lp — lost on you
bang gang — it's allright
Когда ему впервые отказало слабо бьющееся холодное сердце, Юнги исполнилось 20. К тому времени, как правило, люди не успевают увековечить единственное, что от них останется, поэтому, разрывающийся от купюр бумажник родители беспрекословно вложили в высококачественную клинику — к хирургу, который "вдыхал новые жизни" своим пациентам. В этой стране его называли Джоном. — И оно в самом деле будет биться? — непроницаемым голосом спросила мать, кивая на искусственный механизм на алюминиевом подносе. — Функционировать. Непременно. Оно рассчитано на 35 миллионов открытий и закрытий в год. Около 70 миллионов движений сердца в год более чем достаточно для человека. — Но? — Единственный минус? — Чонгук надел маску, за которой терялись ниточки каких-либо эмоций. — Недолговечность. Через некоторое время его придется снова менять, если, конечно же, ничего не произойдет. — И что же может произойти? — Сердце может отказать хозяину. Не прижиться, так сказать, а может и наоборот. — В любом случае, мы воздадим Вам за заслуги. Чонгук сердито фыркнул. — В жизни нет никакой связи между воздаянием и заслугами. Если война вас этому не научила, то ничто не научит. Так называемые искусственные сердца представляют собой высокотехнологичные устройства, предназначенные для поддержания нормальных параметров жизнедеятельности и гемодинамики. Прежде существовало всего лишь два вида таких аппаратов: первые представляли собой гемооксигенаторы, именуемые аппаратами искусственного кровообращения, в состав которых входили артериальный насос, обеспечивающий перекачивание крови, и блок оксигенатора, который отвечал за насыщение крови кислородом, благодаря ему кардиохирурги получали возможность работать на неработающем и обездвиженном сердце, в то время как за гемодинамику и оксигенацию крови отвечало устройство; ко второй группе относили кардиопротезы с целью замены сердечной мышцы и повышения качества жизни человека, в свое время благодаря им боролись с врожденными и приобретенными пороками. На сегодняшний день, космическая технология, биология и медицина позволили "восставать мёртвым", создав практический аналог живого человеческого сердца с более мощными митральным и атриовентрикулярными клапанами. Чонгук коснулся кончиками холодных твердых хирургических пальцев иссиня-черных локонов, спадающих на прикрытые белые веки, и вновь вернул себе великолепную академическую осанку. — Тромбоэмболия? Поклонник радостей жизни, пропитанный иронией, как и все его поколение, Чимин, верный ассистент, подал карту и утвердительно кивнул. — Причина? — Судя по данным, пролапс митрального клапана. — Доставай 666 аппарат, — мрачно сказал Джон. На секунду ему показалось, что бледное и пустое выражение лица под белоснежной тканью просило его не доставать никаких аппаратов, позволить уйти и не возвращаться более, потому что всему и каждому живому есть своё отведенное время. "Ты ещё не отжил", — мысленно отвечал ему Чонгук с железным и непробиваемым голосом, какой и должен быть поставлен у настоящего профессионала.///
Юнги только прибыл из разгоряченного Токио, когда дома у плаката с Beatles его настиг коллапс с перебоями в работах некогда кипящего сердца. Одышка, чувство неполного вдоха, гипертонический криз, мрак. Дорогой он размышлял о том, что сегодня он должен быть на званом обеде; яркий свет, драгоценности и картины, вино и болтовня; на деньги, каких стоит такой обед, его натура могла бы просуществовать несколько месяцев в Японии, но о нём и ему подобных никто не думает. А потом глаза Чонгука скользнут вниз по его белой шее, и кровь у него закипит, и рассудок восстанет против такого богохульства, ибо за ним — конец счастью. Домой он возвращался в такси, медленно пробиравшим сквозь густой туман и думал о нём, и о том, как у них не сложилось вместе, но складывалось врознь. Чонгук — Джон, или как там называют его в тех краях. Чонгук — прославившийся на весь мир, как один из лучших кардиохирургов, пересаживающих искусственные сердца. — Где мы? — А бог его знает, Гуки. Такси продвигалось со скоростью улитки, а в окно можно было разглядеть только, как высоко, одно за другим, появлялись расплывшиеся пятна фонарей. В детстве Юнги очень любил цирк. С годами это прошло; теперь "зрелища" внушали ему чуть ли не