г о р д е ц

Никифоров говорит о том, что Юре надо поработать над шаговой дорожкой. Юра думает, что ему надо идти нахер с его бесконечно ценными указаниями. В аэропорту — нескончаемый шум разговоров, шуршащих на периферии ощущений, и воздух раскалён от постоянных вспышек фотоаппаратов, Никифоров говорит с заметной ленцой, по-русски, спасибо, что не на английском, выставляя малейшие промахи на показ всем подобострастно пялящимся бездельникам, смотрит сверху вниз — и дело даже не в том, что он, чёрт бы его побрал, выше — всячески изображая эдакую монаршью милость, с которой незабвенный избранник господень смотрит на обыкновенное холопьё. Юра не выдерживает и закатывает глаза, стараясь сосредоточиться на болезненной тяжести, с которой лямки рюкзака давят на плечи; Никифоров продолжает свои нравоучения на ходу, его шаг шире, Юра безбожно почти-отстаёт и злится, злится: тяжело изображать из себя вселенскую скорбь и по-детски суетливо семенить ногами. До посадки на рейс остаётся полтора часа. Они сидят в кафе в зоне ожидания, и Юра тянет через трубочку остывший какао, краем глаза замечая, как Его Царское Величество, Виктор, свет, Никифоров неспешно размешивает сахар, с лёгким звяканьем задевая ложечкой из нержавейки стенки чашки. Он вздыхает тихо, под нос, с неким мхатовским драматизмом, тщательно оттренированным за годы прозябания под пафосной маской. Остальная сборная, расположившаяся за соседними столиками медленно, но верно теряется в блеске сияния Никифорова. Юре хочется думать, что на фоне этого ослепляющего сияния он по-прежнему заметен. Никифоров смотрит задумчивым взглядом, а после стягивает капюшон с чужой головы. Юра мгновенно вскидывается. — Что надо? — если Никифоров тренировал скилл изображения королевы драмы, то Юра — тридцать и один способ шипеть, подобно змее. — Это некультурно, — Никифоров выглядит удачным сплавом этики и эстетики, красоты и грации, в которой благие намерения всегда превышают. Эдакая Мать Тереза. Блядь. — Отъебись, — отвечает Юра, снова натягивая капюшон и думая, как прекрасно будет смотреться лицо Никифорова с синяком, если тому вздумается опять удариться в дидактику. Никифоров лишь пожимает плечами и возвращается к своему кофе; за столом вновь повисает молчание. До полёта всё ещё час, а заряд на телефоне заканчивается с невообразимой быстротой. Если он выключится, то придётся смотреть на унылую рожу Никифорова; Юре хочется блевать от подобных красочных перспектив. *** На последней тренировке Юра трижды не докручивает аксель и довольно неудачно выполняет выход с лутца, буквально на половину секунды теряет равновесие, не больше! — и все, включая свиту Никифорова, которая совершенно из благих побуждений наблюдала за первыми тренировками с основной командой, считают это трагедией. Юра размеренно выдыхает, благодаря какие-то иллюзорные высшие силы за то, что этого лишь каким-то чудом не видел Никифоров. Только перед ним так опозориться ещё не хватает для полного и безоглядного счастья. Юра с раздражением дёргает ни в чём не повинные шнурки на коньках, которые не желают развязываться. Он уже находится в яростном предвкушении шепотков по углам, которые будут стихать, лишь стоит только показаться из-за поворота. Почему-то такие вещи предпочитают говорить за спиной: эти сочувствующие «Он не справляется с давлением», «Бедный мальчик, рано ему ещё с основной» и совершенно добивающее, короткое и безликое: «Он не сможет». Юра в раздевалке со всей силы пинает шкафчик, чувствуя отголосок боли в большом пальце. Юра выдыхает медленно, чередуя выдох с полновесным «Блядь», изо всех сил протягивая гласный, чувствуя, как злость тихо и еле ощутимо тает. Он ограничивает мир, который готов впустить в своё сознание, сильнее натягивая капюшон и заглушая шум работающих кондиционеров наушниками. Юра с силой хлопает дверью, старательно медитируя и представляя что-нибудь в меру алкогольное и в меру отрубающее. Представленная полупустая бутылка виски, стоящая в одном из шкафов манит своими стеклянными боками и с должной степенью терпения настоянным содержимым. По пути домой Юру чуть не обрызгивает раскисшей снежной кашей из-под колёс проезжающего слишком близко Вольво. Юра отскакивает от града снежных комков и с полным чувством удовлетворения орёт вслед: — Смотри, куда прёшь, урод! Полупустая бутылка виски так и остаётся нетронутой: Юра отрубается почти мгновенно, бухнувшись на неудобный, слишком узкий диван. *** Крик