроки затолкать свои чувства глубоко и надолго. Но спустя четыре года всё повторилось, как на чёртовой спирали — мы вновь встретились, Áртур в который раз помог мне и вытащил из трясины собственной дурости. И, знаешь, я была благодарна ему… Я хотела сказать ему это и попутно попытаться объясниться, но он уехал. В его доме жила какая-то семья. Уже полгода. — А потом умер отец, и в те дни мне не хватало только двух людей — Джеймса Стаффолда с его чёрным юмором и Áртура, что умел подбодрить лучше всех проповедников. Но он так и не приехал. А затем случилось сегодня. Я встретилась с ним в «Тиррелле» и, могу поклясться, я захотела сперва проехаться ему кулаком по лицу, а потом уже сказать, что… люблю его. Наверняка, для того, чтобы это осознать, мне понадобилось много времени, но ведь ничего не изменилось… За все восемь лет я так и не научилась не любить Áртура Грина. Это вообще возможно, Лиз? Возможно в равной степени ненавидеть и любить человека? Тягучее, давящее молчание запало на какое-то время. Я вслушивалась в дыхание Лиз и смотрела на материалы на ноутбуке, что прислал мне Áртур часом ранее. Я подумала о том, что в тексте статьи слишком много общих фраз, когда Лиз оборвала мои мысли и заговорила: — Думаю, да, Элиза. Ведь у тебя ничего не бывает просто или обычно. Каждый пиздец по-своему уникальный, — она хмыкнула. — Не смей спрашивать у меня, что делать со всем этим. Моё мнение слишком субъективное, чтобы быть хоть на несколько процентов верным. — Я не хотела просить совета. Просто хотела спросить: что будет, если я скажу «да»? — А ты этого хочешь? — спросила Лиз. — Больше, чем я могла себе представить. — Элиза, — тон Лиз был немного странным, необычным, что ли. — У него кто-то есть? «Так вот, что её беспокоит?». — Не знаю, — ответила я. — Я не думала об этом. — Тогда подумай. И обмозгуй все возможные ситуации. Думаю, окончание одной из них ты уже знаешь. Пора подумать о планах «Б» и «В». В случае с Áртуром Грином нужно быть готовой ко всему. — Даже к тому, что твоя подруга будет сливать ему всю информацию о тебе? Неужели, я решилась сказать это вслух? Столько лет я не могла собраться с духом и проверить свои догадки, а тут слова внезапно словно сами лились из меня нескончаемым, бесконтрольным потоком. — Ч-что? — страх и удивление — две эмоции, которые выдают людей даже на словах. Не нужно смотреть на лицо человека, чтобы понять, что ему страшно. Стоит просто услышать его надтреснутый голос и тяжелое дыхание — Лиз, прошу, только давай без этого. Ты звонила ему в тот вечер, восемь лет назад. И, может, это было бы даже нормально, если бы не одно НО: откуда у тебя номер Áртура? Тогда ты с ним даже лично не виделась. Думаю, вы познакомились незадолго до того вечера и все эти восемь лет поддерживали контакт. Ты узнавала о моей работе и рассказывала Áртуру, а он, как по мановению судьбы, появлялся в самый нужный момент. Так было с Миком, Бауэлом и так есть сейчас. Это ведь ты уговорила меня взяться за ту несчастную статью о «Параде 10 планет», что-то там болтала о резонансе, актуальности… Мило, очень мило, Лиз. Я долго думала об этом, но не находила повода ненавязчиво спросить. — Думаешь, я буду оправдываться? — сказала она, спустя несколько секунд, ровным, немного раздражённым тоном. — Это не в твоём стиле, но-о… — Элиза, мне плевать сейчас, обижена ты на меня или нет, злишься ты или уже точишь на меня свой саркастичный ножечек. Áртур Грин был и остаётся единственным человеком (не включая покойного мистера Стаффолда), который имел на тебя влияние. Плевать уже, что было этому причиной: любовь или обычное уважение. Этот человек был готов принять тебя в любое время суток, согласился практически подставить своего коллегу и фирму, на которую он работал, он бросил проект в Торонто ради этой выставки, имея весьма расплывчатые шансы встретить тебя. Он поступал, как иррациональный идиот, и помогал тебе в ущерб собственным выгодам. Вроде, это принято называть заботой или я ошибаюсь? Я знаю, что не всегда поступала честно по отношению к тебе, много чего умалчивала, но я тоже заботилась о тебе, Элиза. Ты моя подруга и я не могла отпустить тебя в сраный Кабул на сраную войну. Это не сопливая книжонка, здесь у людей есть мозги и рациональное мышление и они не гнушаются ими пользоваться. — Делать выбор за других — это рациональное мышление? — Если на кону чья-то жизнь, то да. — Странно, все так любят решать за меня: Áртур, ты, мать… Мне двадцать семь, а я чувствую себя ребёнком. Или, скорее, тряпичной куклой, которую