Иллюзия двойника

Почему-то никого, кроме меня, не волнует обратная сторона вещей. Вот, к примеру, тень. Хотелось бы понять, в каких отношениях она с тем, что ее отбрасывает, и вообще — что она такое. Сальвадор Дали

1 Всё и всегда начинается с дома. Это старый дом благородной, но ничем не примечательной наружности, что свидетельствует ни столько о состоятельности владельцев, сколько о стремлении поддержать свое положение в обществе, чтобы считаться не хуже других домов, других владельцев. Мальчикам велят называть его «родовым имением» и делать вид, будто все поколения их предков веками обитали именно в этом доме, и теперь со стен, заключенные в потускневшие золотые рамы, на них безразлично смотрят сплошь знакомые глаза, носы и подбородки, будто выплывающие отражения из мутных зеркал. На самом деле, усадьба досталась семье от никогда никем не виденного, как привидение, дальнего родственника, втиснувшегося при жизни в один из настенных портретов, и лишь после его смерти они переехали в этот дом: женщина и мальчики. Младший мальчик часто думает, а бывает, что и шепчет себе под нос, не понимая до конца предмета своей зудящей под кожей тревоги: - Наш дом – неправильный. Усадьба стоит на возвышении, ближе к склону одного из холмов, что горбатят спину земли в этой части Англии, и небольшой подъем должен открывать дому доступ к свету. Но странное расположение окон, стелящиеся вокруг здания угрюмые лесные тени из низин, некстати возникающие на пути солнца хозяйственные пристройки или что-то иное, непостижимое и загадочное, наколдовывают вечную полутьму, из-за которой даже выкрашенная белой краской парадная дверь выглядит неопрятно серой. Внешний вид дома тоже не кажется радостным. Рыжая кирпичная кладка стен побурела со временем, светлые оконные наличники не отмыть от въевшейся в дерево вековой грязи, сколько ни оттирай, центральная труба засоряется и натужно выкашливает куски плотного дыма, иногда застаивающегося в комнатах. Впрочем, все не так уж плохо. Особенно снаружи. Изгородь палисадника вьется изящным каменным кружевом. Ограду украшают гордые вазоны, в которых высажены неприхотливые и милые цветы: приветливая вербена с ярко-розовым пушком, любознательная сочно-желтая виола и чудом очутившаяся в этом незатейливом садике петуния редкого темно-вишневого сорта, похожая в сумерках на зловеще притягательных бабочек «мертвая голова», рассевшихся по закругленным темно-зеленым листочкам. Мальчик любит смотреть на диковинные цветы, хотя служанки называют их «гадкими» и «чудными». Обычно, если что-то нравится ему, он старается это трогать, словно устанавливая между собою и предметом своего очарования тайную связь. Но он бережет от прикосновений трепещущие тоненькие лепестки, которым слишком легко причинить вред. Цветы завораживают его своей необязательностью и необходимостью одновременно. Без них легко можно было бы прожить, и все-таки они зачем-то нужны, они приносят удовольствие, ими хочется любоваться. У красоты, решает он, есть смысл. К присыпанным гравием парковым дорожкам ведут лесенки из пестрого мрамора – увы, слишком короткие, чтобы набегаться по ним вдоволь, но тоже красивые, в разнообразных крапинах, напоминающих о перепелиных яйцах. Летом угловую часть фасада оплетают лиловые грозди глицинии, пышные и нарядные цветы, отбрасывающие вьющиеся по траве сиреневые тени. В тенях мнится нечто волшебное, их нельзя потрогать, но можно очерчивать контуры пальцем, пытаясь проследить за сложными узорами. В доме живут еще двое мальчиков. Если самому младшему недавно исполнилось пять лет, то его среднему брату вскоре стукнет почтенные тринадцать. Старшему – клонящиеся ко взрослой солидности шестнадцать годков, но, если придерживаться твердых, очищенных от шелухи фактов, то лишь полных пятнадцать, да-да, пятнадцать славных юношеских лет, зим, весен, несколько сезонов сухой и теплой индийской осени, а до этого - ржавой английской листвы. Следует уточнить один момент: в этом возрасте Шерринфорд Холмс пребывает уже очень давно и никогда