отвращение. Юбилеи, парады, выставки, состязания — всего этого он не любил. Его раздражала толпа людей с разинутыми ртами. Модные прикиды он считал признаком слабоумия, а коллективный восторг — громкой фальшью, которая оскорбляла его замкнутую натуру. Конечно, у "зрелищ" есть и хорошая сторона. Они отвлекают внимание масс. А показ насильственных действий — безусловно ценный политический прием. Трудно разевать рот от волнения и в то же время проливать кровь. Чем чаще люди разевают рот, тем менее они расположены причинять вред другим и тем спокойнее может Юнги спать по ночам. Именно таким, громкий и щебечущим, словно горный ручеек, он встретил когда-то в детстве Чонгука. — Ты всего лишь результат моего детского увлечения. Он стоял посреди пустой гостиной и даже обрадовался: человек, которого он подсознательно желал видеть вновь, предстал перед ним. Тот прижал шляпу к сердцу и, дрожащий, гордо выпрямившись, полоснул нарыв, который поддерживал всю сознательную жизнь. — Юнги, — сказал он. — Я ждал, чтобы сказать снова о том, что люблю тебя и готов поклясться верности лишь тебе. — Ступай и не появляйся более, прошу. И когда он услыхал, что одинокие шаги на улице затихли, медленно запер дверь на все замки и, оставшись один, прямо взглянул в лицо своей судьбе. Никогда до этого момента он не осознавал огромность той драмы, что он породил, будучи совсем юным и которая должна была преследовать его до самой смерти. И он заплакал, заплакал в первый раз с того дня, как стряслась эта беда, и плакал один, без свидетелей, ибо только так он и умел плакать.///
Синтетическое сердце прижилось так, что на следующий день Юнги уже открыл почти слипшиеся глаза, не до конца желая принимая реальность — почему его не убаюкивают пористые облака? И зачем так колотится сердце? Идиотство — когда не чувствуешь никакого волнения. За дверью раздалось чьё-то "Джон!". Он стал еле слышно склонять скрипящее имя, которая плыло впереди него в палату: "Джон, Джону, Джоном". Джон вошел, и единственное, что щелкнуло в голове у Юнги — это действительно уже Джон. — Твой аппарат весьма дорогостоящий, но, несмотря на цену, у него тоже есть свой минус. "И голос тоже принадлежит уже Джону: четкий, лишенный прежней неуверенности, гармоничный, поставленный, холодный — совсем бесчувственный, совсем не Чонгук". — Содрали с моих родителей огромные бабки за железяку, которая, как оказалось, и работать-то не соизволит в полную силу, — ему очень хотелось изменить тон и манеру чужой речи; шестеренки в его глазах заискрились, как в старые добрые. Чонгук машинально усмехнулся, но равнодушную подачу в голосе не изменил ни на йоту. — Этому аппарату всего лишь требуется своеобразная заправка. Его нужно заряжать при помощи специфичного модулятора. — На кой хрен он сдался? — Человеческому сердцу свойственно ритмически сокращаться под влиянием импульсов, возникающих в нем самом. Это называется автоматизм, — его голова слегка наклоняется, вызов принят. — Следовательно, причина сокращений изолированного сердца лежит в нем самом. — Я сделаю вид, что понял весь этот бред. — Тебе лишь нужно периодически его подзаряжать, чтобы оно генерировало, иначе говоря. Чимин покажет тебе, как им пользоваться, а пока отдыхай и приходи в себя. Он встретил пытливый взгляд карих глаз твердо и с тайной злостью. Никто не посмеет прочесть у него в мыслях и никто не посмеет вмешаться. — Мне нужно бежать. И он развернулся и вышел, шелестя белым халатом поверх хирургического костюма. Так вот какой Чонгук теперь. Глаза глубже, подбородок упрямей, голос, осанка и статность — он все ещё сияет, он все ещё верит во что-то. Он всего еще его любит. Юнги не знал — Юнги это чувствовал искусственным механизмом, возбуждающимся и сокращающимся, бережно посаженным ему далекими, но в душе ещё родными руками.///
Оборудование, которым его снабдили, прежде показав куда и в какую сторону крутить, как зажигать и создавать искусственным образом деполяризацию миокарда всего лишь легким нажатием красной кнопки, он невзлюбил сразу же. Сложная на первый взгляд белая штуковина размером с человеческую селезёнку, не требующая никаких особых затрат времени на изучение, и совсем бесплатно раздающая электрический потенциал действия внутренним аккумуляторам аппарата-сердца, стоит только подключить её к сети питания. Процесс подзарядки проводился непосредственно через кожу, что снижало риск различных инфекций. Вечером он решительно надумал зайти к старому другу на конференцию.///
