Величайшая цель

Итак, она напилась. Впервые в жизни, впервые в школе. Да, прямо из горлышка. А что? Последний день, завтра они все разъедутся, и с некоторыми она больше никогда не увидится вовсе. Так почему не отметить сие событие таким вот, пусть и вульгарным, способом? Достало все: сколько можно быть отличницей, хорошей девочкой, примерной подругой? Она хочет просто быть девушкой, просто хочется любви… да элементарного траха в подсобке хочется, вон как у Джинни, к примеру! А ему — пофигу все! Танцует там со своей неизменной Пэ-э-энси и плевать на нее… А она, может, готова простить ему все его издевки и всю его холодную ненависть — лишь бы он хоть раз на нее посмотрел так, как Рон на Лаванду или Гарри на Джинни смотрят. Она же видит, как между ними искрит от желания, даже в танце. А вот между ней и … ним… искрит от ненависти. Его ненависти! Черт! Она достает измятое колдофото из сумочки и всматривается в такое знакомое, до боли знакомое лицо, делая из бутылки глоток побольше. Сколько раз она уже разглядывала его тайком, с тех пор как стащила эту фотку у Блейза? Она уже не помнит. На фото Грегори Гойл и Драко Малфой стоят рядом, в руках метлы, сами в форме для квиддича — еще разгоряченные после игры, мокрые, злые. Слизерин снова проиграл Гриффиндору. И Гойл злой и расстроенный, а Драко… А Малфой как всегда: высокомерно вздернутый нос, губы кривятся в злой ухмылке, холодный прищур глаз… Криви поймал их на входе в раздевалку, и видно, что они этим недовольны. Еще глоток. Ну, вот как можно было влюбиться в этого холодного, надменного чистокровного слизеринского ублюдка? Драко шел по темному коридору и думал о том, что этот выпускной — самое дурацкое времяпрепровождение за все годы обучения в школе. Потому что он столько всего слышал про этот бал, он сам планировал еще на первых курсах, как будет блистать, в лучшем костюме, с самой красивой девушкой школы, и они, конечно же, будут королем и королевой бала, а потом уединятся где-то вдвоем и там… Но сейчас он одиноко брел по коридору подальше от Большого зала, от всех вместе взятых девушек, от коронации, за которую еще только начинали собирать голоса, от друзей и врагов. И больше всего ему хотелось остаться одному, а еще лучше — с единственной девушкой, которая почему-то исчезла с бала, едва закончилась официальная часть. Весь последний учебный год Драко гнал от себя мысли о великой героине войны, лучшей подруге самого Поттера, лучшей ученице Хогвартса за последние сто лет, маглорожденной волшебнице Гермионе Грейнджер. Он и сам не помнил, когда его вечное соперничество с ней, вечное желание задеть, унизить, обидеть, довести до слез переросло в некое наваждение, желание забрать себе, привязать, приковать, спрятать ото всех, владеть и никогда не отпускать. И только во время войны, когда она пропала из школы, когда попала в мэнор и над ней издевалась его сумасшедшая тетка Белла, когда билась за Хогвартс наравне со взрослыми магами, — тогда он понял, что все эти желания, от начала и до конца, все эти чувства имеют одно простое название. И все страхи, все желания — все сосредоточилось на одном: чтобы она выжила. Только об этом он молился, мечтал и старался не выпускать ее из виду, быть рядом, если нужно будет прикрыть. Но рядом ему быть не дали, рядом был Уизли, а ему «тонко» так, почти матом намекнули, что пожирателям стоит свалить с дороги, даже если они вдруг в последний момент решили переметнуться на сторону добра. И вообще, еще стоит проверить, так ли уж переметнулись, а то, может, за спиной что готовят… А сама героиня даже не заметила этой короткой перебранки, потому как в этот самый момент пыталась не пустить Поттера в лес. Так и вышло в конце, что Поттер, слава Мерлину, все же победил, Уизли уволок Гермиону в зал, а