так любят дергать за веревки все, кому не попадя. Премерзкое чувство, Лиз, уж поверь. — Я больше не вру тебе. Говорю правду, как ты и хотела, Элиза. Что ещё тебе нужно? Больше нет недомолвок. Вранье окончено. — Круто, — вздохнула я с наигранной радостью. — Нет, правда, я безумно рада. Мне поаплодировать вам двоим с Áртуром за превосходное представление из цикла «Жизнь Элизы Стаффолд»? — Если я тебя задела, то прости. Мне жаль, что пришлось делать это. Но… — и тут она перешагнула свой стыд и, наконец, сказала то, что хотела. — Чёрт, Элиза, а разве это плохо? Ты сейчас как-никогда близко к тому мужчине, которого по-настоящему любишь. Спустя дрянные восемь лет. Наслаждайся. — Чем? — Случаем, Элиза. Тем, что подкинула тебе жизнь на пару со мной. Поверь, единственная цель, которую я преследовала — это даже не сделать тебя счастливой, а тупо открыть тебе глаза, чтобы ты, наконец, разобралась в себе. Реши для себя, что будет лучше и иди вперёд. Больше вмешиваться не буду. Должен же Áртур хоть что-нибудь сделать без моих подсказок… — Мне надо подумать. Пока, Лиз. — Позвонишь? — Не сейчас. Я сбросила вызов и положила телефон рядом с ноутбуком. Мне казалось, словно голову осыпали тонной щебня. Каждая мысль отдавала болью в висках и затылке. Я хотела спать и в то же время желала закончить эту странную внутреннюю борьбу. Лиз завела внутри меня механизм, который теперь невозможно остановить. Я думала, долго, усердно, формулируя длинные емкие доводы, ища контраргументы, анализируя. Но мозг не подчинялся, хотелось спать. Голова болела от всплеска нервов, недосыпа и тройной дозы кофе. Я погребала себя в яме из мыслей, ложась в кровать. Сны после таких разговоров всегда были тревожными. Наутро я написала целую речь, которую должна была произнести вечером на нашей с Áртуром встрече. Я долго думала, перебирала фразы и игралась с формулировками. Казалось, я просто маялась дурью, ведь знала, что в самый ответственный момент всё забуду и начну нести несусветную чушь. Оратор из меня всегда был плохой. Я все ещё размышляла о том, что мне сказала Лиз. Её слова не стали откровением, но нечто, наталкивающее на размышления, в них было. Минуя на мотоцикле длинные лондонские пробки, слушая музыку по дороге от парковки к офису, поднимаясь на лифте на свой родной шестой этаж, выслушивая очередную историю об «интересно проведённом вечере» от редактора Лесли, я думала о том, что каждые пять будних дней проживаю по одному и тому же неписаному сценарию, который отличается лишь погодой и моими мыслями. Жизнь от воскресенья до субботы стала мне поднадоедать уже давненько, но разве могу я на что-то жаловаться, имея постоянный (весьма немаленький) доход, простор для творчества и лояльное начальство. В этой формуле все было на своих местах — я работаю на хорошей работе и получаю приличные деньги. Но это не значило, что меня все устраивает. Одиночество снедало меня гораздо больше, чем я бы хотела. У меня не было нормальных отношений больше двух лет. Я застыла на месте со своими тараканами, что растут в геометрической прогрессии, параллельно с тем, как исчезают мои нервные клетки. Не было мыслей о любви в тот момент — мне просто хотелось разнообразить свою формулу, подвинуть константы и вставить туда ещё хоть одно неизвестное. Чёрт, кажется, общение с IT-шниками не идёт мне на пользу. Приходится перечитывать статью и убирать оттуда подобные сравнения, совершенно неуместные в тексте о художественной галерее. Я пока только обрабатывала тот материал, что дал мне Áртур, и запивала свои отчаяние и усталость очередной кружкой кофе. Часы тикали так тихо, что я постоянно оборачивалась глянуть, не остановились ли они (и ведь даже не могу признаться самой себе, что попросту отсчитывала время до встречи). Горечь кофе сменилась вкусом пресного сэндвича во рту, и организм принял это, как должное. Офисный планктон не переборчив в еде. Я поглощала страницы текста статьи о обвале цен на нефть, прожевывая очередной кусок омерзительного обеда. Мысли пошли привычным ходом. В семь, когда рабочий день близился к завершению, я делала последние правки в черновом варианте статьи о галерее «Тиррелл» и походу дела успевала собирать свои вещи и накручивать себя по поводу предстоящей встречи. В душе я ощущала себя Юлием Цезарем, но, в сущности, у меня всё валилось из рук, а виной тому были обычные женские нервы. К семи тридцать я уже была дома и металась по квартире, словно умалишённая по своей палате, в поисках чего-нибудь из одежды, обуви и, желательно, успокоительного. Просто