Под закрытыми веками

«Когда приходит время спать, Я прячу под подушкой руки. Мне просто остается ждать И озябшие пальцы дыханьем греть. Я знаю — некуда бежать, Не скрыться, не спастись от муки. Холодная моя кровать - Это место откуда я должен смотреть... Смотреть на белые лица, На хрупкий иней на ресницах, Не думать, не шевелиться, Не верить, не сожалеть! Ауэие-е-йеией ауэйеией Каждую ночь я вижу мертвых людей! Хэй-й-еией ауэйеией Только почему же их не видно тебе?» (Северный Флот — «Каждую ночь»)

Мне всегда нравилось засыпать в Мэноре. В нем удавалось за ночь отдохнуть так, как никогда за все годы, проведенные в Хогвардсе. Но не сейчас… Как только старинные часы в большой гостиной пробивают одиннадцать, я направляюсь в свою комнату, тщательно запираю дверь, возвожу охранные чары и, раздевшись, укладываюсь в кровать. Палочка удобно ложится под подушку рядом с правой рукой. Я привык поступать так. Это сильнее меня. Сон не идет, как и многие ночи до этого. Я знаю, что будут два часа борьбы с организмом и попытки, наконец, отключиться от реальности. Но после моя рука потянется с верхнему ящику тумбочки за фиалом зелья. Доктор Симонс говорит, что его нельзя принимать дольше месяца, но мне, наверное, уже все равно. Это слабость, не достойная взрослого мужчины, но я просто не вижу другого выхода. Я слышу осторожные шаги матери возле двери. Всегда в одно и то же время. Через двадцать минут после моего ухода из гостиной. Один раз я попросил домовика рассказать мне. Она приходит, касается рукой гладкого дерева створки, трогает пальцами и буквально на несколько секунд прислоняется ухом, прислушиваясь. Потом так же неслышно уходит. Я слышу шуршание ее платья… Она так же делала и тогда. Что ею движет? Забота? Страх? Она волнуется, я знаю, как и за отца, который запирается каждый вечер в своем кабинете и подолгу сидит с бутылкой огневиски, смотря на сад через большое витражное окно. Она теперь мало разговаривает и почти никогда не улыбается. Иногда я замечаю, как ее глаза стекленеют, и она погружается в свои мысли и воспоминания. Пальцы начинают подрагивать и, очнувшись, она озирается по строронам, ища нас взглядом или зовет домовиков, чтобы те рассказали, чем заняты хозяева замка. Она подолгу бывет там, словно запертая. Мы все остались там, в этом аду навечно, хоть и формально, он закончился сорок пять дней назад. Я лежу на кровати, смотря в потолок и подложив руку под подушку. Древко палочки греет ребро ладони и мне кажется, что я защищен. Сна нет ни в одном глазу. Часы тикают неспешно и кажутся слишком громкими в тишине большой комнаты. Я тянусь к фиалу. Сегодня не хочу ждать. Терпкая жидкость отдает горчинкой, запах лаванды на миг обволакивает. Я успеваю лишь небрежно откинуть флакон в сторону. Гул в ушах затихает, и я проваливаюсь в темноту… * * * Я открываю рот и понимаю, что не могу дышать. Горло сдавило спазмом, а перед глазами до сих пор мельтешение отрывочных картинок моего сна. Ладонями провожу по шее и груди, убирая выступивший холодный липкий пот. Хочется вздохнуть полной грудью, но получается лишь урывками и частыми глотками. Сердце бешено колотиться. Я встаю, накидываю халат, беру в руки палочку и выхожу из комнаты. В саду сейчас должно быть хорошо. Ночи не холодные, а расставленные на аллеях светильники не дают вновь погрузиться в кошмары. Там тихо и пустынно. Здесь мало кто появлялся и раньше. Цветники совсем заросли без должного ухода, засохли многие редкие сорта деревьев и кустарников. Мать всегда любила ухаживать за растениями, разбила японский садик, большие оранжереи с тропическими растениями и орхидеями с бархатными лепестками неземных оттенков. В поместье всегда были специально обученные эльфы, которые следили, чтобы на территории парка и сада поддерживался порядок и чистота. В детстве я часто прятался в сарае в глубине. Я представлял, что это мой замок. Закрывая глаза видел высокие потолки с лепниной по краям, большие витражные окна с тяжелыми темно-серыми шторами и светлые стены с множеством картин. На них было море, солнце и пляж. Воображение детей всегда работает