Я тебя никогда не забуду

Сначала это даже было немного весело. Если бы кто-то раньше сказал одному из них, что в этом можно находить что-то весёлое, они оба бы с презрением и отвращением посмотрели на этого кого-то и прочли бы длинную лекцию об уважении к чьему-то горю. Хоть Себастьян и терпеть не мог учить кого-то жизни, а Курт – говорить о болезнях. Но это действительно было забавно. Совсем чуть-чуть. И Себастьян испытывал это бледное ощущение веселости сквозь пелену тягучей, как засахаренный мёд, боли в первые дни, когда Курт подпрыгивал на кровати и вопил: - Какого чёрта ты делаешь в моей постели, Смайт?! Когда сердце пропускало удар и в груди образовывался вакуум, в котором с опустошающей болью разрывались внутренности, Себастьян всё-таки находил в себе силы улыбнуться едкой улыбкой семнадцатилетнего, сказать привычное «мы вообще-то женаты, Хаммел» и смотреть на меняющееся от гнева любимое лицо. Он делал так лишь пару раз. Может, тройку. Но точно не больше, потому что это заставляло Курта потом весь день мучиться совестью, а самого Себастьяна – маской. Потому что нельзя было встретить утро в одной личине, а потом вдруг принять другую. Жизнь Хаммела была как постоянный день сурка, а Смайта – как персональный котёл в аду, но между ними как-то установилось негласное правило, которое Курт помнил на интуитивном уровне: каждый день один чистый и свежий школьник МакКинли встречал только одного Смайта - или семнадцатилетнего коварного проказника Далтона, или тридцатидвухлетнего здравомыслящего замужнего бизнесмена. И ни Смайтом больше. Себастьян останавливал внутреннее кровотечение свежей порцией утренних дел, пока Курт просматривал одни и те же видео, на которых он сам рассказывал о своей болезни. Потом Хаммел заглядывал к мужу и говорил одно и то же неизменное «прости», стоя в дверях кабинета. Себастьян ободряюще улыбался и рассказывал, как добраться до столовой; обещал вскоре присоединиться, указывая взглядом на бумаги перед собой, а потом несколько минут (в течение которых, он знал, Курт будет блуждать по одним и тем же коридорам, снова и снова выбирая не тот поворот) пытался вновь отрастить себе легкие, чтобы дышать. Это сдавленное «прости» с безопасного расстояния в десять метров стальными когтями царапало душу Себастьяна изнутри, играя на внутренней стороне рёбер, как на ксилофоне. В эти моменты Смайт понимал, что ещё немного, и его это убьёт. Завтраки всегда были неловкими, но Себастьян никогда их не пропускал. Он спокойно и дружелюбно отвечал на одни и те же вопросы мужа, привычными движениями наливая ему его любимый кофе с точным количеством необходимых ложек сахара; рассказывал ему о произошедших и предстоящих событиях, когда подавал ему все его любимые соусы и специи к любимым блюдам ещё до того, как он их просил. Себастьян знал, что эти простые мелочи, на которые Курт, конечно, обращает внимание, сильнее всего убеждали того в существовании десяти лет брака. - Мне пора работать, - каждый раз говорил Смайт, поднимаясь со стула куда медленнее, чем хотелось. Он собирался всегда очень быстро и покидал дом прежде, чем супруг заканчивал утренние процедуры, о которых, вообще-то, до болезни не вспоминал уже года два. Им обоим всегда нужно было время, как минимум до обеда. Курту – чтобы восстановить по кирпичикам обрывки воспоминаний с помощью одного из друзей, которые посменно дежурили у него в отсутствие мужа; Себастьяну – чтобы отрастить новые внутренности, которые могли бы функционировать до следующего утра, и набраться сил перед обязательным скандалом в обеденный перерыв. У ссор, к удивлению всех, в том числе и врачей, всегда