потому, что я умела волноваться и делать проблему из обычных вещей. Бардак, что я развела в квартире, казался мне мерзким, неуютным — можно было обойтись без него, но разве возможно одновременно аккуратно вынимать вещи из шкафа и завивать волосы. Áртур был жутко пунктуальным, но сегодня он, похоже, забыл о такой своей особенности. Раньше этот заправский джентльмен приезжал ровно за две минуты (я проверяла) до назначенного времени и никогда не заставлял себя ждать. Сегодня он опаздывал уже на четырнадцать минут. «Как необычно, мистер Грин, вы уже успели забыть свой родной город?» — так и хотелось сказать ему это. Конечно же, меня хватит только на привычное «Привет», но кто же запрещает хотя бы в мечтах чувствовать себя смелой. Раскочегарить меня может разве что ссора, но, надеюсь, до этого сегодня не дойдёт. На миг мне показалось, что телефон завибрировал. Я проскользила по отполированному паркету к столику, на котором лежал сотовый, и чуть не грохнулась, увидев на экране неизвестный номер. — Алло. Áртур? — Да, Элиза, слушай… — он на секунду замолчал, — кажется, поужинать вдвоём сегодня не получится. Мне звонили боссы, просили приехать на ту их вечеринку, там должен быть наш руководитель. Мне предстоит обсудить с ним кое-что с глазу на глаз. — То есть, все отменяется? — Что?.. Нет. Забыл сказать: ты едешь со мной. — Оу, нет, я не могу. — Ну что такое? — раздражённо спросил он. — Как это будет выглядеть? Я приду туда с тобой, как посторонний человек. — Ты — моя гостья. А мои достопочтенные работодатели сказали, что моя гостья — их гостья. Они не хотят, чтобы я отменял планы. — Планы? Мы договорились о встрече вчера. Об этой вечеринке было известно уже давно… — Так, всё, хватит. Элиза, натягивай своё любимое платье, обувай кеды и жди меня. — Что… Кеды? — я думала, мне послышалось. — А, ну да. В последние несколько дней лил дождь, поэтому землю немного размыло. Там будет много болота, так что каблуки брать бессмысленно. Организаторы вечеринки предупредили об этом всех женщин. Не бойся, ты там будешь такой не одна. — О, утешил, — вздохнула я. — А почему нельзя провести вечеринку в здании? — Спроси это у них. Там должен состояться какой-то пленер на природе, никто не захотел перемещаться в здание, так что решили внести изменения в дресс-код. — Чудесно. Сколько раз ещё мне придётся выглядеть по-идиотски во время наших встреч? — Хватит задавать бессмысленные вопросы, Элиза. Лучше заканчивай собираться. Через десять минут я буду у тебя. —Ты серьезно хочешь, чтобы я… — но Áртур так и не дал мне договорить. На той стороне трубки послышались короткие гудки. Быстрые сборы — это не то, что меня волновало. Нервы от неожиданной смены планов и необходимости присутствовать на мероприятии, на которое я, формально, не приглашена были куда большей проблемой. Я умела раздувать проблемы из мелких, не столь важных событий. Этот грешок за мной был замечен уже давно. Но что поделать, когда в голове крутиться только одна мысль: «Я буду выглядеть поистине дурой. Может ещё не поздно отказаться?» Одевшись в соответствии с весьма расплывчатыми требованиями, которые огласил мне Áртур, я стала нервно расхаживать по квартире в поисках занятия на оставшиеся четыре минуты. Перекладывание вещей с одного места на другое, поиск совершенно ненужных наушников, поглядывание в окно, перебрасывание с руки в руку коллекционного бейсбольного мячика… Какой только ерундой я не занималась, пока звук домофона не прозвенел из коридора. Я спустилась вниз, захватив лёгкую накидку. Несмотря на относительно тёплую погоду, ночи в конце апреля были ещё прохладными. У подъезда меня ждал Áртур и всё, что я могла сказать о нём сейчас, это то, что он сменил свой старый «Ягуар» на более новую модель и то, что очки в чёрной оправе ему шли слишком хорошо. — Выглядишь мило, — сказал он, заводя машину. — Как школьница, что не умеет носить каблуки. — То есть, как ты на выпускном в Бёрк-хилл. — Иди ты к чёрту. — К нему и иду. — Начальство не жалует? — По правде говоря, теперь мы с ним мало общаемся. Пока разрабатывалась концепция рекламной кампании, я виделся с ним чуть ли не каждый день. Постоянно вносились какие-то правки, были замечания к оформлению, цветовой температуре. Чёрт, у них даже были возражения на счёт того, где именно будут висеть бигборды и в каком порядке. «В Сохо это будет выглядеть нелепо, — он заговорил забавным низким тоном, пытаясь подражать и имитировать шотландский (судя по произношению) акцент, — лучше вот эту, а потом на соседнем доме