не станет взрослее. Это ничего не меняет. Шерринфорд по-прежнему живет в доме вместе с Шерлоком и Майкрофтом, как если бы его тело однажды не выбросило на грязный берег грязной волной. Mamma называет его «Шерри». Это случилось невыносимо жарким солнечным днем, как представляет себе это Майкрофт, хорошо знающий климат всех стран света, включая Индию. Это случилось удушливо влажной безлунной ночью, как воображает Шерлок, фантазия которого всегда была прихотливой и требовала всех оттенков волнения. В тот день или в ту ночь пятнадцатилетний Шерри отправился купаться на реку неподалеку от дома, чтобы смыть с себя густой липкий воздух, хотя вода и воздух в Индии это одно и то же желтое парное молоко, никаких значительных перемен перемещение из одной стихии в другую вам не принесет. И все же Шерри решился на бессмысленный с точки зрения логики поступок, понятный любому мальчишке, и с тех пор поселился в каждом взгляде, в каждой интонации, в каждом дне и в каждой ночи, что проживает Mamma, и в ее иногда раскрасневшемся, а иногда слишком белом лице, под кожей которого то полыхает, то погружается в беспокойный сон нескончаемое горе. Она носит траур, не снимая, говорит со своими сыновьями редко, из всех разговоров ее занимает единственный предмет. - Шерри не заставлял ждать себя к завтраку, - говорит Mamma. - Шерри не ходил в грязной одежде, как бродяга, - говорит Mamma. - Шерри изъяснялся на языке своей Grand-Mère с произношением истинного парижанина, не коверкая благородного звучания, - говорит Mamma. - Шерри бы ни за что так со мною не поступил, - говорит Mamma. - Vas-tu faire un petit effort aujourd'hui? [1] Нужно отдать ей справедливость – она никогда не придумывает поводов, чтобы отругать сыновей за несуществующие грехи. Увлеченный исследованием мира Шерлок опаздывает к трапезе и пачкает одежду, как невоспитанный крестьянский мальчишка. Майкрофт не любит французский язык, а заодно все, что связано с континентом, и выражает это в своем нарочито неверном произношении. И, конечно, мерило добродетели Шерри «так» бы не поступил, что бы под этим «так» ни имелось в виду, он был бы выше этого - до сааааамого неба, ни Майкрофт, ни Шерлок не имеют в том никаких сомнений. Mamma привыкла иметь дело только с faits accomplis [2]. Просто с одним из этих свершившихся фактов ей так и не удалось смириться. Изображение человека не способно передать о нем всё, но может рассказать о многом, поэтому Шерлок, умеющий слушать разговоры вещей, иногда прокрадывается в спальню Mamma и разглядывает сделанный дагерротипом снимок, висящий на стене за толстым стеклом в тяжелой начищенной до блеска серебряной раме. Снимок красуется на том месте, где католики обычно водружают распятие. Шерлок бегло перечисляет про себя то, что успевает заметить за короткие минуты, которые ему удается украсть. Портрет написан больше темнотою, чем светом. Резкие тени делают старше юные черты. Тонкие губы, словно вырезанные ножом, вихрятся в озорной полуулыбке, глаза – светлые и, вероятно, голубые, как у Майкрофта, - настороженны, будто ожидают подвоха. Одна рука, опущенная на колено, расслабленно, даже вяло лежит ладонью вверх, она кажется доверчивой и покорной, другая сжата в крепкий кулак. В сочетании этих жестов есть что-то глубоко неправильное, неправильное… - Как в нашем доме, - шепотом произносит Шерлок. Иногда, когда он смотрит на портрет старшего брата, ему представляется, будто он видит самого себя, но старше, с раздавшимися плечами и хвастливой мускулатурой юного пловца, с выгоревшими на солнце прядями: волосы на портрете темнее, чем у Майкрофта, и светлее, чем у самого Шерлока. И, чем сильнее сходство, тем меньше он его желает. Зачем ему становится похожим на юношу, так и не решившего, что же делать? Руки на дагерротипе говорят Шерлоку, что его старший брат застыл в черно-белой вечности, споря с самим собою: сражаться или убежать? Шерлок бы не убежал. Он сражался бы столько, сколько хватило бы сил. Ему не важно – за что, главное – не разжимать кулаков, не позволять