Страдай как я

Владимир Беклемишев был дворянином, но из обедневшего рода. Всё, что ему досталось в наследство от отца, это перезаложенное захудалое имение и десяток крепостных душ. Всё остальное, что было когда-то богатством и положением, было заранее бездумно промотано многочисленными родственниками, близкими, дальними, так или иначе не умеющими вести хозяйство и со временем пропадающими кто как, кто на чужбине, кто на родине, кто на севере. Беклемишев и сам был такой. Во времена его детства дела его отца ещё не были совершенно расстроены, поэтому мальчику дали воспитание хорошее, с немецким, французским, военным делом и этикетом, но воспитание это было разрозненным, неутомительным для избалованного ребёнка и домашним, то есть оно не дало ему представления о настоящей жизни вне имения. Как ему было с рождения написано, он стал служить в армии, но служба его по большей части представляла собой гулянки и разнообразный кутёж, карточные игры, быструю езду в санях по снегу, цыган, мотовство и бездумный риск, следствием этого — бесконечные, утопающие друг в друге долги и, что не так уж в новинку, жизнь за счёт богатых покровительниц, на несколько месяцев покупающих его молодость, дворянский титул, манеры и горящее очарование. Это могло продолжаться вечно или прерваться в один день. Всё конечно основывалось на чести. На этом простом, гордом и возвышенном принципе, что любую проблему можно решить выстрелом. Но всё же не любую. Во времена своей молодости Беклемишев охотно приезжал раз в год или чаще, чтобы навестить в загибающемся имении свою пожилую, но полную надуманного достоинства мать. Навестить её, пожить пару недель в спокойствии, отъестся, отоспаться, аккуратно выпросить денег и со спокойной душой снова уехать туда, где нужно быть душой мятежной. Где нужно жить наразрыв и жизнь всеми силами прожигать. Так было и в тысяча восемьсот тридцатом году, когда Беклемишеву было чуть больше двадцати и он, счастливый, непослушный и дикий, приехал домой, разбойник разбойником. Произошла небольшая история. По молодости и по глупости он спутался с одной из дворовых девок, а та и рада была через положенный срок принести мальчишку. Поскольку в беспутном роду Беклемишевых и так хватало разнообразных внуков и племянников, мальчишка остался ребёнком простым и носил фамилию своей матери, Гущин. А звали его Алексей. Он принадлежал Беклемишевым, имел свою цену и мог быть продан, подарен или проигран в карты. Но этого с ним не должно было произойти, потому что он, пусть только на словах, был незаконнорожденным сыном дворянского рода. Это Алексей знал с раннего детства и этим гордился, но это не мешало ему жить как другие крестьянские дети. То есть, как зверёнку, не знать обуви, сложных слов и расчёсок, а только лишь гонять кур, не лечить царапин и загорать до бронзы. Такая жизнь была ему уготована и так он вёл её до своих пяти лет. Но когда ему было пять, Беклемишев после долгой отлучки снова вернулся в своё родное имение. Вернулся за пять лет поумневшим и выросшим, научившимся себя вести, научившимся хитрить, извиваться, строить козни и так сверкать волчьими глазами в обществе, что его уже начинали называть дьяволом. Пока только в шутку. Он на тот момент уже сочинил для себя жуткую историю о том, что у него на глазах отец убил мать, а потом убил себя, и поэтому Беклемишев теперь не знает любви, а только делает так, чтоб любили его, но при этом не ищет богатства, а ищет только вашего благоволения — на состоятельных дамочках это срабатывало безотказно. Но пока процесс создания образа не был завершён и Беклемишев то и дело терялся и сам чувствовал, что чтобы соответствовать своим небылицам, он и правда должен пережить свою драму и получить сердечное ранение, которое потом можно будет носить как корону. А уж вуаль загадочности сама упадёт на голову и он перестанет казаться, а станет правда, как заведено, элегантен, знаменит и опасен. Он приехал в родовое имение поздним летом и первым, что увидел, были купающиеся в пыли крестьянские дети у ворот. Он не мог знать. Да и чувствовать, как потом выяснилось, не мог. Он мог лишь припомнить и предположить. Что среди этой пёстрой воробьиной стайки есть один — его родной, его изящное (не может быть