вот эту. Именно в таком порядке… И съезди сам, убедись, что всё правильно наклеили». — Вижу, они тебя знатно достали за эти четыре месяца. — Ничего. Результат оказался впечатляющим, даже лучшим, чем я предполагал, так что нарекать было бы глупо. — А где будет эта вечеринка? — В усадьбе за Лондоном, где-то на юге, надеюсь, я правильно понял указания. Мы проезжали кварталы Сити, загромождённые стеклянными высотками — ловушками для мелких клерков и больших боссов бизнеса, банковской и юридической сферы. Потом, минуя Вестминстер, мы пересекли Темзу и, сделав небольшой круг в попытке избежать пробок, направились по прямой в сторону Бромли. Áртур включил музыку, и мне показалось, что город вмиг преобразовался, стал немного другим — приятнее, приветливее, тише. Он не изменял старым традициям, и первое, что я услышала, была весёленькая песня The Rolling Stones. Потом было что-то странное, вроде это Queen. Мы молчали. Традиция не перебивать музыку разговорами все ещё сохранялась меж нами. Минуя окольные улицы Ламберта, мы выехали к тихим кварталам Бромли. Они отличались от Лондонских почти полным отсутствием машин в вечернее время и приятной атмосферой британского пригорода. Мне всегда казалось, что таких местах жили те, кто ещё не отвык от большого города, но захотел провести старость в спокойствии и умиротворении. Возле ворот одного из местных особняков Áртур притормозил. Он глянул на табличку с номером дома и названием улицы и вздохнул с облегчением, приглушив музыку. — Нашёл. Это оно, Чарльстон-роуд, 249. Я ведь не ослеп, там так пишет? Я выглянула в окно и глянула на табличку. — Да. Поехали. Свернув в открытые ворота, Áртур повёл машину в сторону особняка. Там оказалось достаточно многолюдно. Вокруг старого, построенного в викторианском стиле поместья, собралось не меньше сотни людей, что доказывали длинные списки приглашённых. Сад у дома был уставлен длинными шатрами с множеством небольших круглых столиков, вдалеке блестели огни ночной подсветки фонтана, вдоль газона, почти параллельно с шатрами, тянулись стенды с картинами, которые собрали немалую публику вокруг себя. Здесь я не заметила ни одной светской особи, даже наоборот: каждый человек казался мне куда проще, чем привычный гость такого мероприятия. Некоторых я даже узнала — эти молодые художники работали иллюстраторами для «The Guardian». — Выглядит куда милее чем то, что ты мне описывал, — сказала я Áртуру, когда мы шли в сторону шатров. — Да брось, я думал, такие тихие сборища тебя никогда не прельщали. — Времена меняются. — Не говори это, — сказал Áртур. — Звучит так, словно тебе уже за пятьдесят и ты воспитываешь внуков. — Но это правда, Áртур, — время поменялось, я тоже. — Ты всё ещё предпочитаешь двухколёсный транспорт, — как-то невзначай произнёс Áртур. — Нашёл время, когда об этом вспомнить, — ощетинилась я. — Это Лиз тебе сказала о мотоцикле? — Нет, я увидел его через окно галереи. А ты в курсе про Лиз, — это был не вопрос, а констатация. — Да, — ответила я. — А тебя это нисколько не удивляет? — Мне уже все равно. — Не хочешь обсудить это? — Нечего обсуждать, Элиза, — отрезал Áртур. — И так всегда, когда тема касается тебя. — Прошу, не надо скандала. — Я и не собиралась. Это… — я окинула взглядом поляну, — не то место, где бы мне хотелось поскандалить. Просто, блин, Áртур, это было чертовски неожиданно и немного неприятно. — Понимаю, прости, но я не нашёл никакого другого действенного способа за тобой присматривать… — он резко замолчал, глядя куда-то вдаль, в сторону стендов с картинами. — Пойдём, я кое-с-кем тебя познакомлю. — С кем?.. Áртур не ответил, а лишь взял за руку и подвёл к небольшой компании мужчин, что повернулись к нам спинами. Как только мы подошли, самый высокий из них повернулся к нами и широко улыбнулся. Он не был мне знаком так же, как и большинство на этой вечеринке. — Артур, дружище, ты поздно, — сказал он, пожимая руку Áртуру. — Пропустил всю культурную программу. — Ты же знаешь, Фил, я не фанат всех этих светских мероприятий, — Áртур был немного напряжен. Кажется, его не сильно прельщало то, что происходило вокруг. — А ведь я ждал твою речь, — в словах Фила не было ни доли сарказма. Мне показалось, что между Áртуром и его собеседником протянулась тонкая нить напряжения, которую один уже успел намотать на моток своих нервов, а другой усердно не замечал. — Это не мой праздник. — Ошибаешься. Твоими силами наше искусство наделало такого шуму, что журналисты до сих пор гоняются за Хёрстом, пытаясь вытащить из него