были разные причины. Курт находил их будто специально, но никто так и не понимал, зачем. Если Себастьян молча сносил упрёки, это вводило Хаммела в продолжительную истерику, а если отвечал с привычной агрессией и твёрдостью, - успокаивало. Объяснить этого не мог никто. Это изматывало Смайта до дрожи в коленях, но он всегда приходил на обед. Потому что лишь так он мог рассчитывать на тёплый почти семейный ужин. Причинно-следственные связи намертво приклеились к подкорке головного мозга; Себастьян знал наизусть, что повлечёт за собой каждое его действие со стороны Курта. А потому и выбирал день за днём самые лучшие сценарии, расставляя приоритеты на ощущении семейности и намёках на любовь, вычеркивая из списка собственные нервы и психическое равновесие. Мистер Хаммел давно предлагал Себастьяну забрать Курта домой, потому что и сам не мог смотреть на то, что каждое слово сына делало со Смайтом. Такой уверенный в себе, со змеиным спокойствием и язвительной насмешкой в каждом движении, прежний Себастьян канул в лету, оставив вместо себя машину для ведения бизнеса и раздавленного в кашицу Ромео в одном лице. Смайт отказывался. Раз за разом, день за днём. Мистер Хаммел уже не знал, что разбивает его сердце сильнее: немного заговорщицкий сыновний шёпот в трубке с самого утра «он говорит, что мы ЖЕНАТЫ!» или сдавленное смайтовское «я не смогу совсем без него». Бёрт каждый раз сглатывает возражение, что, вообще-то, Себастьян уже совсем без него. Самыми лучшими всегда были ужины после скандалов. К вечеру Курту всегда удавалось осознать степень своей близости с Себастьяном, и он позволял мужу больше, чем с утра мог даже представить. Он смеялся, почти как раньше, один раз за вечер целовал Смайта в щёку, после чего смешно смущался. Речь становилась менее агрессивной и осторожной, он переставал ожидать подвоха. Обнимал его со спины, перебирал его волосы, сидя на диване в зале. - Мы смотрели это вчера, да? – спрашивал он каждый раз. - Ты всегда выбираешь одно и то же, - почти без горечи отвечал Себастьян. - Тогда выбирай ты. Полагаю, порядок, в котором я выбираю фильмы, ты знаешь очень хорошо. «Наизусть», - думал в ответ Смайт, но произносил дежурное: - Это не всегда так уж предсказуемо. Они оба знали, что это враньё. Но оба не хотели ничего с этим делать. Ночью, когда приходило время ложиться спать, Курт неуютно топтался на пороге спальни. Он верил, что был замужем. Но не мог заставить себя согласиться на что-то большее, чем обнимашки на диване, хоть и понимал, что супруг имеет на это право и, вероятно, не отказался бы. Школьные стереотипы всё-таки непросто искоренить за один день. Себастьян заходил в комнату через другую дверь. Распаренный, влажный, с полотенцем вокруг бёдер, чтобы не смущать ставшего снова почти невинным мужа. Не обращая внимания на него, надевал пижаму, когда Курт скромно отворачивался, и ложился в постель, прихватив книгу и нацепив на нос очки. Это было безопасным. Курт сам так говорил, когда в первые дни болезни муж пытался вызнать у него, как ему себя вести, чтобы не нагонять на него панику снова и снова. Увидев умиротворяющую картину, Хаммел позволял себе сдвинуться с места и тоже аккуратно устроиться под одеялом. Первое время Себастьян и сам себя чувствовал, будто переживал один и тот же вечер заново, когда открывал ту же самую книгу на той же самой странице, потому что за прошедший вечер не прочёл ни строки, ожидая, когда Курт прильнёт к нему в целомудренном объятии и положит такую родную влажную после душа макушку на его грудь. Но со временем к нему вернулась способность читать, и ожидание столь желанного