иначе) живое повторение. Элементарная и прекрасная загадка природы, которая не позволит ему, если что, враз исчезнуть — он останется. Потому что кто-то, пусть и простой человек, а не дворянин, носит по земле такие же бархатно-карие глаза как у него и такие же тёмные волосы. И возможно, голос его впоследствии будет похож. Возможно, черты лица или характера, осанка и за ней вся многомиллионная природная история, что пробиралась через тернии, через диких зверей, через бури и людские войны, шла так безумно долго и так поразительно упорно пробивалась, и вот, пришла. Пришла к Беклемишеву, а тот появился на свет, чтобы повторить себя в любимом сыне. Ведь только ради этого всё и происходит. Одним словом, Беклемишев задумался. И сам не заметил, как один крохотный вихрастый мальчишка подбежал к нему и, спрятав руки за спину и застенчиво улыбаясь, почтительно остановился в нескольких шагах. Это и был Алексей Гущин. Конечно очевидно было, что это по-крестьянски хитрая мать его науськала и научила, чтоб он, как только молодой барин приедет, попался ему на глаза — авось что-то и перепадёт. Это сработало. Должно быть, виновато было то, что Беклемишев всегда, возвращаясь домой, по дороге скидывал себя лицемерную маску бессердечного (раненного в сердце, а потому ожесточившегося) печального и коварного рыцаря, и невольно настраивался на сентиментальный лад. Он проезжал по знакомым с детства местам, узнавал поля и реки, приметные дубы вдоль дорог и чужие, но всё равно родные деревушки, и потому счастливые, беззаботные, безвозвратно и как-то незаметно ушедшие годы вспоминались ему и заставляли его вздыхать всё чаще. Если бы кто-то из товарищей офицеров увидел его в тот момент, то не узнал бы. Беклемишев любил свою мать и у них семейной традицией было при встрече долго утирать друг другу слёзы у крыльца ветшающего особняка. Потом по традиции шли беспорядочные объятья с причитающей вокруг дворней. Те, конечно, голосили с надеждой, что барин в порыве щедрости одарит их мелочью, но и это было традицией, а любовь их была искренней. В тот раз, после долгого отсутствия, особенно искренней. Все наперебой галдели, какой Владимир Львович стал статный и роскошный и что он загляденье, а не барин, и что его и не чаяли уже увидеть, но молились за него всем селом. Всё это были только слова, но произносились и выкрикивались они от сердца. От сердец. Простых, преданных и тёплых, таких же, как-то жаркое и пыльное, утопающее в пшенице, ковыле и кивающей смородине лето. То лето было очень счастливым. Беклемишев в один день приобрёл то, о чём и не думал вовсе — настоящую семью. Маленького сына, как только позволили, повиснувшего у него на шее, и, покуда позволено, не желающего отпускать, и женщину, изменившуюся и явно не жившую все эти годы в одиночестве, но всё же смело уверяющую, что каждый день она барина ждала и любила только его. Но теперь она-де понимает, кто он. А потому ничего не просит и ни на что не рассчитывает. Просто любит. А если и хочет чего, так это того, чтоб барин, если он честный человек, не забывал о своём сыне. Конечно в тот же вечер мать назидательно напомнила Беклемишеву, что негоже ему так уж якшаться с крепостными, с чем Беклемишев полностью согласился. Свою недолгую крестьянскую любовь он, откупившись подарками, отодвинул от себя подальше, но от мальчишки Алексея не отрёкся. Да и не от чего было. Так же как и мать, маленький Алексей знал своё место и ничуть не против был выступать в роли недолговременной игрушки для любви и радости. Игрушкой он был поразительной. В свои пять лет он был удивительно смышлёным, забавным и милым, словно наученный щенок, мог проделывать разные смешные фокусы. Он ни на что не обижался, не капризничал и любил только что приехавшего барина настолько наивно, глубоко и искреннее, что Беклемишев то и дело покупался на этот обман. А потом стало вдруг очевидно, что нет никакого обмана. Алексей, родная кровь, и правда его любит, и не потому, что тот барин и хозяин, а потому что так и должно быть по природному закону. По этому же всё подминающему под себя закону Беклемишев полюбил его ответ. Алексею было только пять лет, а потому о сходстве можно было пока не думать, главное, глаза и волосы тёмные и блестящие, а остальная