хоть какую-то информацию, а билеты на открытие раскупили в течение трёх дней… — и тут взгляд Фила упал на меня. — О, прости, я не заметил твою спутницу. Мисс Элиза Стаффолд, если не ошибаюсь? — Да… — я немного замялась. — Фил Дэнси, — он протянул руку для рукопожатия. Я могла лишь остолбенело стоять и взирать на современную икону поп-арта, что стояла передо мной. Этот человек всегда оставался инкогнито и в мире искусства уже пошли легенды о его происхождении. И тут он оказывается предо мной — высокий, слегка за сорок мужчина с явным шотландским акцентом и грубой внешностью. Мгновенно мне вспомнился его давний псевдоним. — Стальной Атлант? Фил засмеялся, отводя взгляд куда-то в сторону. — Приятно, когда тебя узнают. Хотя, мне безразлична слава. Может, поэтому я редко представляюсь настоящим именем. Похоже, вы удивлены, Элиза. Его голос был приятным, немного успокаивающим, словно глоток тёплого чая в холодный день или аккорды любимой песни. Внешность весьма обманчива в случае с Филом Дэнси. — По правде говоря, я представляла вас несколько другим, — я ощутила, как щёки пылают. — И каким я был в вашем воображении? — спросил с усмешкой Фил. — Итальянским иммигрантом, дублинским скульптором или нью-йоркским вором? — Я склонялась к версии с австралийским художником-аматором. Хотя, сейчас даже немного стыдно. Ваш акцент… — Он меня выдаёт. Шотландскую кровь не выкачать и з твоих вен, — так говорила мне мать. Думаю, в контексте ментальности она ошибалась. Я давно уже не шотландец — другие манеры, повадки, даже речь немного изменилась. Остался только акцент. — Это ваши работы? — я указала на картины на стендах, возле которых мы стояли. Фил взглянул на них, а потом на меня и замотал головой. — Те? Нет, это работы молодых художников, нарисованные во время нашего последнего пленера. Мы организовали это мероприятие, чтобы отпраздновать завершение работы над «Парадом 10 планет» и в его рамках решили устроить небольшую выставку. У этих ребят потрясающий потенциал. А чем занимаетесь вы, Элиза? Что я могла ответить человеку, который живёт искусством и видит мир совсем иначе, чтобы не показаться скучной? На ум не приходило ничего интересного — только работа. Тогда мне показалось, что в сравнении с образом кочующей иконы мира искусства, моя жизнь кажется длинным монотонным черно-белым фильмом, зацикленным на повтор. — Я журналистка. Пишу в несколько колонок «The Guardian». Но в сравнении с тем, чем занимаетесь вы, моя работа кажется жуткой рутиной. — В живописи больше бюрократии и рутины, чем вы думаете. Сложно скрывать свою личность, когда девяносто процентов рекламщиков, промоутеров и кураторов просят открыться для повышения рейтинга. — Чем вас так отвращает популярность? Я не надеялась на прямой ответ. Скажу даже больше, я ожидала агрессии или раздражения, но никак не простого, немного философского выражения: — Весьма переменчивое понятие. Могу ли я знать, как люди отреагируют на мои картины? Что они готовы сказать мне в лицо, а что думают на самом деле? Иногда мне хватает двух минут стояния у картины на выставке, чтобы понять, нравится ли она людям. Порой всем нам приходится прятаться за личиной кого-нибудь другого, чтобы донести до людей нечто прекрасное. Анонимность в наше время — понятие почти несуществующее. Приятно быть кем-то особенным, оставаясь, в сущности, никем. Он говорил это так, словно рядом стоит какой-то секретарь и записывает эти цитаты в его личный сборник мемуаров. Была некая, совсем небольшая доля позёрства в поведении Фила. Но, как мне кажется, это присуще всем творческим людям. — Кхм! — обратил на себя внимание Áртур. — Прости, мы немного увлеклись, — сказал Фил, обращаясь к нему. — Ты хотел поговорить со мной. Что-то случилось? — О, нет, — Фил хохотнул, — я просто не нашёл более весомых аргументов, чтобы затащить тебя сюда, Сантьяго. — Сантьяго? — переспросила я. — Он думает, что я живу вдали от людей, всё время предаюсь размышлениям о жизни и гоняюсь за добычей всей моей жизни. — Вроде как у Хемингуэя? — Да, — ответил Фил. — Наш нелюдимый Сантьяго[4]. Ты — один из немногих моих знакомых, с кем я ещё ни разу не пил. — Я могу гордиться собой. В тот момент к Филу подошёл молодой парень и шепнул ему: — Фил, Берта приехала. На лице Фила расцвела улыбка. — Да, хорошо, сейчас подойду к ней, — ответил он, после чего обратился к нам: — Простите, моя сестра решила навестить нашу скромную вечеринку. Стоит уделить ей внимание. Вынужден вас оставить, Элиза. Ещё поболтаем. Он ушёл к парадному входу, оставив нас