рукам безвольно опуститься, не погрузиться на дно, наглотавшись грязной убивающей воды. Так бы он и сделал. Но Mamma, пунцовея от гнева, сказала бы ему, чтобы он не смел, не смел!.. Что он не вправе сравнивать себя с Шерри. Никто не вправе. Никому не достать до этой вершины. Она недостижима. Шерри должен был закончить с отличием Королевский колледж в Кембридже и получить университетскую кафедру к двадцати одному году. Шерри должен был расширить колониальные владения Британии, присоединив к империи какие-нибудь острова, населенные дикарям, нуждающимися в христианском спасении и избавлении от своего варварского невежества. Шерри должен был создать живописный шедевр, что торжественно повесят в Лувре рядом с «Моной Лизой». Шерри должен был открыть на небосклоне новую звезду, а на земле – новый континент. Шерри должен был вылечить тиф. Шерри должен был… Единственное, чего Шерри не должен был делать, это умирать и оставлять бедную Mamma тосковать по нему, передвигаясь по дому, где поселилась холодная темнота, призраком некогда жившей женщины. «Шерри – убийца», - думает его младший брат, так похожий на него чертами. В этой мысли есть страх, сладость и острота. Майкрофт и Шерлок вдвоем не равны одному Шерринфорду, украденному злою судьбой, любимому утерянному сыну, самому красивому, обаятельному, талантливому, умному и лучшему мальчику на свете. Всем известно, что Майкрофт неглуп, но нехорош собой, грузный и неповоротливый, хотя он и высок для своих лет, еще немного и сравняется со взрослым мужчиной, но рост едва ли искупает его ленивую полноту. - Собираешься взять еще один кусок пирога, Майкрофт? Regardez vous vous-même! [2] Имей в виду, тебе придется возвращаться в интернат в прежней школьной форме. Ты же не хочешь, чтобы она трещала по швам? И всем известно, что Шерлок был бы вполне недурен на свой лад, если бы ни исключительная худоба, из-за которой даже в младенчестве он не мог порадовать Mamma умильными розовыми округлостями и пухлыми складочками. Однако будь он хоть прелестным купидончиком с полотна Франсуа Буше, мальчик столь замкнут, нелюдим и погружен в свои мечтанья, что едва замечает окружающий мир. Шерлок может смотреть часами на пчел, таращиться с задумчивым видом на поверхность стола, водя пальцем по застарелым пятнам, истирать колени на земле, ковыряясь в дорожной грязи, в лесном перегное или в завалах известняка на меловой громаде скал во время поездки на побережье. - Один Бог знает, что ты натворишь, если попадешь в болото, Шерлок. Должно быть, ты пожелаешь в нем поселиться. Il est irrécupérable. Mamma догадывается, что Шерлок, еще не выучивший французского языка, все же понимает значение ее последней фразы, и хочет пристыдить его за то, что родился таким неисправимым и пропащим. Таким неправильным. Но ему совсем не стыдно. Ему нравится быть тем, что он есть, пусть даже он пока толком не знает, чем нарисован его портрет. Он даже осмелился заявить об этом Mamma в полнейшей уверенности, что его накажут за дерзость. Возможно, он даже этого добивался, хотя и не понимал, почему. Но наказания не последовало. Mamma побывала до этого разговора в своей спальне, откуда спустилась в столовую к обеду, ступая по лестнице так, словно голова ее была сделана из бумаги, а лестница – из масла. Полотняное худое лицо ничего не выражало, покрасневшие глаза глядели мечтательно и сонно, булавочные зрачки готовы были соскочить с них, упасть на скатерть и скатиться на пол. Когда Шерлок выпалил заранее приготовленную тираду, состоящую из череды восклицательных знаков, она, похоже, не услышала его, будто находилась в комнате одна. Впрочем, она обычно и выглядела именно такой – эскизом единственного человека на чистом листе, набросанным хрупким углем: черное платье, черные волосы, черные дагерротипные тени на белом-белом-белом лице. Шерлок бросил ей вызов, не долетевший до цели, и ему захотелось заплакать, закричать, затопать ногами, ринуться в ее спальню, сорвать со стены портрет самого лучшего мальчика на свете и топтать его, пока от