Драко ушел с родителями домой. Потом суды, проверки, снова суды… Но все это вспоминать особенно противно. И вот последний курс. Он полностью оправдан, но все равно чувствует себя изгоем, да и остальным с его факультета не лучше. Но они все равно там, отрываются на полную катушку перед выходом во «взрослую жизнь», а он — тут, бредет по коридорам и снова и снова перебирает в мыслях весь прошедший год. Очень тихий год. Самый тихий, почти без происшествий. Это и правда было именно так: каждый год его учебы что-то происходило, Поттер вечно куда-то влипал, а Драко вечно совал ему и его друзьям палки в колеса. А в этом году ничего, буквально ничего не происходило. Все отдыхали после войны, отстраивали школу, нагоняли уроки, подтягивали предметы, сдавали экзамены и все. Все! И Драко ни разу, ни единого разу за весь год не сказал грубого слова Золотой троице. Даже Рональду Уизли. И даже на издевки других ни разу не огрызнулся. Он как будто дал обет молчания. Только почему-то ему казалось, что этого никто не замечает. Что она его вообще не замечает. Они часто пересекались в библиотеке. Просто сидели и читали, иногда даже за одним столом, потому что в этом году очень много студентов приходило в библиотеку, и там просто яблоку негде было упасть порой. Но она не смотрела на него. Проходила мимо, старалась не задеть, но ни разу не посмотрела. Жалела? Или жалела, что не убили? Это не было игнорированием, он точно это знал, потому что однажды, просто чтобы проверить, набрался смелости и попросил у нее перо. И она дала, также молча, почти не глядя. Только вздрогнула от звука его голоса, но он решил, что просто они засиделись в тишине, и она вздрогнула от неожиданности, а не оттого, что это был именно его голос. Вот и сейчас, он шел и думал, что почти решился, что хотел пригласить ее на танец и все ей рассказать. Признаться, что любит. Сказать, что знает, что он ей не пара (так вот жизнь наказала заносчивого чистокровного аристократа: он не пара маглорожденной), и не надеется на взаимность, но молчать больше просто нет сил и, зная, что завтра они расстанутся, может быть, навсегда, он просто хочет все ей рассказать. Она добрая, она бы выслушала его. Может быть, даже пожалела бы — пусть. Он не хотел жалости с большой буквы, от которой тошно и хочется убить жалеющего. Но простого человеческого сочувствия, просто девичьей руки, погладившей его по голове, ему бы хватило, чтобы запомнить и потом, одинокими ночами в мэноре, вспоминать тепло ее руки на своих волосах. Коридор завел его в какие-то уж совсем нехоженые дебри, и он уже собирался повернуть обратно, как из-за старого гобелена раздался странный, приглушенный всхлип. То ли смех, то ли плач. Драко замер. За гобеленом раздалось какое-то невнятное бормотание, потом шорох, слабый вскрик и снова бормотание. Малфой подошел поближе, прислушиваясь. Кто-то за гобеленом явно беседовал, только вот второго голоса не было слышно. А первый голос был явно девичьим, и явно о-о-очень пьяным. А еще он был голосом Грейнджер, от чего Драко вообще впал в ступор. А Гермиона, между тем, рассказывала кому-то очень интересные вещи и, кажется, признавалась в любви. Драко напряг слух. — Да! Я и правда не понимаю, как меня угор… угораздило влюбиться в тебя. Потому что ты, — странный звук, похожий на всплеск, — ты же редкая с-сволочь! Ты ре-е-едкая сво-о-олочь, но ты тако-о-ой краси-и-ивы-ый, — смешок и снова всплеск. — Ну, вот скажи мне, скажи, как можно быть таким красивым, таким… ох… — тихий шорох, легкий стук каблучков, как будто она сделала пару шагов, — со-вер-шенство-о-ом и совершенно, ну вот то есть абсолютно меня не замечать! — в голосе слышалось хныканье. Драко обалдело смотрел перед собой и ничего не видел. Только понимал, что за гобеленом в совершенно