с Áртуром наедине. На улице давно уже стемнело, на небосводе сияла луна, а фонари по обе стороны широких тропинок засветились яркими люминесцентными огнями. Я осматривала этот красочный вид, кутаясь свою накидку. Земля под ногами и вправду была рыхлой, поэтому приходилось иногда хвататься за Áртура, чтобы не упасть. Картины, подсвечиваемые неоновыми прожекторами, казались мне немного блёклыми, но, тем не менее, — красивыми. Я мало что смыслила в изобразительном искусстве, могла описать лишь испытуемые эмоции, но эти картины не вызывали ничего, кроме лёгкой улыбки. Мы глядели на них, попивая шампанское. За то время, что мы успели пройтись окрестностями, Áртур познакомил меня с несколькими художниками, которые работали над «Парадом». Все они, как один, ни слова не говорили о выставке, а больше спрашивали обо мне. — Ты стаёшь популярной в их кругах, — сказал мне Áртур, когда мы сидели на лавочке подальше от шумной толпы. — Думаешь? — спросила я. — Они всего лишь спрашивают, откуда я родом и чем занимаюсь. В этом нет ничего такого. — Они смотрят на тебя изучающе. Так они обычно смотрели на постеры, что я предлагал. Ты не можешь знать наверняка, что они о тебе думают, но по взгляду можно понять, что ты их заинтересовала. — Да по сравнению с ними я скучнейший человек, для которого нет миллионов оттенков одного цвета — есть синий, голубой, жёлтый, красный. Наверняка, кто-то из них бы бросил в меня булыжник за эти слова. — Ты плохо знаешь творческий сегмент. — Может быть, — сказала я, склоняя голову на его плечо. Этот день меня уже успел вымотать. — Áртур, можно вопрос? — Да, конечно. — Этот Фил Дэнси, давно ты его знаешь? — Нет, мы познакомились прошлой осенью, он приезжал вместе с Сидни в Торонто. Его работы выставлялись на открытии музея современного искусства. Сидни познакомила нас. А что? — Вы с ним немного похожи. — Чем? — Я говорила с ним всего пять минут, откуда мне знать, чем? Просто похожи… говорите, в сущности, одни и те же самые вещи. — Звучит немного… странно. — Первое впечатление всегда немного странное. Я смотрела, как вдалеке резвятся дети, шумит фонтан и загораются небольшие садовые фонарики. Эта пора была промежуточной между днём и ночью — немного прохладный, наполненный запахом шампанского и влажной травы, вечер. Áртур приобнял меня и не озвучивал никаких возражений против моего немного нахального порыва. — Ты помнишь, когда мы увиделись впервые? — спросил он спустя некоторое время. — Н-нет, по моему, это случилось на мой двенадцатый день рождения, но я не уверена… Помню точно, ты на нём был. — Я тоже не помню тот день. — И слава Богу, — вздохнула я. — Полагаю, ты подумал, что я двинутая. — Тебе было двенадцать, что я ещё мог подумать о девочке, которая в перерыве между уроками игры на пианино слушает Sex Pistols и ворует мамину косметику, чтобы разукраситься, как солист KISS[5]? — Такое было всего раз, — возразила я. — Ну конечно, — с явным сарказмом протянул Áртур. — Все в том возрасте хотели чувствовать себя взрослыми. А у меня ещё имелось навязчивое желание стать рок-звездой. — И поэтому ты в качестве эпиграфов к школьным сочинениям брала текст песни «God Save the Queen»[6]? — Нет, поэтому я мечтала научиться ездить на мотоцикле, — сконфуженный взгляд Áртура заставил меня немного прояснить свои слова. — Не спрашивай, в чём тут логика, просто я думала, что все фанаты рока должны ездить на байках. — Это, безусловно, очень занятно, но… — Но что? Я знала, что он скажет. — У тебя есть мотоцикл, — «Я так и знала». — И? — И ты на нём ездишь. — Просто гениально, Áртур, чёрт, а что мне ещё с ним сделать? Устроить на нём домашний гербарий? — спросила я с усмешкой. — Это опасно. — Да что ты? — хмыкнула я. — Только не заводи эту шарманку. Я не настроена на нравоучения сейчас. — Я не поучаю тебя, просто волнуюсь. — Да успокойся ты, я езжу в шлеме и не гоню двести восемьдесят километров в час по городу, — не думаю, что мои слова его хоть немного убедили. Вид Áртура всё ещё выдавал его скептицизм. — Мне уже не пятнадцать, я отдаю себе отчёт. — В пятнадцать ты встречалась с тем двинутым рокером. Тут уже Áртур не скрывал своего раздражения, и я вполне его понимала. Те годы были не лучшим периодом моей биографии. Но нечто хорошее в них всё-таки было. — Ну, может, он и двинутый, но польза от него все-таки была. Он научил меня водить мотоцикл. — Польза! — фыркнул Áртур. — Ну конечно. Водить-то он научил, а тормозить нет. Поэтому закончились ваши отношения поломанной рукой и криками Джеймса. — Окей, поняла, в