Лукреция

Когда они впервые остались наедине, Клауд долго мялась, вертела в руках то один карандаш, то другой. Заглядывала через его плечо, по уши вымазалась в сангине и зачем-то понюхала кусок угля («Вкусно», — пояснила она Тьедоллу на удивленный взгляд). Когда Фрой начал тоненько, тщательно выписывать акварелью старый дуб (он засмотрелся на него, когда они шли от железнодорожной станции), Клауд показалось, что если она дунет на бумагу, то кряжистое дерево с узловатыми вырвавшимися кое-где на поверхность корнями шепнет кроной что-нибудь ей в ответ. Только тогда она и решилась. — А есть что-нибудь, что ты любишь рисовать больше всего? — крохотная, буквально в три волоска, кисточка так и замерла над бумагой. Фрой отложил инструмент в сторону и стащил очки: была у него не самая приятная привычка грызть дужки очков. По нарочито незаинтересованному взгляду Клауд, по беспокойным рукам и по плохо скрытой жадности в голосе, он понял, что пришла пора очередному разговору. А до разговоров он был весьма охоч. — Разумеется, есть, — с улыбкой ответил он. — У каждого художника есть нечто совершенно особенное. — Деревья? — указала Клауд подбородком на дуб. — Природа? — нахмурилась девушка на покачивание головой и мягкую улыбку. — Пейзажи? — вспомнила она специальное слово, заведенное художниками для природы. — А что тогда? — распахнула она ставшие совсем уж алчными глаза. — Не знаю, — Фрой продолжал улыбаться все так же широко. — То есть? — опешила Клауд. — А как же вот это? — Это — мимолетное, — пояснил ей Тьедолл. — Красота секунды, мгновения. Падающий кленовый лист осенью хорош не потому, что он кленовый и желтый, а потому, что он на какую-то минуту может летать не хуже птицы. На земле он теряет все свое очарование, а на дереве его не углядеть. Я люблю такие моменты, их невозможно повторить. Но не больше всего, как ты сказала, — взял он в руки кисточку и начал вращать ее в пальцах. — Я пишу (к слову говоря, художники не рисуют, а именно что пишут, не путай больше, пожалуйста) не только природу. Я пробую очень многое и слушаю себя — знаю, что однажды отзовется то, что я люблю больше всего. — А откуда ты это знаешь? — подперла Клауд щеки кулаками. — У Лоренцо была его Лукреция. У Петрарки — его Лаура. У Куинджи — луна над рекой. Я покажу тебе как-нибудь всех троих, — пообещал он, завидев в глазах Клауд недоумение. — Великие творцы, настоящие мастера — они находили свое вдохновение в чем-то одном. Необыкновенное только для них, под их перьями и кистями оно становилось волшебным для всего мира. Я вот знаю, что у меня тоже есть что-то такое. Просто я пока не… — Фрой неожиданно замолчал. Он вновь надел очки, прищурился, прижав перемычку к самой переносице. Передвинулся вместе со стулом на полфута левее, наклонил голову вправо, влево и оценивающе покрутил головой. — Что? Что «не»? — заерзала на месте Клауд. — Сядь, как сидишь, — произнес он отрывисто. — Свет очень удачный, — сконфуженно прокашлялся Фрой тут же. — Не двигайся пока что, я набросаю с натуры. — Меня?! — чуть не подпрыгнула на месте Клауд. И села обратно под удивленным взглядом Тьедолла. — Ты находишь просьбу странной? — спросил не без грусти Фрой. — Ну… — окончательно замялась Клауд: признаваться товарищу, что она почти месяц придумывала, как попросить собственный портер, она не хотела. — Я не причесана, — выдавила она через силу. — И блузка старая. — Что непричесанная — даже лучше, — заверил ее Тьедолл. — Если ты наклонишь голову самую малость… нет, к другому плечу. Да, вот так. А теперь немного на меня. Вот, именно так. Так у тебя в волосах путается солнечный луч. Получается настоящий нимб. — Правда? — стушевалась окончательно Клауд. — Блузка же — вообще дело десятое. Главное, постарайся не шевелиться. И можешь улыбнуться? — попросил Тьедолл, растирая между пальцами