отлично, и мое не было исключением. Мэнор был хоть и наш, но мне всегда казалось, что это больше дом отца, чем мой. Да, я в нем родился и рос первые одиннадцать лет. Но потом был Хогвардс, летние каникулы у Панси, Забини и Грега с Гойлом, и краткие приезды сюда. А потом был седьмой курс... Я стараюсь не думать о нем очень часто. Но, порой, на подсознании, сравниваю жизнь "до" и "после". "После" кажется лучше и спокойнее, только отголоски прошлого никак не хотят отпускать нас. Я знаю, что многие маги до сих пор не могут отойти от произошедшего, что все еще достаточно обращений в Мунго, и полны залы ожидания в отделении Заболеваний разума. Я читал газеты, в которых пишутся о попытках, удачных и не очень, самоубийств. А ниже этих черных заголовков — списки тех, кто поженился. Забавно. Люди буд-то впали в крайность. Или это их способ забыть? Отец забывается со стаканом огневиски и разглядыванием своей волшебной палочки. Он трет ее пальцами, прислоняет к лицу и долго-долго смотрит. Он думает, что так к нему вернется магия… Год, полный тревог, постоянного стресса и страха. Страха за себя, свою семью, ежедневные отрабатывания господином на своих слугах заклятий разной степени тяжести — от скручивающих внутренности и кости до Круцио. Падение темного Лорда и отнятая часть магии, которую он передал своим слугам через Метку. Суды… Люциус стал сквибом. Хоть целители и говорили, что само магическое ядро не повреждено и остатки магии в нем есть, но наколдовать что-либо оказалось невозможным. Магии просто не хватало. Забитая и почти исчезнувшая, она не желала подчиняться приказаниям человека. У матери магия была, хоть и тоже изрядно поисчерпалась. Мне повезло больше. И я не знаю, кого за это благодарить: себя, что старался, как можно реже попадаться на глаза Лорду и его приспешникам, да и вообще, находиться в доме, отцу, который брал весь гнев на себя, не давая меня впутывать, или Северусу, который талдычил, что «каждый чистокровный волшебник обязан получить образование» и «он мне будет полезнее в Школе, Повелитель». Ах, Северус… жаль я не могу поблагодарить тебя сейчас… Парк встречает меня тишиной и темнотой. Свет от палочки почти не дает разглядеть что-либо дальше метра, но мне это и не надо. Я помню эти места наизусть. Несколько шагов по главной аллее, завернуть налево сразу за раскинувшейся ивой и пройти немного вглубь, за кусты сирени. Там стоит маленькая, увитая плющом, лавочка с металлическими вензялиями на спинке и подлокотниках. Здесь любила сидеть мама. Она приносила подушки, обклыдывала ими холодное сидение и, утопая в своеобразной перине, читала книги. Я часто приходил к ей, когда был маленьким, садился на траву у ног и, облокачиваясь на ее колени, зачитывался трудами по зельеварению. Иногда старый эльф Трамми приносил мне книги о крапах, но я всегда их прятал. Отец не любил животных. Металл успел остыть за ночь и теперь холодит ноги в тонких пижамных штанах. Уже начинает светать, и сквозь листву пробиваются первые робки лучики солнца. Днем лучше. Днем не страшно. Все самое жуткое почему-то случалось именно ночью. И тогда, когда пало Министерство и Лорд не смог поймать Поттера. Он устроил ужасную расправу. Двое умерли почти сразу: их внутренности просто лопнули внутри тел. Четверых унесли пожиратели в покои — приводить в порядок. От них, казалось, остался один общий кровоточащий кусок мяса. Досталось даже отцу, Северусу и моей сумасшедшей тетке. Люциус еще долго отходил от получасового, с перерывами, Круциатуса. Ночь была и тогда, в середине декабря, когда егеря приволокли в Менор группу перепуганных магглов-подростков и грязнокровок — те прятались от Министерства. Я до сих пор слышу по ночам их крики, плач и вой. Я слышу хриплый смех Сивого, тащившего длинноволосую девчонку почти одного со мной возраста за заплетенную косу в западную часть поместья. Там иногда останавливался он и его выблядки из стаи. Я слышу истеричный визг тетки, которая ради забавы гоняла перепуганную ребятню по парадному залу заклятьями из палочки и брошенными в них ножами. А когда те устали и падали на пол не в