пьяном состоянии сейчас находится Гермиона Грейнджер, и признается кому-то в любви. И этот кто-то упорно молчит, из чего напрашивается вывод, что этот кто-то либо под заклятием, либо… под заклятием. Не может же этот кто-то просто молчать после таких слов? А это значит, что Гермиона напилась, заколдовала парня, притащила его сюда и решилась признаться ему в любви? Бред, этого не может быть, потому что не может быть никогда. А что тогда может? И что делать ему, Драко? Потому что единственное, чего ему хотелось, это ворваться за гобелен, приложить этот предмет воздыханий Грейнджер как следует Ступефаем, а потом унести эту новую, неизвестную ему Гермиону к себе и там… Что там — лучше не думать, потому что раз она любит другого, то это все меняет, и он просто даст ей проспаться, а потом… Ну, потом наступит уже другая жизнь и… И он все равно не надеялся на взаимность, а потому сам не понимал, почему так больно и почему так хочется прибить хоть кого-то. А все это время Гермиона за ширмой, пьяно заикаясь и глотая буквы, рассказывала предмету своей любви, какие у него красивые глаза, когда он не щурит их от злости. И какие у него милые и, наверное, мягкие и сладкие губы — если бы он только не кривил их, когда смотрит на нее с таким презрением, и она бы даже не сопротивлялась совсем, если бы он просто подошел и поцеловал ее. И какие у него широкие плечи, и как идет ему форма (тут Драко понял, что любовь Грейнджер играет в квиддич, и задумался: уж не Поттер ли это?). И что волосы его такие, такие… Наверное, шелковые, мягкие, и так хочется пропустить их между пальцами (нет, не Поттер, потому что у Поттера они жесткие, как щетка, ему ли не знать, раз они столько раз дрались и хватали друг друга за волосы). И пальцы его такие тонкие, длинные, но сильные — ей так нравится следить за его руками, когда он пишет, и почерк у него такой необыкновенный: буковка к буковке, — а сама Гермиона пишет, как курица лапой, и вообще… И все эти рассказы перемежались плеском так часто, что Драко, наконец, осенило, что она там пьет, причем из горлышка, и явно не сливочное пиво. И в этот момент он решился, дернул в сторону гобелен и нос к носу столкнулся с совершенно пьяной Грейнджер, которая в одной руке держала за горлышко бутылку огневиски, а в другой — какую-то картинку. Она явно тоже собралась покинуть свое убежище, а потому подошла к краю гобелена, где и столкнулась с Малфоем. Драко ожидал, что, увидев его, она испугается, отшатнется, нагрубит или вообще пошлет его куда подальше, но она довольно долго смотрела на него, кажется, не узнавая сначала. А потом, когда она, наконец, убедилась, что это действительно он, то повела себя совсем уж нетипично для Грейнджер. Переложив бутылку во вторую руку, она схватила его за мантию и втянула за гобелен резким рывком на себя. Не ожидавший такого, Драко чуть не свалился прямо на нее, едва успев задержаться на ногах, схватившись одной рукой за стену, а второй за саму девушку. Он огляделся: оказывается, за гобеленом была ниша с узким стрельчатым окном, непонятно зачем и когда завешанным этим самым гобеленом. У окна имелся довольно широкий подоконник, где сейчас валялась палочка Гермионы, на конце которой сиял люмос, что давало возможность осмотреться. А посмотреть было на что: пьяная до фиолетовых пикси Гермиона Грейнджер, в шикарном вечернем платье, обволакивающем ее фигурку, как вторая кожа, и с высоченным разрезом по бедру, с выбившимися из прически прядями и слегка размазанной алой помадой выглядела, как самая эротичная фантазия из его снов. Не дав Драко толком прийти в себя, она толкнула его к окну, уперла в него пальчик и приказала: — Давай! Он опешил. — Что — давай? — Давай ори. Ну, говори всякие га-а-адости, обзыва-а-айся и ори на меня, — она поднесла к