тренера холодным штырём опять пронзает сознание, теряясь за скрипом ледяных крошек; коньки рассекают гладь, и прядь волос, выбившаяся из хвоста попадает в глаз. На резком развороте Юру заносит — практически неконтролируемое падение, только под ногами всё ещё чувствуется лёд, — тренер до сих пор заходится воплем, и Юра морщится. Достал. Аксели давно закручиваются, как надо: и тройные, и четверные (четверные с трудом — тихо морщится Юра, не совсем идеально), оказий с лутцами тоже не случается, но шепотки за спиной всё равно не прекращаются. Когда Юра — в пятнадцатый раз — тренирует сальхов, он чувствует, как под лопатку впивается чей-то взгляд: Никифоров смиренно ожидает своей очереди. И дай господь, чтобы ему не приебенилось вмешиваться, а то мало ли, какая блажь придёт в голову скучающей Снежной королевы. Следующему прыжку злость придаёт сил. Боковым зрением Юра видит, что Никифоров чуть заметно улыбается. Заебись, думает Юра и заходит на следующий круг. На следующий день они сталкиваются в коридоре, и Никифоров кладёт руку на плечо, чуть сжимая: — Молодец, уже гораздо чище, — в голосе Никифорова слышится улыбка, но глаза всё ещё холодны. Юра резко дёргает плечом, сбрасывая чужую руку. Если ради похвалы великого Никифорова нужно загонять себя до полусмерти, то ради того, чтобы превзойти его, Юра готов от усталости лечь в гроб. Юрий до сих пор видит во всех людях врагов. *** Вокруг — пластиковая коробка, высокий потолок и лёд под ногами, так похожий на стекло. Коньки рассекают его привычно и правильно. Юра доводит всё до автоматизма и отсутствующего сознания. Боль в мышцах становится постоянной, её фантом маячит на краю сознания, но Юра лишь сильнее стискивает зубы и делает очередной прыжок. Лезвия коньков становятся тупыми через неделю, но наточить их нет ни сил, ни желания, ни времени. И пусть это опасно и вредно. Юра крушит стекло и, наверное, гробит свою жизнь, вылезая с катка только под вечер и до полуночи балансируя между сном и явью, глупо и безысходно прозябая вконтакте, срываясь на всех и вся ещё чаще, чем обычно. Юра, надвинув капюшон и закинув ноги на спинку впереди стоящего сидения, усиленно клацает по сенсорному экрану смартфона. На льду заканчивает свою тренировку Никифоров. Изящные фигуры, идеальные шаги — Юра сдавливает смартфон до боли в пальцах, и медленно пишет в Твиттер: «Заебало всё». С Никифоровым они больше не встречаются. Его сумрачное лицо теперь снится по ночам. Лёд — стерильно белый, как стены в больницах, как халаты врачей, и кажется, что если закрыть глаза, то можно учуять резкий запах медикаментов; лёд является одновременно и антидепрессантом, и причиной, повергающей в первобытный ужас. С каждым днём, приближающим соревнования, всё сильнее ощущается мандраж. Юра трёт трясущиеся руки с отвращением — надо же, никогда так сильно не волновался даже на международных, а тут, на домашних, где ни одной иностранной рожи — расстрадался, как трепетная дева перед первой брачной ночью. Блядь. Юра сжимает виски и откидывает пряди с лица. Никифоров, почему-то рядом, и почему-то излучает дружелюбие — шутит, и опять — в который раз, сжимает плечо. От его руки идёт тепло и странное ощущение безопасности, успокаивающее мандраж. Никифоров пропускает эти соревнования — прима-балерина может позволить себе эдакую блажь. — Удачи, Юра, — Никифоров говорит без малейшей враждебности, но Юра вскидывает подбородок выше, и холодно роняет: — Спасибо, обойдусь. Юра видел, что трибуны заполнены до отказа — всё-таки любовь к зрелищам превышает любовь к хлебу, — и вспышки фотокамер, щелчки затворов, прямая трансляция — шум, шум, гомон, не стихающие разговоры. Сцена готова. Лёд стерильно белый и чужеродный, отторгающий; безжалостный свет софитов. Всё это — и цель, которую необходимо достигнуть.. Доказать то, что не хуже Виктора Никифорова — не хуже! Быть достойным. Никифоров всё ещё улыбается, держа руку на плече, а Юре совершенно не хочется её сбрасывать, но нельзя — нельзя — давать слабину и показывать свои мысли. Никифоров улыбается шире. — И всё-таки, удачи, — он с некоторой лаской проводит по голове и добавляет. — Феечка, расслабься. Юра фыркает. — Да пошёл ты. И, когда объявляют его имя, глубоко вдохнув и вскинув подбородок, выходит на лёд. Если и быть феечкой — то нужно отфеячить всех так, чтобы у них не было сил подняться, думает Юра, когда раздаются первые аккорды. Приходит время сиять. И он будет сиять, черт бы вас побрал!