силах пошевелиться, она теряла к ним интерес и отдавала другим для развлечений. По кругу… Я помню день рождения Беллатрисы весной. Тогда Лорд решил порадовать свою преданную слугу и разрешил утроить вечеринку в честь этого события. Мать смотрела на то, как уродовали древние стены Менора вспышками огня из палочек, как расстелили на пол дорогие шторы из малого зала и устраивали на них оргии, как били стеклянные статуэтки и вазы из дорогого китайского фарфора, соревнуясь на меткость прицеливания, и плакала. Тетке было все равно, что происхолило с домом ее сестры, она плевала на это. Для нее был важен только ее господин и она сама. Немного в стороне держались Нотты и Гойлы, не принимая участия в этой вакханалии, но это спасало мало. Отец еще с осени впал в своеобразный ступор и смотрел на происходящее пустыми глазами. Иногда, очнувшись, пытался отгородить меня или мать от взора Лорда, но потом снова замыкался в себе. Повелитель просто махнул на него рукой, посчитав больше никчемным и ненужным. Слава Мерлину, что не убил. Меня заставляли присутствовать на всех более-менее значимых событиях в жизни пожирателей. Смешно звучит. Но меня то и дело вырывали из Школы и отправляли в Менор со словами: «Пусть учится и активно служит». Но как же противно слышать, что, мол, было тяжело орденцам бороться с тьмой, золотой троице искать возможность победить Лорда, магам прятаться в своих тепленьких и уютненьких домах… Что они понимают? Они не знают, какого это видеть и слышать все это и не иметь возможность помочь, предотвратить, изменить. Потому что иначе тебя сразу убьют. И ты не делаешь ничего. Не потому, что боишься испачкать свою аристократическую шкурку. А потому, что вступает в дело старый как мир инстинкт самосохранения. Да и что ты можешь?.. Ответим честно — ты не можешь сделать ни черта. Я выныриваю из воспоминаний только тогда, когда солнце уже значительно поднялось над горизонтом, а ноги и руки ломит от холода. Болеть нельзя. Сейчас на мне весь дом, все хозяйство. И семья. Я встаю и иду в поместье. В гостиной темно: тяжелые шторы плотно задернуты. Из мебели — необходимый минимум. То, что было сломано не до конца, все равно выбросили, за исключением старинных, передающихся из поколения в поколение остатков мебельных гарнитуров. Эльфы трудятся постоянно, чтобы привести дом в приличный вид. Но это очень сложно. Ведь подпитку он получает только от меня. А мои силы не безграничны. После того, как пал Темный Лорд, начались обыски и суды, у меня складывается ощущение, что больший бардак и разруху навели здесь не весь этот проживающий в течение года сброд пожирателей, а инспекторы по противозаконному применению темной магии и темномагических артефактов. В Министерстве осталось слишком мало работников после тотальной чистки Повелителя прошлой осенью, и желающих помогать при обысках искали везде. Конечно, кто же откажется от возможности отомстить убийцам и извергам хоть таким образом: разорить родовое гнездо, растоптать грязными сапогами душу поместья, реликвии, ценности. Почти все, что не представляло интерес для инспекторов, было изничтожено теми или иными способами этими самыми добровольцами. Мстительность и хладнокровие. Они все говорили, что с падением Лорда мир изменится. Не будет насилия, жестокости и агрессии. Лжецы! Я не видел тогда разницы между веселящимися на попойке упивающимися и этими ублюдками, «случайно» роняющими китайскую вазу и улыбающимися при этом во всю ширь своих безобразных лиц. Меня держало на месте только осознание того, что если я пережил почти полгода ада на седьмом курсе и присутствие Темного Лорда в соседнем крыле, то уж эти детские игры в мстителей и справделивость, я тоже переживу. Я выше этого. Я ступаю неслышно, продвигаясь по узким коридорам. Тихо приоткрываю дверь кабинета. Все, как я и предполагал. Отец спит, откинувшись на спинку высокого кожаного кресла. Волосы вибились из хвоста, халат развязался и его длинные полы протирают пол. Правда, ноги накрыты пледом. Видимо, эльфы посчитали, что в помещении прохладно и хозяин может простудиться. На столе стоит почти