действия стало менее мучительным. Когда Курт узнал о болезни, то сразу сказал мужу, что прощает ему измены. Сказал, что, пока он еще в относительно здравой памяти, позволяет ему находить себе парней, пользоваться благами отношений и даже предлагал дать развод. Себастьян пожимал плечами на слова об изменах, а те, что касались развода, пропускал мимо ушей, только однажды очень резко и безапелляционно заявив, что обещал быть с ним в болезни и здравии и предпочитал держать своё слово. За те три года, что Курт вообще не помнит про их отношения, Смайт ни разу ни с кем не переспал. Дело не столько в принципах, сколько в том, что ему было противно даже представить чужие руки на своём теле, чужой запах рядом с собой, чужие губы на своих губах. Себастьян смирился с тем, что он целиком и полностью принадлежит супругу, который помнит только его имя. И то, только пока. Если Курт утыкался носом в его шею, Смайт сползал на подушках и обнимал мужа со всей нежностью и любовью, на которую способен. Если всё ограничивалось головой на груди, максимум, что он мог себе позволить – перебирать пальцами волосы самого близкого в мире человека, который уже утром снова завопит от испуга, если Себастьян опять не успеет проснуться раньше него. Почти заснув, Курт всегда говорил одно и то же, что давало его мужу силы пережить следующий день: - Бас. Может, просыпаясь утром, я не помню о нас, но я всё равно люблю тебя. У Себастьяна на глаза наворачивались слёзы каждый раз, несмотря на то, как часто он слышал эти слова. - Я тоже тебя люблю, Курт, - говорил он шепотом в ответ, но муж почти не слышал его. - Любовь – это не память. Любовь – это глубже, - добавлял едва ли осознанно Курт. Он проваливался в сон почти сразу, а Себастьян старался не двигаться еще какое-то время, заново обдумывая одни и те же предложения. Когда Курт вскоре оползал от него (Себастьян считал, что именно в этот момент его память перезагружается), Смайт переворачивался на живот и давил рыдания в подушку. Он чувствовал, как сердце обливается кровью, а ледяные (почему?) струйки стекают и на прочие внутренности, карябая их замороженными иголочками безысходности. Он засыпал так, уткнувшись в постель, и просыпался опухшим и невыспавшимся.

***

Себастьян понял, что умирает, когда Курт разбудил его воплем: - Кто ты такой?! Себастьян долгие несколько минут подбирал слова, пока супруг судорожно осматривался по сторонам в поисках одежды и телефона. - Я твой муж, - выдавил он наконец, - Себастьян. В тот день мистер Хаммел увёз сына домой, а Смайт совсем не сопротивлялся, потому что практически не понимал происходящего вокруг. Кажется, Рейчел сновала вокруг него, пыталась поддержать, но… Это вообще должно было сработать? Он умирал от того, что кровь, всё ещё аномально ледяная, заливала нутро, уже почти утопив Себастьяна. Стальные дротики коротких извинений, посылаемых ему в спину относительно успокоенным Куртом, проникали сквозь кожу, разрезали мышцы ржавыми краями, дробили кости и застревали в еще чуть живом сердце, болезненно колыхаемые потоками крови. Воспоминания счастливой семейной жизни душили раскалённым ошейником, а обручальное кольцо выворачивало все пальцы. Курт больше его не помнит. А Себастьян взял с мистера Хаммела слово, что тот и не расскажет ему о замужестве завтра. Он умирал рядом с супругом каждый день, убитый его болезнью, но теперь… Теперь он убит окончательно, а от мертвеца пользы немного. Себастьян будет знакомиться с ним каждый день, разными способами и, может быть, так будет лучше? Кого ты обманываешь, Смайт? Курт-школьник никогда не сблизится с ним. Их разделяет, на его