уголь. — Хотя бы немного? Да, так, все правильно. И постарайся все-таки не двигаться. — А как же дуб? — робко спросила Клауд: ей было даже немного жаль, что такое красивое дерево останется незаконченным. — Подождет, — беспечно отмахнулся Тьедолл. — Все равно пишу по памяти. А вот теперь… да, именно так. Пересяду-ка я. Ну-ка, ну-ка… От бабушки и матери Клауд достался портрет — она хранила его под всеми вещами в том единственном чемодане, который собрала еще в Луизиане, когда отбывала в Североамериканское подразделение. На нем бабушка и дедушка, еще совсем молодые, были изображены в шатре на сельской ярмарке. «Мы выступали там почти две недели, — рассказывала Клауд бабушка. — И каждый день ходили к художнику, чтобы он дорисовывал нас — прямо с выступления шли, в костюмах. Ох и скукотища это, скажу я тебе — сидеть по два часа без движения». Клауд, тогда еще совсем мелкая, кудрявая и конопатая, слушала жадно-жадно, а портрет и вовсе из рук выпускать не хотела. Почти десять лет спустя, когда труппа остановилась на канзасской ярмарке, думала еще, что их с Диком портрет тоже удался бы: муж был очень хорош со своими широченными плечами и ровными-ровными белыми зубами. Да что-то не сложилось. Замершая без движения, почти не дышащая, Клауд не решалась даже моргнуть и все боялась, что вот сейчас, прямо сейчас, откроется дверь в библиотеку, где они сидели в самом укромном уголке, кому-нибудь приспичит немедленно отправить их на задание, а потом, когда они вернутся, уже не будет того самого «удачного света», а значит, резона дорисовывать (то есть, дописывать) у Тьедолла больше не будет. Еще больше она боялась, что и ему понадобится две недели на портрет, а за такое время кому угодно надоест возиться с деревянной луизианской девчонкой, только два месяца назад узнавшей, что такое «пейзаж». Опасалась Клауд совершенно напрасно: Фрой закончил меньше чем за час. И еще долго-долго сидел без слов и без движения, уставившись в собственную работу так, словно не он частил над ним угольком и такими маленькими цветными мелками, словно он вообще впервые ее увидел. — Что-то не так? — Клауд задала этот вопрос, только когда «удачный свет» переполз с ее макушки на столик, на котором подсыхала акварель с дубом. — Не так, — Тьедолл оторвался от своей работы: и Клауд впервые поняла, почему они так здорово поладили с Сокаро, хотя вряд ли на свете существовали более непохожие люди. — Так — никогда не было, — развернул он к ней портрет. Потому что только у Сокаро во взгляде она видела такие искры — из них разрасталось фанатичное пламя, испепеляющее и беспощадное. Только у Винтерса она к ним уже успела привыкнуть. Об искры во взгляде Фроя Клауд обожглась до малинового выплеснувшегося на щеки румянца. — Это не я, — отчего-то взялась протестовать Клауд. — Это… — Клауд, — перехватил ее Фрой за запястье. — Мне надо серьезно с тобой поговорить. Очень серьезно, — и пальцы у него жгли ничуть не хуже взгляда. Тот дуб Тьедолл дописывать так и не стал — скомкал и выбросил лист под протестующий возглас Клауд. «У меня все равно было «удовлетворительно» по пейзажной живописи», — заявил он без особого сожаления, заставив Клауд серьезно призадуматься — если это «удовлетворительно», то что же тогда «отлично»?! Зато на следующий же день он оставил Клауд с дюжину «неудавшихся» набросков ее лица. И все они пугали ее не только похожестью — зеркало не показывало так глубоко, как кисть Фроя, и видела Клауд даже больше, чем готова была. «Узнать бы побольше об этой Лукреции», — думала она, едва-едва касаясь бумаги пальцами. Про себя она уже решила, что Тьедоллу позировать будет в любом случае: она не знала, как там рисо… писал этот Лоренцо, но готова была поставить свой хлыст и Лау Джи Мина, что Фрой писал в три, нет, в десять раз лучше. Да и она, наверняка, ничуть не хуже той Лукреции.