Когда Чонгук, оглядывая лица сидящих за ужином, увидел Юнги, в его сердце что-то произошло, словно он зимой набрел на зеленые кусты. Оправившись от легкого опьянения, он отошел подальше и вгляделся в его лицо. Тот сидел, словно не обращая внимания на еду, и на его лице была улыбка, свойственная человеку, поднявшемуся на гору или пробежавшему большое расстояние, усталая и милая. Ресницы его — темные и длинные, какими он их помнил, — скрывали глаза и спорили с синеватыми волосами, взлохмаченными. И начались зрелые размышления. Работа, синтетика, новые постановления, его карьера, устоявшийся порядок добродетельной и богатой жизни; душевное равновесие, которого он достиг спустя столь долгое время. Все в опасности из-за одной улыбки и запаха летней зелени. Нет. Этот счет закрыт. Открыть его — значило бы снова искушать судьбу. И если искушать судьбу вполне современное занятие — он, может быть, и не современный молодой человек. Кто-то засмеялся. — Ой, это ты, Мин Шуга! Чонгук не успел прийти в себя, но Намджун, тот самый старый друг, взял его под локоть и завел в бушующий круг, где точки пересечения непременно должны были сойтись снова в уже другой, более напряженной обстановке. И глаза его, карие, ясные, веселые, встретились с глазами Чонгука, глубокими, серьезными, темно-зелеными. Джона здесь знали все ровно столько же, сколько знали Шугу — токийского писателя мрачных романов, которому посчастливилось стать обладателем новых искусственно сконструированных сердец. Юнги улыбнулся в зубы: — Дорогие дамы и господа, вот тот самый гений, благодаря которому я сегодня имею честь присутствовать на этом мероприятии. Он знал — Чонгук мысленно вонзит ему нож куда-нибудь в область печени. Знал, как ему тяжело, когда куча пар незнакомых глаз уставятся на него, с виду гордого и надменного, но трясущимся изнутри от переизбытка постороннего внимания. В его голове заиграла мелодия, так изумившая, прозвучала легкомысленно в пустом коридоре, когда он покинул огромную залу. "Любовь свободна..." — начало хабанеры из оперы Ж. Бизе "Кармен". Юнги рассмеялся, покидая огромное здание.///
Сидя рядом с Намджуном, который вел машину, Чонгук снова будто видел в стекле улыбку Юнги, и в темноте его губы тянулись вперед, словно хотели достать эту улыбку. Намджун в расслабленном состоянии интересуется: — Ну, как дела? — Я заказал новые аппараты, гораздо более дорогие, но соответствующие всем параметрам гемодинамики, в отличие от их предшественников. "У него глаза падшего ангела и волосы, словно ночное небо, а я помню их ещё в других летних красках". — Он приехал в город только, чтобы увидеть тебя, но явно не рассчитывал оказаться на твоем хирургическом столе. Чонгук оставляет заявление без комментариев, позволяя Намджуну тихо и блаженно засмеяться. По радио играло "Голос, в ночи звенящий!". Закрыть ставни, заткнуть уши — не впускать его. И красные пятна на его щеках гуще заалели. Переутомление — это ему знакомо. Простыни оказались прохладными. Он видел его снова на той стороне окраины, как обычно созерцавшим изменчивые настроения улицы, потягивая из стакана или чашки, обволакивая свое мнение клубами дыма. На окнах его дома в ящиках цвела герань, фуксии еще не распустились. Чонгуку стало жарко. Точно так же, как в день, когда, раззадоренный весенним притяжением, Юнги поцеловал его в губы.///
Рано утром до пробуждения жаворонков он завёз ему огромную папку с бумагами о новых продукциях, новых способах коронарного шунтирования, но самое необходимое счел важным сообщить напрямую. — Мне не нужна новая жестянка в груди. — Она гораздо продуктивней той, что сейчас у тебя. Подумай. — Я уже подумал и сказал своё "нет". Сколько раз мне надо повторить, чтобы ты не продолжал? — Ты упрям. — Как и всегда. — Как вдохновение? — Что-то заглохло. Чонгук напомнил: — "Голос в ночи звенящий, в сонном и старом английском городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд". — Ты это помнишь? — Да. Юнги замолчал; что-то ширилось в его маленькой груди и тогда он почувствовал себя совсем одиноким в этом мире, и память о прежнем вновь вцепилась в него смертельной хваткой. Он протянул тонкую бледную кисть, передумал, но Чонгук поймал её, коснулся губами запястья — там, где мягко пульсирует лучевая артерия. Трудно сказать, кто сдался первым: Чонгук ли, трепетно прижимающий к себе маленькую фигурку, или Юнги, решивший бросить недописанный роман ради того, чтобы сейчас оказаться в чужих объятиях. Разбросать бы все эти чувства по полям, лугам да океанам — пусть другой собирает и страдает сам.///