взгляд, почти двадцать лет. Курт вряд ли постоянно будет напоминать себе, что ему тоже на самом деле тридцать с лишним. Но всё-таки, любовь – это глубже, чем память. Это всё, на что надеется Себастьян, звоня в дверь дома Хаммелов через несколько дней. Курт открывает дверь с лучезарной улыбкой и спрашивает чуть настороженно: -Добрый день! Вы тоже часть моего прошлого? Себастьян отчаянно хочет сказать правду, теребя обручальное кольцо. Но, не видя его у Курта, улыбается в ответ чуть наигранно, исключительно, чтобы не показать отчаяние, и говорит: - Нет. Я знаком с твоим отцом. Курт впускает его в дом, зовёт отца и не замечает, как тот удивлённо застывает на лестнице. - Себастьян?... - Я подумал, что было бы неплохо познакомиться с вашим сыном, о котором вы столько рассказывали. Он улыбается, и от его улыбки Бёрту хочется повеситься. Смайт выглядит, как наркоман со стажем, видимо, от бессонных ночей, наполненных страданием. Внимательный Курт этого не замечает, и это странно. Но мистер Хаммел знает две вещи: первая – жестоко мешать их встречам, хоть и убивают они Себастьяна лучше любого оружия; вторая – каждую предыдущую ночь, засыпая, сын говорил ему потрясающие слова. - Пап? - Ммм? - Это странно, но… Я, кажется, скучаю. - По кому, сынок? - Я не знаю. По кому-то, кого люблю. Но я думаю, что еще не знаком с ним. - Так бывает, сынок. Это правильно. Может быть, зависимость Себастьяна от Курта и сведёт его в могилу однажды, но им обоим куда лучше рядом друг с другом, чем порознь. Бёрт убеждается, что поступает правильно, по крайней мере, по отношению к сыну, когда тот говорит ему вечером, после первой встречи с мужем: - Пап. Мне кажется, я знаю Себастьяна уже очень давно. - Так бывает с родственными душами, - он верен обещанию и не хочет перебить Курту сон, но язык чешется от желания рассказать ему правду. - Больше того. Это, наверное, очень странно, но, мне кажется, что я люблю его. Бёрт смаргивает выступившие слёзы, чтобы сын их не увидел. Сердце съеживается так же сильно и болезненно, как Себастьян на своей огромной пустой кровати. - Это не странно. Постарайся это запомнить и рассказать ему завтра, ладно? Уверен, он поймёт. Курт недоуменно кивает, а Бёрт уходит на кухню. Открывает бутылку пива просто для того, чтобы что-то сделать. Спиртное не облегчает жизнь. Иначе Себастьян бы спился. Мистер Хаммел шестым чувством знает, что Смайт корчится в постели от одиночества и отчаяния, что кошки у того в душе давно превратились в престарелых тигров, которые вгрызаются во внутренности беззубыми ртами, разрывая плоть как старую тряпку, и царапают душу тупыми когтями, начиная от горла. Знает, что тот рычит голосом этих тигров от злости и боли вместо того, чтобы рыдать в голос. Знает. Поэтому набирает номер и ждёт очень долго, чтобы дать время телефонному звонку всё-таки проникнуть в сознание зятя. - Да? – безжизненным, сорванным голосом отвечает Смайт. - Послушай, Курт только что ушёл спать. Перед сном он сказал мне кое-что, что его сильно смущает, но… Думаю, ты должен знать, - Бёрт делает паузу, надеясь сказать нужные слова правильным тоном. – Он любит тебя, Себастьян. Хоть и не знает, почему. Мистер Хаммел слышит шипение в трубке, как будто спускают надувной батут. Это Смайт наконец выдыхает съедающее его отчаяние одним махом. - Потому что любовь – это глубже, чем память, - шепчет он едва слышно и сползает по стенке рядом с комодом от подкосившего колени облегчения. Это не значит счастливый конец и не обещание для них обоих. Это просто надежда. Которая, на самом-то деле, умирает лишь тогда, когда добивает последнего безумца, цепляющегося за неё.