пустая бутылка, стакан рядом лежит на боку. Волшебная палочка аккуратно убрана в специальную коробку на середине стола. Люциус до сих пор вздрагивает от резких звуков, вспышек в камине и разрыве защитного поля вокруг поместья. Он помнит сырые и темные камеры Азкабана, холод и ветер, продувающий сквозь щели с моря, липкий страх от приближения дементоров, шорох соседей по несчастью и плач, крики, вой… Он помнит напряжение, витающее в каждом помещении поместья всю зиму и весну, слезы Нарциссы и тихий шепот Повелителя, пробирающий до костей. Он помнит, как пришли Они. Разгромили дом, увели семью и его, посадив в подвалы Аврората под замок. Он помнит суды, осуждающие и ненавидящие взгляды сидящих там, обреченность в глазах жены и страх в глазах сына. Он знает, каково это ждать ежеминутно, когда придет еще кто-то, как и каждый день до этого, описать еще пару вещей в Меноре и задать еще несколько вопросов. Он ненавидит зеленый цвет. Он ассоциируется с «гостями», выходящими из камина… А я помню, какова на вкус сыворотка правды, как ощущается под пальцами решетка камеры предварительного заключения, каковы кулаки служителей закона, и как потом болят ребра и скулы. Я помню все, даже если и хочу это забыть… Я осторожно прикрываю дверь и иду дальше, в сторону кухни. Домовики встречают чашкой чая и тостами с джемом. Я знаю, что через минут тридцать они подадут мне тарелочку с овсянной кашей и кусочком сливочного масла сверху. Они знают, что я не люблю овсянную кашу, но все равно съем ее. Ею всегда кормила меня мама. Сколько я так сижу — не знаю. Но, когда смотрю в окно, то солнце уже не видно, оно поднялось намного выше, чем я думал. Тимми говорит, что Нарцисса проснулась и уже интересовалась где я, но к завтраку не спустится — полежит еще. Мама всегда хочет знать наше с отцом местоположение, чем мы заняты, нужна ли помощь. Тонкое дозирование навязывания, гиперопеки, волнения и возможности все же побыть в одиночестве. Она говорила, что эти чувства пришли после того, как она искала меня по замку, когда пожиратели во главе с Повелителем вошли на территорию Школы в мае. Как только завязалась последняя битва и все внимание стало сосредоточено на Поттере и Лорде, она с отцом побежала меня искать… Я сидел на Астрономической башне. Смешно, но она осталась цела даже после атаки пожирателей на купол защиты. Я не знал, чего во мне больше: желания жить после того, как меня вытащил из этого адского пекла очкарик или желания сдохнуть после того, что было все предыдущие месяцы и в эту ночь особенно. Я думал, что из-за меня началась вся эта бойня и активное наступление Лорда с его приспешниками. Я был отправной точкой. Это случилось в ту минуту, когда я вышел на крыльцо этой самой площадки и направил палочку на Дамблдора… Получается, я виновен во всех тех ужасах, что происходили со мной и с остальными, виновен в смертях и мучениях, в том, что родители остались без сыновей, а дети лишились материнской заботы? Знаешь, матушка, мне снятся они. Все, кто умер. Они приходят, стоят и смотрят. Я вижу их глаза, пустые, стеклянные, серые. Я не могу больше долго смотреть в зеркало. Знаешь, почему? Я вижу их в своем отражении. И даже тогда, когда закрываю глаза, ложась каждую ночь спать, я вижу их под закрытыми веками. Они плачут, кричат, зовут… Это страшно, мама. Очень страшно. Я так думаю иногда и по сей день. И от этого совсем не хочется жить. Но, глядя в благодарные глаза отца и любящие матери, я решаю, что мне это все просто показалось тогда… Так легче, так проще. Я смотрю на улицу. Скоро мама пойдет в парк, будет высаживать с домовиками цветы и кустарники, делать оградки и фонтанчики. Ее магии на это хватит. Отец спустится к обеду, улыбнется мне, поцелует жену в лоб и уйдет в кабинет до вечера, разбираться с бумагами и пытаться в тысячный раз наладить хоть какие-то старые связи. А я… Я попытаюсь жить… Ночь с ее кошмарами и прошлым сменилась новым днем. Я буду верить, что, может, он принесет мне долгожданное избавление от этой тяжелой ноши, надежду на будущее и прощение. Прощение ото всех них, кого я вижу каждую ночь…