В кармане белого халата Чонгук нащупал пожелтевшую скомканную бумажку, на которой выведено было черным: "...отсюда им виден был весь исторический город, растрескавшиеся крыши и изъеденные временем городские стены, заросшие кустарником развалины крепости, россыпь островков в бухте, лачуги бедноты вдоль заболоченных берегов, безбрежное Карибское море". Против воли, не специально, искренне, он в первый раз на своей памяти с тех пор, как дом напротив опустел, улыбнулся на работе в зубы.///
Юнги ждал его возле отделения кардиохирургии с накинутым белым халатом, в котором он и сам выглядел, как самый настоящий врач, если бы не тотальное отсутствие всех знаний нюансов медицины — во взгляде, подходу и ответственности он ничуть не уступал Чонгуку и его коллегам. На горизонте мелькнула темная форма, плывущая меж белых стен и людей в белом, пока глаза их не встретились, и фигура не прибавила шаги. — Ну что, мясник, закончил копошиться в человеческих внутренностях? И без зазрений совести прижался к широкой груди напротив, попадая в кольцо могучих рук. Все, чего Чонгук желал когда-либо для себя — быть полезным другим, быть любимым Юнги. Он встретил его в 16 и с тех пор тот прочно засел в его самоотверженном сердце, захватил его мысли, его разум и окутал своим сахарным туманом, которое не казалось уже таким сахарным в бурю и в штиль его отъезда и прощальным "давай больше не видеться, Чонгуки?". Когда сердце его, разломанное и разорванное со всеми клапанами, предсердиями и желудочками, остыло под сопровождение ледяного "ступай", он сделал свой выбор, соединив две жизненные цели, собрав паззл воедино. Разумеется, он всегда знал о слабом сердце. Разумеется, вся его работа, помимо благодетельных целей — безумное и неутолимое тайное желание когда-нибудь напороться, уколоться снова, но спасти и позволить жить, кому просуществовать с диагнозом суждено было недолго. — Я бы хотел подержать твоё сердце в руках и суметь починить. — Со временем и ты научишься магии, Гуки.///
Прибор отказывал в подзарядке снова и снова, и Чонгук уже требовал подписать соглашение на операцию. — Не будет в моем теле никаких новых железяк. Чонгук раздражающе заскрипел зубами. — Иногда мне хочется выбить из твоей головы всю скопившуюся дурь. — Там, помимо тебя, ничего нет. — Пожалуйста. — Поверь мне. Спадающими на лоб, синие волосы касаются сутулой спины напротив, а с собственного нагого тела предательски сползает одеяло. Юнги целует его остистый отросток седьмого шейного позвонка, пуская по чужому телу электрические волны, подзаряжая своей собственной энергией, словно специально смоделированный для него модулятор. Сознание твердо не хочет делать ему больно, и без того израненного собственными чувствами; подсознание же не желает оказывать сопротивление неминуемому. — Чонгук, людям свойственно умирать. Смирись, ты не можешь спасти все человеческие жизни, каким бы потрясающим в своей области ты ни был. — Твои слова отнюдь не облегчают. Юнги обвивает его шею руками, мажет влажными губами по виску, улыбается (Чонгук не видит, но уверен). — Ты спас меня трижды, я считал. И Юнги знал, что ему бы хотелось в четвертый, пятый, шестой и бесконечно. — Чему быть, того не миновать. — Не говори так. — Я о другом, — смеются в ответ, касаются губами губ, целуют, сминают, смакуют. Он снова взял его уступчивую руку в свои и принялся покрывать осторожными поцелуями: сначала тугое запястье, за ним — длинные чуткие пальцы, прозрачные ногти и затем — иероглифы его судьбы на вспотевшей ладони.///
С первыми лучами солнца Чонгук разбудил его теплым дыханием на шее, всучив ему его же собственный экземпляр романа, менее мрачного и заканчивающийся открыто, с расплывчатом смехом и шепотом "распишитесь для меня, Шуга-сан".///