губам бутылку, но он отобрал ее. — Думаю, с тебя хватит на сегодня. Она нахмурилась, подумала и кивнула. — П-пожалуй. Теперь ори! — Да с чего я должен орать? — он никак не мог понять, чего она от него хочет. — П-потому что ты Ма-а-алфой! Ты всегда на меня руга-а-аешься и говори-и-ишь мне гадости. З-забыл? Он тяжело вздохнул. И рад бы забыть, да кто ж позволит. Вот и она помнит. — Грейнджер, — его голос звучал грустно, — ну когда это было-то в последний раз? Она подняла вверх указательный палец. — Во-о-о-о-от! Начинаешь понимать, да? — она попыталась сделать шаг в сторону, но ее шатнуло на него. Он подхватил ее под руку, удерживая, но она вдруг качнулась к нему сама, провела пальцами по щеке, коснулась губ, нахмурилась. Потом запустила пальчики в его волосы, мягко пропуская пряди между пальцами, и удовлетворенно вздохнула. — Так я и думала: шелковые, — выдохнула она и вдруг прижалась к его груди, обнимая руками за талию. Драко, все это время простоявший, как стукнутый ступефаем, и впитывая эту странную, неожиданную ласку, даже дышать перестал, боясь пошевелиться. Он боялся, что сейчас она вспомнит о своей любви, — которой, кстати, тут не обнаружилось, и нужно было еще выяснить, кто же это все-таки был, — и шарахнется от него. Но она только тихонько отстранилась и, как-то совсем по-детски распахнув глаза, удивленно посмотрела на него, прошептав: — Оно живое и бьется. А я была уверена, что там лед или камень. — Что, прости? — его голос был хриплым от волнения и от желания — ее манипуляции с его телом явно не оставили последнее равнодушным. — Сердце! — восторженно выдохнула она. — Оно у тебя есть, и оно живое! Он удивленно и слегка обиженно смотрел на нее. Она правда считала его настолько бессердечным? — Сказок перечитала, Грейнджер? Каменных сердец не бывает. — А ледяные бывают? — ее глаза доверчиво распахнулись. — И ледяных не бывает, — он говорил с ней как с маленьким ребенком, попутно соображая, что же с ней делать дальше. — А бывают бессердечные вообще? — она с подозрением посмотрела на него. И сама ответила: — Конечно, бывают. Ты же есть, — грустно вздохнула и продолжила: — Ругайся уже. Мне очень нужно! Драко совсем обалдел. — Что тебе нужно? Что бы я ругался? Но я весь год… — И-и-именно! — снова ее пальчик уперся ему в грудь. — Ты весь г-год не обзывался. Почему? О-о-о! — она округлила глаза и губы, произнося этот звук, а он не мог оторвать глаз от ее рта, внезапно представив себе эту окружность алых от помады губ на своем члене и задохнувшись от накатившего с новой силой желания. — Я поняла! Ты специально это делал, чтобы я утратила м-м… эту… бди-и-ильность! Ой, нет, — она попыталась помотать головой, но ее резко повело, и она снова прижалась к нему, вызывая у него легкий полустон-полувсхлип, — бди-тель-ность! Вот! И я потеряла… потеряла… А теперь надо найти! Ты наорешь на меня, и я снова буду как раньше, вот, — она всхлипнула. Голос ее погрустнел, и она сделала попытку усесться на пол, но Драко удержал ее. Развернув ее спиной к окну, он легко приподнял ее и усадил на подоконник, так что их лица оказались друг напротив друга. Свет от палочки падал из-за ее спины, и вся она как будто светилась в ореоле мягкого света. Он отодвинул подальше бутылку, заправил ей за ухо выбившиеся пряди и замер, потому что ей снова вздумалось изучать его лицо кончиками пальцев. Нежно обводя скулы, касаясь волос, она сводила его с ума. Второй рукой она попыталась расстегнуть его мантию, но что-то мешало, и она раздраженно поднесла к глазам фотографию, удивленно глядя на нее, словно забыв, что она была у нее в руке, а потом просто отложила ее в сторону и снова потянулась к вороту мантии. Но он перехватил ее руку. — Гермиона, ну что ты делаешь? — хриплый голос срывался, а сам он запустил