порода проявится со временем. Так Беклемишев думал и таким образом любил себя самого в ребёнке, и на этой благодатной почве быстро выросла настоящая привязанность. Весь месяц того недолгого хорошего лета Беклемишев играл в отца, что было ново и интересно: носил мальчишку на плечах, учил его читать, ездить верхом и стрелять, кормил со своего стола, а потом и вовсе отнял от матери и переселил в дом, поближе к себе. Но потом пришла пора возвращаться на службу, в свою отчаянную жгучую жизнь, которая на тот домашний летний момент казалась такой прогнившей и отвратительной, что ещё бы чуть-чуть и Беклемишев не поехал никуда. Но нет. Поехал. Грустный и расстроенный, с надеждой, что вернётся обратно как только сможет. Поехал, поручив матери заботиться о мальчишке, потому что бросить его, как отслужившую своё игрушку, в среду, из которой его забрали, было уже нельзя. Это было бы нечестно, жестоко и ужасно по отношению к мальчишке, который уже успел привыкнуть к хорошей жизни. Кроме того, его теперь не принимали бы в своей равной компании другие крестьянские дети. Да и вообще, был мальчишка замечательный, весёлый и неунывающий, талантливый на любовь, осторожно жил в барском доме как котёнок и никому не мешал. Он охотно учился грамоте и с радостью принимал судьбу, какой бы она ни была. Все в доме его любили и баловали, хоть стоял он на низшей ступени. Беклемишев переживал о его судьбе недолго. Привычная жизнь снова захватила его, он вновь накинул на себя знакомую маску и стал злодействовать, провоцировать мужчин и охмурять и обманывать дам пуще прежнего. Изменилось только одно. Он теперь несколько раз в год отправлял домой деньги, не столько в помощь матери, сколько на содержание Алексея. Но сама та мысль, что Алексей важнее разгульной полной жизни, вскоре исчезла и стало казаться немыслимым променять приключения на застой в деревне. Беклемишев деньги посылал, но годы летели быстро. Через пару таких лет он, совершенно погружённый в бурлящую пучину переменчивой злой судьбы, которая бросала его из города в город, совсем забыл о сыне. Помнил его только по факту, что тот есть. А большего медленно гниющей душе не требовалось — только сердцевина, чистая, нежная и светлая, надёжно защищённая от окружающей гнили стеной из доброго прошедшего времени. Снова вернулся Беклемишев домой только через пять лет, осенью. Вернулся и нашёл мать, уже совсем одряхлевшую, и свою раннюю крестьянскую любовь, вышедшую замуж и нарожавшую детей без числа — детей рыжих и пушистых словно откормленные щенки. Совсем не таких, как Алексей. Который вырос в господском доме, в тени комнат и тяжёлых штор, в деликатном тепле камина и редкой игре на фортепиано. Алексей был уже вполне грамотен и практически образован без помощи учителей, он перечитал всю домашнюю библиотеку и занимался в основном тем, что скрашивал своим приятным обществом скучные глухие дни своей бабушки. Он был таким красивым мальчиком, что не сразу верилось, что он настоящий. У Беклемишева несколько дней ушло на то, чтобы опомниться и осознать, что это он умудрился стать причиной появления такого чуда. Некоторые люди как-то по-особому, как-то незднешне, как-то непонятно, если не сказать божественно, красивы в детстве, но потом это, слава богу, проходит, и они становятся похожи на своих непритязательных родителей. Только на это и была надежда. На это Беклемишев, сам не зная отчего, свято надеялся, когда любовался сыном, словно картиной. Алексей выглядел старше своего возраста, высокий, стройный, с аристократично-белой кожей и ещё более аристократично черноволосый, только его волосы не были чёрт пойми какими и по-разбойничьи кудрявыми, как у отца, а были прямыми и тонкими. Вообще, при сравнении могло бы кому угодно показаться, что это Беклемишев — бандитское отродье с большой дороги, а Алексей — истинный и достойный потомок дворянского рода. Так и было из-за его поведения. Он был изящно и тонко воспитан тем воспитанием, которого не даст никто, кроме скромности, покорности и хороших книг. Алексей не считал себя кем-то особенным. Но в то же время считал, но без гордости и без чванства, словно титул его не в доставшейся от рождения фамилии, а в доставшейся от рождения внешности. На второй раз могло