Чонгук натянул на чужие худые босые ступни белые носочки, коснулся губами заживающего колена, исцеляя по-своему. — Ты никогда не дашь мне умереть, я прав? Тот целует в выступающие ключицы, опаляет строгостью давно разнеженных глаз. Говорит: — Абсолютно. Целует в грудь — там, где бьется отказывающий аппарат искусственного кровообращения. — Ты не хочешь оставаться со мною чуть дольше положенного? — У тебя моё настоящее сердце, разве требуется ещё?///
В день, когда аппарат начал давать сбои в программе, а модулятор отказывался питать его, Юнги запомнил выжигающий взгляд. Уже не Джона, нет — Чонгука. Боль, сковывающее чужое тело, почувствовалась им тоже. Он будто снова бросал его, как в тот роковой день, когда прогнал его из своей жизни, не в силах ужиться с привязанностью к какому-либо живому существу. И теперь, когда потрясение отрезвило его, он не находил себе оправдания. А ведь он столько не успел за 20 лет, гоняясь не пойми за чем и цепляясь не пойми за что. Горькое осознание всегда приходит в самую последнюю минуту, когда время пакует чемоданы, а ты опаздываешь на последний поезд. Столько недосказанности, столько перспектив и целей — кануло, так и поминай. Не успел, сдал — умер.///
Проснувшись, пред ним почему-то предстал Намджун с совершенно иным выражением лица: больше не улыбчивым, скорее печальным и забитым тревогами. Юнги понял — он почему-то ещё жив. — Джон оказался прав, его сердце и правда подошло, — вылез Чимин из-под чужого плеча. Раскрошились клетки в теле и лопнул мир. Он ещё дышал, благодаря ингалятору и искусственному сердцу — тому самому, что отказало в функционировании Юнги и отказывало прямо сейчас Чонгуку. У его постели, ему вспоминались не крупные события, а мелочи. Как он заявлялся в дождливую погоду, весь промокший до ниточки, с шоколадками в руках и говорил: "Не знаю, понравится ли тебе; увидел по дороге и захватил"; как смотрел на него посреди школьного двора через головы толпившихся учеников, ждал, бедный и ненавязчивый, чтобы он в последний раз оглянулся на него до начала каникул. Ненавязчивый, он никогда ему не навязывался. Ведь если он умрет, на память о нем не останется ничего, ни единой фотографии (Юнги выбросил в эмоциональном состоянии все). Вряд ли кто снимался реже его, будто он не желал, чтобы его оценили или хотя бы запомнили. Юнги всегда казалось это непонятным. Он рос, как и он: в роскоши и богатстве, каким-то образом сохранил стоическую отрешенность от других людей и их мнений о себе. А между тем он тосковал — тосковал по его любви. Теперь Юнги это было понятно и больней всего. Чонгук тосковал, а Юнги никогда не её не выказывал. Но он любил его. Что-то в нем само противилось и запиралось, охлаждало проявления, притягательной силы в нем не было. И сейчас он видел его лицо, стоял возле умирающего и глядя на него, чувствовал такую пустоту и муку, что едва сдерживал себя. Через полчаса открылись глаза. Теперь он видел. Наклонившись так, чтобы эти глаза узнали его, Юнги ждал, и губы у него дрожали, как в поцелуе. Чонгук хотел сказать, хотел чего-то, но казалось, что одно усилие убьет его. Наконец, трехминутная борьба с сознанием кончилась и его расплывшийся взгляд сменился чем-то более глубоким, губы зашевелились. — Ты узнаешь меня? Глаза ответили: "Да". — Ты помнишь меня? Глаза ответили: "Да". — Ты будешь жить. Глаза ответили: "Нет"; и губы шевелились, но звука он не мог уловить. "Я хочу, чтобы жил ты и достиг желаемого". На мгновение Юнги потерял самообладание. — Прости меня. Взгляд темных глаз смягчился, и ему послышалось: — Глупости. — Я люблю тебя. Так тебя люблю. Тогда он бросил попытку заговорить, и вся его жизнь сосредоточилась в глазах. Глубже и глубже становился их цвет и смысл, он словно понуждал его к чему-то. Юнги вдруг снова предстал 17-летним подростком. — Я больше никогда тебя не брошу. Он почувствовал ладонью, как дрогнули чужие пальцы; губы силились улыбнуться. — Здесь Намджун, Чимин и твоя мама, и тетя, и старший брат. Хочешь кого-нибудь видеть? Губы зашевелились: — Нет, тебя. — Я всегда с тобой. Он опять почувствовал, как задрожали его пальцы и губы шепнули: — Хорошо. И глаза погасли. Ничего не осталось. Кончилось — ушёл, пропал. Сообразуясь со вкусами Чонгука, пышных похорон не устраивали. Все прошло очень тихо, присутствовали только самые близкие и коллеги. В его комнате на стенах черным по белому Юнги вычитал: "И моё сердце всегда будет там, где должно быть твоё". И что-то — не пойми что — заволокло глаза.