руку в ее волосы, разрушая прическу, распуская каштановые локоны и мечтая впиться в ее губы своими. Она высвободила руки и вдруг быстро схватила бутылку и сделала сразу несколько больших глотков, он даже не успел среагировать, настолько был в шоке от такой резкой смены действий. Убрав руку за спину, она приложила палец к его губам. — Тс-с… Для храбрости, мне н-надо. Я сейчас буду признаваться тебе, Малфой! — она снова провела пальчиками по его щеке. — У меня тут есть… есть… — она попыталась сфокусировать взгляд на своих руках, потом оглядеться вокруг. Наконец схватив фото, она радостно захихикала. — Вот! Он зна-а-а-ает, как я тебя люблю! Совершенно опешив от такого признания, Драко опустил взгляд на фото и вдруг узнал его. Его осенило: так вот с кем разговаривала Гермиона! С его фото? Тогда получается… Получается… Ох! Сердце остановилось на мгновенье. А потом понеслось с такой скоростью, что ему показалось, будто время сейчас остановится. Губы сразу же пересохли, дышать стало нечем, и голова закружилась так, словно это он, а не она, выпил почти полную бутылку огневиски. Все еще боясь, что это какая-то злая шутка, что она сейчас рассмеется ему в лицо за то, что поверил, но напоминая себе, что все, что она говорила колдографии, — она говорила, не зная, что он слышит, он обхватил ладонями ее лицо и с такой надеждой заглянул в ее шальные от собственной смелости глаза, что она, грустно улыбнувшись, потерлась о его ладонь щекой и тихо и почти трезво спросила: — Что, не веришь? Не верится, что грязнокровка может влюбиться в чистокровного аристократа? В того, кто никогда ее и человеком-то не считал? Ну, радуйся, вот тебе еще повод поиздеваться. Все как в сказке про Золушку, только без счастливого конца… — она спрыгнула с подоконника, как-то совершенно по-детски всхлипнула и потянулась к палочке, но он уже пришел в себя, схватил и прижал к себе так крепко, как только мог, чтобы не причинить боли, и зарылся лицом в ее волосы, шепча ей на ухо: — С ума сошла! Никуда тебя не отпущу теперь! Да я искал тебя весь вечер чтобы признаться, чтобы рассказать, как я люблю тебя! С ума по тебе схожу! Весь год как во сне — думал сдохну, а ты на меня и не смотрела даже. Я же знаю, что меня любить не за что. Я и надеяться не смел: я Пожиратель, пусть и бывший, а ты — героиня войны, — он целовал ее лоб, виски, закрытые глаза, из которых катились слезы, щеки, нос… — Как больной тобой, глаз отвести не мог, рыжий ваш на меня сколько раз шипел, чтобы я думать не смел, а я все равно… — он, наконец, добрался до ее губ и впился в них каким-то совершенно больным поцелуем, в котором было столько нежности, столько затаенной боли и скрытой надежды, что ноги Гермионы подкосились и он подхватил ее на руки. Обхватив его за шею, она вся растворилась в этом поцелуе, теряя остатки воли, разума, сил… Как они добрались до его спальни — оба не помнили. Стена молча пропустила их, хотя они и не называли пароль. И только в спальне, уже снимая с Гермионы платье и попутно помогая ей стащить с него рубашку, у него мелькнула крамольная мысль, что она все же прилично выпила и, может, это все-таки стоит делать первый раз на трезвую голову. Но он постарался как можно дальше прогнать эти мысли, тем более что ее пальчики уже справились с ремнем и расстегивали молнию у него на брюках, задевая давно уже возбужденный член и заставляя его забыть обо всем, кроме желания. Пока он снимал оставшуюся одежду, она улеглась на атласное зеленое покрывало, которым была застелена его постель, и он замер от такого великолепного зрелища. Нежная матовая кожа буквально светилась на темно-зеленом атласе, и девушка казалась юной богиней, спустившейся с небес, чтобы провести эту ночь с понравившимся ей смертным. Он замер и любовался ею, пока она не