толстого стекла не останется пыль, а свет и тени не превратятся в крошку. Его сердце стало таким огромным, что выместило из тела прочие органы, подпрыгнуло до горла и попыталось вырваться наружу, заполняя рот ужасным вкусом горькой микстуры. Он испугался, что оно убьет его, его собственное сердце, сделавшееся вдруг таким опасным и непредсказуемым, и, попытавшись усмирить его, прибег к череде привычных действий: уселся за стол, аккуратно разгладил салфетку и принялся черпать пахучий суп из телячьих ножек пляшущей в пальцах ложкой, с усилием пропихивая ее меж зубов и заставляя себя глотать горячую мясную тошноту. - Ты стучишь ложкой по тарелке, Шерлок, - сказала Mamma дремотным, непривычно ласковым голосом. – Не производи так много звуков, прошу тебя. – Прикрыв рот рукою, она зевнула широко, точно рыночная торговка, но бесшумно, как полагается леди, и доверительно прибавила, обращаясь к фарфоровой супнице: - Это все равно никому не интересно, mon petit. [4] И он перестал стучать. Mamma, мудрая женщина, была совершенно права. Его сердце никому не интересно. 2 Тишина, тишина - вот что страшно... Шерлок не знает, что за кошмары снятся другим детям. Ему снится дом, в котором колыхаются на стенах тени, и он сам, бродящий по пустым комнатам и коридорам, захлебываясь никому неслышными криками. После нового немого кошмара он выбирается на улицу через окно и бросается в направлении деревни, где живут люди, издающие звуки. Ему просто хочется услышать что-то шумное, напоминающее живую жизнь. Немного напиться из ее источника, смочив пересохшее горло. Он бежит босыми ногами, в одной ночной рубахе, не чувствуя колкой прохлады, словно полностью отстранился от своего тела. По дороге он немного успокаивается, а потом обнаруживает примечательно пахнущую грязь, которую исследует до тех пор, пока та не раскрывает ему, что в нее просыпали немного ванильного экстракта из прорвавшегося мешочка, ехавшего в телеге на хлебопекарню. Следуя ванильным путем, он добирается до первого приземистого домика на краю деревни, обнесенного низким забором, за которым ворчит собака. Небо ясное, звезды крупные, молодой месяц - обгрызенная краюха хлеба. Холодно до озноба, но, если об этом не думать, холод отступает. Притаившись за сосновым стволом неподалеку от облюбованного домишки, он разглядывает единственное слабо освещенное окно, за которым мелькает парочка громоздких силуэтов и глухо перекатываются голоса. Насмотревшись, возвращается назад, не испытывая ни удовлетворения, ни разочарования. Сон, приходящий после его ночной эскапады, щекотно пахнет ванилью и мельтешит размытыми образами. После занятий с домашним учителем и одинокого обеда он решает снова наведаться в деревню, но прийти туда уже днем, чтобы услышать больше звуков, разобрать голоса на части и узнать, как выглядят люди, которым они принадлежат. Так он открывает просоленный бас бывшего моряка, прослужившего двадцать лет во флоте перед выходом на пенсию, теплое молочное контральто булочницы и птичий фальцет дочери бакалейщика, молитвенно читающей, будто Библию, роман о любви гордой красавицы Маргарет к еще более гордому молодому промышленнику Джону, расцветшей на фоне текстильной фабрики в закопченном рабочем городке. [5] Шерлок, стащивший книжку с прилавка, куда ее положила дочка бакалейщика, конечно, возвращает ее владелице. Он нарочно кладет томик обложкой вниз, чтобы проследить, обратит ли девушка внимание на то, что её вещь кто-то брал. Но она ничего не замечает, и Шерлок думает, что люди обычно очень рассеянны. Однако выясняется, что его действия не ускользнули от внимания младшего брата читательницы любовно-фабричных историй. В сочных звуковых красках тот винит Шерлока в подозрительном поведении и гонится за ним по деревенской улице. Бежит он - отмечает про себя Шерлок - просто отлично. А еще лучше сбивает с ног. После драки, когда у сына бакалейщика наливается на скуле великолепный пурпурный синяк, а Шерлок вытирает с распухшей губы кровь, он старается оправдаться: - Я и не думал ничего