не получится, но Алексей снова, без заискивания и глупостей, непосредственно, деликатно и легко смог преодолеть разделяющий их с отцом барьер. На этот раз они просто гуляли по накрывающей поля ежегодной смерти и говорили. Алексей хотел знать обо всём и сам мог многое рассказать, но он не спешил, не перебивал и не наскучивал. Он был замечательным и вежливым собеседником. Он был красив и тих как наступающая осень. И это он водил Беклемишева на охоту. Это он рассказывал ему об умных вещах, составляющих жизнь из книг. Он приручал его к себе, словно дикого. Беклемишеву не просто было заново научиться не презирать и не насмехаться над всеми, кто встречался ему на пути. Но только не над Алексеем. Мальчик был маленький, а горы были до неба. Беклемишев снова уехал и продолжил свою преступную низменную жизнь. Кутёж и гулянки продолжались, но всё больше с оттенком злости, отторжения и самосожжения. Самопрезрения. Но эта жизнь вскоре снова захватила и присвоила себе и выбраться из неё не представлялось возможным. Но с Алексеем Беклемишев переписывался. Длинными, задумчивыми и сердечными письмами которые долгое время были единственным, что поддерживало свет в окружающей тьме. Но как бывает с любой перепиской, даже самой ценной и необходимой, однажды она прервалась. У Беклемишева начались проблемы, он удирал от кредиторов по всей России, искал и не находил способы заработка, бывал на краю отчаяния, на краю гибели и кое-как выкарабкивался, и когда ещё через несколько лет, многоснежной зимой, снова скрываясь от преследования, прибыл в своё имение, он увидел Алексея и не узнал. Мать Беклемишева к тому времени уже не поднималась с постели, имение вот-вот должны были продать за долги. Крестьянская ранняя любовь Беклемишева скончалась в счастливом браке, перед смертью открыв своей хозяйке никому уже не нужную правду: Алексей никакой не сын Беклемишева, он прижит месяцом раньше, от какого-то напавшего ночью на дороге негодяя, а недолгое путанье с молодым барином было отчаянной вынужденной мерой для того, чтоб худо-бедно обеспечить будущее нежеланного ребёнка. Алексей тоже об этом знал. И если бы его мать не рассказала ничего перед смертью, всё равно было бы ясно. В повзрослевшем и сформировавшемся лице Алексея не было ничего, что хоть сколько-то бы походило на Беклемишева. Алексей был красив. Красив безумно, нагло и по-хамски, потому что теперь не имел права на эту стройную, начинающую говорить о мужестве и силе красоту, ведь красота эта оказалась случайным несчастливым следствием жизни животных и подлого вранья. Алексей сильно переживал. Сердце его было полно неприкосновенной дворянской чести, которую он сам же попрал. Он считал себя опозоренным обманщиком и ходил теперь всегда опустив глаза, а когда приехал барин, постарался и вовсе от него скрыться. Но Беклемишев нашёл его. Что он мог теперь сделать? Потребовать удовлетворения за свои бесчестно использованные отцовские чувства? Но у кого. Алексей считал себя виноватым и виноватым выглядел, и потому, невольно ему подыгрывая, Беклемишев обвинял его, чем делал только больнее и хуже им обоим. Ведь причина любить исчезла, а любовь осталась. Её отвергали как родственную, но она самовольно возвращалась и словно бы требовала объяснения. В сложившихся обстоятельствах самого очевидного — Алексей молод, обходителен и красив, вот к нему и тянет, вот его и не выкинуть из сердца, в котором для него издавна отведено место. Объяснение это устраивало, скорее, его самого, чем Беклемишева, но Алексей чувствовал именно так, и Беклемишев вновь, с привычным отцовским попустительством, ему подыгрывал. И долгий зимний месяц, пока дороги были заметены, находился рядом с ним, говорил с ним голосом требовательным, жестоким и строгим и буравил его тяжёлым янтарным взглядом, принесённым из той, из плохой и отчаянной жизни. А к той жизни Алексей был не готов и не знал её. Поэтому понимал такое отношение по-своему. Как именно, бог знает, но он страдал и, будучи честным и непорочным, винил себя. А Беклемишев видел себя причиной этих страданий. Подобные страдания были каплей в том море, которое Беклемишев разлил по судьбам сотен людей. На всех них ему было наплевать. Но не на Алексея. Отношение к нему было иррациональным, не