протянула к нему руку. Тогда он опомнился и устроился рядом, снова накрывая ее губы своими, лаская ее тело горячими ладонями, замирая под ее несмелыми прикосновениями. Не веря самому себе, он невесомо касался губами ее шеи, спускаясь все ниже, пока наконец не обхватил вишенку соска и не почувствовал, как она выгнулась под ним и застонала. Кажется, это было последнее, что он связно помнил. Дальше были только руки, только губы — везде, где только можно и где нельзя. Особенно, где нельзя. Когда он поцелуями спустился ниже, она честно попыталась не впустить его, оттолкнуть его голову, умоляюще шепча его имя, но он только улыбнулся, а в следующий миг она уже сама открывалась перед ним, хрипя от желания, путаясь пальцами в его волосах и прижимая к себе его голову, словно боясь, что он остановится. И комкая покрывало второй рукой, крича его имя, содрогалась от сметающего на своем пути все запреты оргазма, накрывшего с головой, ослепляющего и оглушающего. Не давая ей опомниться, он устроился между ее бедер, пережидая пока ее тело перестанет содрогаться от спазмов, легонько потираясь уже болезненно напряженным членом об ее горячую, истекающую возбуждением плоть, целуя так, что она совершенно терялась от его запаха, смешанного с ее собственными соками, его рук, ласкающих, кажется, все ее тело сразу, от желания получить такое же наслаждение еще раз и понимания, что может быть еще лучше. Внизу живота снова разгорался пожар, бедра сами подавались навстречу его каменному желанию. Хотелось прижаться всем телом, чтобы ощущать его каждой клеточкой. Она стонала и рычала, зарываясь пальцами ему в волосы, прижимаясь и прижимая его к себе, отвечая на поцелуй со страстью юной львицы, впервые осознавшей, какое удовольствие может доставлять ей мужчина, любимый мужчина. Осознание того, что здесь и сейчас с ней именно Драко опьяняло не хуже огневиски. И когда она совершенно потерялась в ощущениях, дрожа и шепча ему «Пожалуйста! Пожалуйста!», сама еще не понимая, о чем просит, он вдруг резко приподнял ее бедра и качнулся вперед, сразу входя до самого конца, разрывая девственную преграду и замирая, пережидая ее боль. Она всхлипнула и замерла, прижавшись к нему всем телом, но уже через несколько секунд сама качнула бедрами ему навстречу, и это молчаливое согласие чуть не довело его до слез. Чувство всепоглощающей нежности перехватило горло, и он начал медленно двигаться в ней, одновременно сцеловывая едва выступившие легкие слезинки с уголков ее глаз. Она чувствовала, как боль отступает, как пламя скручивает ее внутри, поднимая на вершину блаженства, как внизу живота как будто распускается огненный цветок. Она все резче двигала бедрами навстречу его сильным толчкам, обхватив его ногами, открываясь как можно больше и принимая его в себя еще глубже. Он задыхался, уже не мог ее целовать, только рычал ей в губы, слушая, как она стонет его имя и задыхается в ответ. Наконец звездная волна нового оргазма накрыла ее с головой, мышцы начали пульсировать внутри, и Драко, не выдержав, сорвался следом, задыхаясь, умирая от блаженства и снова оживая от осознания того, что это было, было наяву и было именно с ней. Через полчаса Гермиона Грейнджер, героиня войны, боевая подруга Гарри Поттера, лучшая ученица Хогвартса за последние сто лет, маглорожденная волшебница, сделавшая сегодня самым счастливым в мире юного Драко Малфоя, сладко спала. А Драко Малфой, самый родовитый чистокровный волшебник Англии, бывший Пожиратель смерти, бывший самый завидный жених магической Британии, лучший ученик Слизерина, обнимал Гермиону Грейнджер и никак не мог поверить в свое счастье. Но одно он знал точно: больше он никогда не будет одинок и теперь у него точно есть цель в жизни. Величайшая цель — сделать счастливой свою любимую.