юности я была странной, — я подняла свободную руку, не зажатую объятьями в примирительном жесте. — Немного. Мы опять замолчали. Тишина, прерываемая жужжанием мух, детскими криками, громким смехом гостей вечеринки и тихим воем какой-то старой песни из небольших колонок, расставленных по всему периметру поляны, не напрягала. Она словно направляла мысли в нужное русло, заставляла делать то, что я никак не планировала. Может, это всё атмосфера вечера, а может ярое желание высказаться, но я решилась заговорить о том, к чему готовилась. Моя бумажка с текстом покоилась в сумочке, а в голове были только первые фразы. — Áртур, — заговорила я, — я хотела кое-что тебе сказать. Не знаю, подвернётся ли мне ещё удобный момент. — Говори, Элиза, — тихо попросил он, глядя куда-то вдаль. — Для начала вопрос: почему ты сказал мне восемь лет назад, что не хочешь больше продолжать наши отношения? — Я не говорил такого, — спокойно ответил он, так и не взглянув на меня. — Но ты же… — Я сказал, что нам стоит прекратить их. Это не значит, что я хотел, чтобы так случилось. Элиза, не думай о том, что случилось восемь лет назад. И ты, и я совершили ошибку. — Ты так считаешь? — спросила я неуверенно. — Тогда я не мог назвать это иначе. Ты была девятнадцатилетней девчонкой, что только-только встретилась с «прелестями» жизни, а у меня за спиной был неудачный брак и ребёнок, которого надо воспитать. Было слишком рано. Он говорил ровно то, что я и ожидала. Всё — от слов до тона голоса — совпадало с моими мыслями. Всё было слишком рано… Эти слова подкидывал мне раньше мозг. Это было моим ступором. Это не позволило мне прийти на другой день, после расставания с Миком, к Áртуру и попросить начать всё сначала. Было слишком рано. — А потом? Что случилось через четыре года? Почему тогда было ещё не время? Я словно цеплялась за свои же собственные вопросы в надежде, что Áртур ответит именно то, что я хочу услышать. Я ощутила себя той самой глупой девятнадцатилетней девочкой, которой необходимо было разжёвывать всё очевидное и неподдающееся сомнениям. — Потому что у меня было больше проблем, чем я имел когда-либо, а ты только-только начинала перерастать свой юношеский максимализм. Я связался с компанией, которая проводила махинации с деньгами, суммы, что шли в карман были космическими. Сложно было представить последствия от краха этой слаженной системы по зарабатыванию денег. Но в итоге нами заинтересовался Скотланд-Ярд и Налоговая полиция. Тогда и без твоих статей «Валд-групп» уже была на дне и тянула меня вместе с ней. Пришлось буквально бежать из страны. — Ты был причастен к тому, что там творилось? — Очень косвенно. Мне светил разве что штраф, но быть замешанным даже немного в том, что было в «Валд-групп» не хотелось. Пришлось откупиться, чтобы моё имя не попало в протоколы. Я поехал в Штаты, поработал на одну большую компанию, потом мне предложили место в их Французском филиале, но я был там от силы пару месяцев, пока в Торонто не освободилось место и меня не бросили туда. Ну, а потом, когда шумиха с «Валд-групп» уже окончательно поутихла, я стал думать о возвращении на родину. И тут, как никогда кстати, мне позвонила Сидни. — Жутко думать о том, что было тогда. Я хотела тебя увидеть, но ты продал свой дом, а больше мест, где ты мог бы быть, я не знала. Я ведь даже не думала о том, что у тебя могут быть такие проблемы. — Всё закончилось, — я не уверенна, к кому именно были обращены слова Áртура — ко мне или к нему самому. — Думаю, не всё, — я усмехнулась, придвинувшись немного ближе. — Я ещё здесь. — По-твоему, это плохо? — он впервые за эти десять минут искренне улыбнулся. — Нет, я думаю, это хорошо. Я здесь и ты со своими моралистическими проповедями тоже здесь. Всё почти так, как было когда-то. — Только мы другие. И с каких это пор я стал моралистом? — Ты всегда им был, — ответила я с усмешкой. — Отец вечно говорил брать пример с тебя. Честно говоря, первые месяцы нашего знакомства я тебя ненавидела. — Ты вроде собиралась мне что-то сказать, — напомнил мне Áртур. Моя речь наверняка была бы бессмысленной, несущественной в тот момент. Услышанное от Áртура изменило многое в моём отношении к нему. Слова Лиз впервые обрели такой колоссальный смысл. «Он поступал, как иррациональный идиот, и помогал тебе в ущерб собственным выгодам». Какими словами я могу перекрыть его действия? Как можно отблагодарить за восемь лет одиночества и постоянной заботы? — Не думаю, что это важно, — просто сказала я. — И всё-таки. — Я бы хотела… хотя, это