Дом

Эмма наливает себе ещё один бокал вина, прижимает тонкое стекло к губам, ощущая приятную прохладу. Касается зубами, создавая глухое постукивание, будто проверяет, не треснет ли оно прямо во рту, впиваясь в губы и язык. Ей вдруг отчаянно хочется этого, и теперь она даже не знает, из чего исходит: то ли из желания наказать себя, то ли просто почувствовать что-то ещё. Она улыбается, делает несколько довольно больших глотков и в очередной раз шепчет своему отражению, что она прекрасна. А потом тихо плачет. И со слезами приходит пустота, сухая, невыносимая, звонкая и слоящаяся. И если бы кто-то захотел достать сердце Эммы, его рука растворилась бы в её бездонной груди без боли и криков, будто её никогда и не было. И Эмма только усмехнулась бы, салютуя полупустым бокалом, пока любые добродетели исчезают в её груди. А в окна её ломится дождь, стекает непрошеными слезами с той стороны, просит впустить, чтобы оплакать её жизнь, положенную на заклание одной женщине с руками палача или святой, а может прокажённой, потому что с тех пор, как она коснулась жизни Эммы, в ней не осталось ничего здорового, всё поразила болезнь. Объёмная и вязкая, изменившая, перечеркнувшая всё, что принадлежало Эмме и теперь нет ничего её, ничего, что она могла бы оставить себе. Она сама перестала быть Эммой, стала кем-то другим, кто принадлежит болезни, принадлежит другому человеку. И вот эта болезнь жестокая и яростная, такая, что одолевает организм до тех пор, пока не уносит с собой последнее мерцание жизни. И так происходит, пока Эмма смотрит на собственное отражение, откуда на неё глядит женщина, измученная лихорадкой, бледная и очень хрупкая, пока её плотно сжатый рот расходится в презрительной улыбке и горечь выплёскивается наружу, подобно бурной реке, выломавшей все плотины внутри Эммы Свон. Но стоит Эмме взглянуть на Регину и всё видится таким возвышенным и чистым, совершенно неземным и нечеловеческим, будто боги спустились со своих небес и разнесли благословение каждому, кто его не просил. А потом приходит жажда. Острая необходимость, потому что никто не знает о том голоде, что она испытывает вдали от Миллс. О том, что время не способно заменить, не способно исцелить. И Эмме приходится носить это в себе, приправляя щедрыми порциями вина, которое ненадолго убаюкивает все её пороки и терзания. Оно заглушает осень, делает её тише и мягче, и тогда она не так смело принимается разорять дом Эммы. Оно не даёт ей войти и захлопнуть дверь, и она так и остаётся у порога каждой из комнат. Тоскливо смотрит и о чём-то поёт. Эмма всегда знала, что есть осени тёплые, как летний песок, просыпающийся сквозь пальцы, пахнут тыквенным печеньем и глинтвейном, обязательно апельсиновым, а ещё их дни наполнены растопленным мёдом, подгорающим у корочки белого хлеба желтовато-мягким светом, будто кто-то разлил по улицам кленовый сироп, пока все спали. Эмме же везло на сизое небо, тяжёлое и грозное со слюдяными прожилками молний и промозглым ветром, от которого нельзя спрятаться даже в тепле шарфа. И все её чувства изнывают в тесноте хрупкого тела, едва выносящего их мощь, их слепоту и острые жала. Эммы всегда мало, Эмме всегда больно. Если у осени есть имя, то звучит оно как «Регина». Если у осени есть лицо, то это есть Регина. Если у Регины есть сердце, то принадлежит оно не Эмме. Свон оставляет вино на дне бокала, чтобы было к чему вернуться и выходит к дождю, чтобы он целовал её долго-долго, чтобы хотя бы он был счастлив. Идёт по протоптанной дорожке, где может различить свои следы, настолько явственно отпечатались они от частоты наложения. И у порога её дома, Эмма отпускает своих птиц полетать, чтобы разбиться о белую дверь и рухнуть, как она сама, когда Регина открывает дверь. И видеть её становится невыносимо, пронзительно больно, потому что она вся, как будто в белом свете, как опустившаяся, но не угасшая звезда. Миллс выходит на порог к упавшей на колени Эмме, закрывая дверь за собой. Молчит. А Эмма тянется к ней, обнимает за бёдра, прижимается, и в этом счастье: в пропитавшейся теплом одежде, в мягком древесном запахе с лёгкими горькими нотами, в руках, путающихся в светлых волосах. В руках, по которым тоскуют губы Эммы, которые дышат теплом и чужими прикосновениями, в руках, где тоска и печаль обретают сладость. Сжимает её до отчаяния, до боли, до немой мольбы, где имя бога не упоминается, только святое «Регина-Регина-Регина». И нет этому имени конца. И нет ни гордости, ни самолюбия, только отчаянный и раскалившийся шёпот в дрожащий живот: «пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста», и дождь, и осенние листья, лежащие мёртвым грузом на земле. И Регина ненавидит её, потому что она не смеет ворошить уснувшее горе, у неё нет права просить за них обеих. Потому что Эмма не должна приходить в дом, где наверху спит Робин и их дети. Регина не может ей простить её отчаяния и любви, нависшей над ними самой из страшных гроз. Она опускается к ней, на сырой камень порога, и её пропитавшаяся чужим дождём одежда плотнее липнет к телу, холодит. И целует, целует, до умопомрачения. Вот губы, вот язык, вот руки, сжимающие крепче, вот кожа, источающая запах, обтягивающая кость, целует, целует, и чужой холод становится собственным, и дождь смешивается на губах и языки разделяют слово. Спасителя и Королеву разделяет выбор. И становится душно, невыносимо душно, становится томно и обречённо остро. Эмма трогает плечи, ключицы, и пальцы растекаются по коже теплом, прикосновения колются на спине, царапают в пояснице, впиваются на лопатках. Любимая-любимая-бесконечно любимая. И дыхание срывается со всхлипом, единым и жалобным, а потом выливается в жестокое, но такое тёплое: - Эмма, иди домой. - Но ты мой дом, - умоляюще, шёпотом, - уедем, давай уедем? И на какой-то миг, Регина готова сорваться и сказать «да», чтобы в тот же момент подняться и пойти вслед за Свон. Оставить всё, что у неё теперь есть, рвануть вперёд, к другой жизни, вдохнуть полной грудью и не помнить прошлого. Но она лишь качает головой. Очередная мольба, разбившаяся о порог этой женщины, которая повторяет: - Эмма, иди домой. И поднимаются, и молчат, и невыносимо пусто в груди. Эмма протягивает ладони, касается лица Регины: щёк, лба, повторяет контуры переносицы, губ, будто ладони способны впитать в себя её облик. Будто кожа умеет целовать не хуже губ. А потом уходит, не в силах обернуться. Поверженная, распотрошённая и выдерживает каждый удар-взгляд в спину. И умоляет её бить сильнее, бить, не переставая, потому что так она будет помнить, что жива. «Но ты мой дом» - донесётся до Регины, когда она вернётся в тёплую постель, храня чужие поцелуи.