подвластным контролю. Хотелось и защитить его, и уничтожить, что в голове у Беклемишева сливалось в одно, сводящее с ума звенящее чувство: защитить от себя, от своей прогнившей насквозь души и своей злости, и уничтожить прежде, чем кто-то другой, из мести или справедливости, уничтожит его, самое прекрасное, что было в жизни. Но не получилось ни того, ни другого. Алексей снова преодолел всё сам и сам нашёл решение. Вернее, сделал глупость, которая всё решила. К Беклемишеву он пришёл как-то вьюжным вечером с полными слёз безумно чёрными глазами и заготовленной речью о том, что он долгой и верной службой до гроба искупит свой невольный обман и сделает всё, что будет нужно. Всё это было очевидно, но пустившим всё под откос фактором стало то, как он это говорил. А говорил он это сбивчиво, сверкающе, храбро и до боли честно, сидя на коленях перед креслом, в котором сидел Беклемишев, и не отпуская его руки от своего лица. Беклемишев любил его, вот и сорвался. Это чувство ведь и случается для того, чтобы всё губить. Никого никогда и кроме Беклемишев не любил и не искал. Потому что уже было найдено. Лежало внутри, недоступное и защищённое от всех низостей, потребностей, отправлений и торжеств холодного грубого мира. Но Алексей сам разрушил защиту. И как только почувствовал, что позволено, стал с отчаянной готовностью целовать барину руки, уже не так, как целуют слуги, а так, как целуют отвергнутые влюблённые, которых пока ещё не прогнали. Он пытался заслужить прощение и ещё сильнее пытался дать причину себя любить. И он делал это, покуда было позволено. А Беклемишев позволил. И только. И испортил мальчишку, но при этом сам так потерял голову, что едва ли понимал, что делает. Всё ему казалось, что у Алексея не руки, а крылья. И что он целуется как ангел, в первый и последний раз. Беклемишев только и успел сказать ему: «Никого не люби». А после добавил: «Кроме меня». А на следующее утро засветло исчез из комнаты. Теперь у него была цель. Теперь у него были крылья, размахивая которыми как благословением, он получил себе удачу и успех. Или же это было просто следствием того, что он взял себя в руки, сосредоточился и решил во что бы то ни стало в ближайшее время законным путём привести свои дела в порядок, избавиться от кредиторов, от обязательств и обвинений и оказаться чистым и честным человеком и дворянином. Пока это ещё возможно. У него это всё и впрямь получилось. Он от всего освободился. Сделал он это для того, чтобы стать достойным такого раба, как Алексей, и забрать его к себе в свою новую светлую жизнь. Но он слишком увлёкся. Как всегда. Это заняло месяцы. Когда Беклемишев спохватился, выяснилось, что он мотался где-то в Европе, когда его мать тихо скончалась и имение пустили с молотка. Крепостных тоже распродали. Продали и Алексея, который, будучи здоровым подростком, ценился высоко. Беклемишев отыскал его покупателей — богатых и знатных дворян Колычевых. Но было уже две недели как поздно. Беклемишев умел находить общий язык с крестьянами. Он сам имел внешность разбойника и такие же манеры. Тайно приехав весной в те места, он от колычевских крестьян выяснил то, что и так у всех было на слуху. Глупые людские сплетни, которые не могли появиться без оснований: молодой граф Колычев диким нравом пошёл в своего деда. У них порода такая безумная — фамильная татарская черта. Они жестоки и они как звери, уж если захотят кого-то, то нападут и возьмут силой и на сословие не посмотрят, будь то хоть дворовая девка, хоть княгиня из Петербурга. Им всё равно, кого прижимать к стеклу кареты при всём народе и какой цены платья, которые они слепо рвут. Не от страсти, не от любви, а от животной грязной повадки, которая гонит их кровь сначала наброситься, а уж потом исправлять. Собственно с этой целью молодой граф Колычев купил себе мальчишку Алексея Гущина. Поигрался с ним пару дней, а мальчишка при первой возможности сбежал. Его, разумеется, через пару дней поймали. Графиня Колычева, как строгая хозяйка, мальчишку пощадила, но велела бить розгами. А тот слабенький оказался. Не выдержал, тронулся рассудком, его заперли в сарае, а он всё плакал и звал кого-то. А потом затих. Посмотрели — лежит мёртвый. Перерезал себе горло резцом косы.