наверняка бессмысленно… Я никогда не умела начинать речь, слова которой совершенно вылетели из моей головы, поэтому с уст слетало лишь какое-то не сильно разборчивое мямлянье. — «Ты бы хотела» что? — он совершенно точно знал, что я хочу сказать, и задал этот вопрос лишь для того, чтобы позлорадствовать. — Наверное, стоит сначала спросить… — Господи, Элиза, побереги мои нервы и скажи уже, наконец, что ты там хотела, — кажется, Áртур уже посмеивался надо мной. — Думаю, нам стоит почаще встречаться. Ну, то есть, это имеет смысл, ведь мы не виделись четыре года… Не знаю, разобрал ли Áртур слова этой скороговорки, но я надеялась, что он хотя бы перестанет мучать меня своим, как никогда едким, сарказмом. — Ты опять забыла текст из бумажки? — с улыбкой спросил он. — Там всё куда красивее, честно. — Ты так же говорила на выборах президента школы. — Мирта Сайкс порвала мою бумажку с речью, — возмутилась я. — А импровизатор из меня хреновый. — Ничего, — он махнул рукой. — Попрактикуешься и попробуешь завести этот разговор ещё раз. — Иди ты к чёрту, Áртур. Я тут пытаюсь в чувствах признаться. — То есть, я здесь лишний? — и тут он засмеялся, и мне показалось, что Áртуру вовсе и не нужно было тех слов, что я хотела сказать. Но мои мучения ему весьма нравились, а я хотела закончить свою короткую речь. — Ненавижу тебя, — в этой фразе вовсе не было того подтекста, который она предполагала. И Áртур конечно же это понимал. — Видишь, — воскликнул он, всё ещё смеясь, — вот ты и призналась в чувствах. — Ну, прекрати это. — Что? — Ты всегда такая заноза, когда тебе… — я немного замялась, пытаясь подобрать правильную формулировку, — делают признания? — Не знаю. Мне пока ещё ни в чём не признавались. — А я что, по-твоему, делаю? — Несёшь бред. И даже я не могла спорить с этим утверждением. — И это тоже, но… да прекрати смеяться. Это всё усложняет. Идиот. Это не напоминало мне прошлое, такие разговоры обычно заканчивались моим сокрушительным признанием своего собственного идиотизма и нашим совместным смехом, из-за которого нас чуть не выгнали однажды из кинотеатра. Но никогда ещё наши шуточные (или серьезные) перебранки не заканчивались так: — Я тоже тебя люблю, Элиза. В этих словах не прозвучало страсти или прочих неуместных в сей ситуации эмоций. Это было нечто, словно, само собой разумеющееся. Не хотелось отвечать или опровергать сказанное, сводить к нелепой шутке или закрепить поцелуем (как в богомерзких романтических фильмах). Было достаточно сидеть рядом и смеяться от того, как какой-то ребёнок умудрился вытащить небольшого садового гнома и носился с ним, убегая от родителей и садовника. — Вот как можно быть таким неоднозначным? — спросила я Áртура. — Потерпи немного, ещё несколько лет и кризис среднего возраста возьмёт своё, и я стану невыносимым стариком, который вечно сетует на жизнь. А там уже и старость не за горами… Мне показалось, или он намекнул на то, что хотел остаться? — «Несколько лет»? Ты всё-таки планируешь здесь задержаться? — Ненадолго… — Лет на сто, ты хотел сказать. Как раз успеешь наверстать всё упущенное. — Ну да. Хотя, с тобой мне и года не прожить. — А ты попробуй, — всё же, отбрасывая мою скромность в таких ситуациях, был в этих трёх словах вызов. — Только при одном условии. — Каком? — Мотоцикл все сто лет будет стоять в гараже. И Áртур принял этот вызов. Сложно назвать нашу жизнь гладкой. Она скорее была похожа на трассу из ралли, на которой выбоин, ям и резких поворотов больше, чем ровной дороги. Это было странно и в то же время правильно — находиться там, где Áртур. Мы закончили работу над выставкой, я получила несколько интервью из первых уст, написала пару хороших статей, завела свой блог, сделала ремонт в семейном доме в Кардиффе, написала книгу, завела ретривера и родила прекрасного сына Джеймса. В конечном итоге, везде рядом со мной был Áртур. Мы поженились спустя год, причём, похоже, даже моя мать восприняла это событие с радостью, что наталкивает на мысль о том, что Лиз была не единственным невидимым шпионом Áртура Грина в моей жизни. Через какое-то время я поняла, что случись подобное раньше, всё было бы совершенно по-другому. Возможно, со временем мы бы не сошлись во многом и попросту расстались… А может это потому, что, как говорит Лиз: в девятнадцать разница в тринадцать лет казалась пропастью — целой жизнью, в двадцать три проблемы и обязанности просто не могли дать вам сойтись, а в двадцать семь главное, чтобы вы просто были счастливы вместе. И в её словах в который раз был смысл.