красть! Лишь хотел посмотреть, заметит ли она, что книгу перевернули. Сын бакалейщика хмыкает и густо плюет на землю, как взрослый гуляка или матрос в порту. Между его передними зубами зияет пробел, придающий ему лихой разбойничий вид. Голубые ирландские глаза еще поблескивают от азарта схватки. - Моя сестра ничего не заметит, хоть устрой у неё под носом пожар. - А ты проверял? - интересуется Шерлок. Мальчик неопределенно поводит плечами, вид у него невинный, взгляд - хитрый. Затем роняет с небрежно-одобрительной интонацией: - А ты ничё так дерешься. - Спасибо, - вежливо отвечает Шерлок и возвращает комплимент. - Ты тоже отменно держался. - У меня брат старший есть. Тоже здорово может двинуть, если разозлить. - Правда? - спрашивает Шерлок, не зная, что следует говорить. - Ага, - паренек еще раз сплевывает, похоже, ему нравится это делать. - А у тебя брат есть? - Да. - И как он дерется? - Не думаю, что он когда-либо это делал. - Шерлок улыбается при мысли о Майкрофте, молотящем кулаками, как заправский боксёр. - Хотя, с учетом его комплекции, он мог бы при желании меня по стенке размазать. Но не станет. Сын бакалейщика задумывается. - Господский сынок потому что, - замечает он умудренным тоном. - Жентльмен. А ты, кажись, не такой. Книжку стащил, подрался... - Я не крал книгу, - возражает Шерлок. - Я же объяснял, что просто хотел... - Да ладно, - обрывает его мальчик. - Хоть бы и украл, плевать. Видал обложку? Книжка-то скучная, про любовь с поцелуйчиками. Девчонкам только такие нравятся. Все девчонки - дуры, - внезапно заключает он. Шерлок теряется. У него нет сформировавшегося мнения по этому предмету. Помолчав, мальчики поднимаются с земли. Шерлок слизывает с губы подсохшую кровь. Ее привкус не похож на все остальное, что ему доводилось пробовать, разве что на медь, которую он как-то лизнул ради проверки. Ему хочется расковырять ранку сильнее и напробоваться вдосталь. Впрочем, он и так запомнит медный звон крови. - Я Джеймс. - Мальчик протягивает руку со слегка сбитыми о лицо противника костяшками пальцев. - Можно просто Джим. - А я Шерлок. - Он впервые в жизни пожимает чью-то руку, глядя на нее удивленно, будто на любопытное насекомое или необычный сорт грязи. - Можно просто Шерри? - хмыкает сын бакалейщика. Шерлок вздрагивает и разжимает пальцы, пробовавшие чужое доброжелательное тепло, испачканное в грязи и его крови. - Нет, - отвечает он резче, чем собирался, - нельзя. 3 Когда Майкрофт приезжает на каникулы, в доме не прибавляется звуков. Майкрофт - тот еще тихоня, и умеет ходить с неслышной легкостью, удивительной для его веса. Mamma поджимает выцветшие губы во время семейного обеда. Они устраиваются за столом на таком почтительном расстоянии друг от друга, что невозможно при желании воткнуть нож своему соседу в бок, придется бросать лезвие острием вперед, либо иметь очень длинные обезьяньи руки, чтобы дотянуться до жертвы, либо сосед должен быть объемнее Майкрофта раз в пять, либо нужно орудовать длинным восточным кинжалом, который сложно спрятать в одежде, чтобы никто не заметил смертельного орудия. Словом, все это сплошные фантасмагории и небывальщина, проще подсыпать стрихнин в еду. Шерлок нарезает большими неровными кусками порции окорока, чтобы поскорее заткнуть себе ими рот и не начать озвучивать свои идеи вслух. Странные мысли. Он думает об убийстве? Нет, лишь о способах его совершения. Его привлекает кинжал, да, кинжал... В красивых ножнах, усыпанных драгоценными камнями, загадочно мерцающими среди прочих сокровищ в пещере Али-Бабы, он читал эту сказку, она нравилась ему, в ней были коварные злодеи и обманувшие их хитрецы... Своды пещеры, хранящие старинный клад, укрывают его. Вдыхая теплый сырой воздух, он разглядывает витиеватые узоры украшений, любуется прекрасным оружием, перебирает в пальцах золотые монеты, словно песчинки, они падают с тяжелыми стуком на земляной пол, а впереди - еще множество нераскрытых сундуков, и растущие на низком потолке и непроницаемых толстых стенах огромные кристаллы, в которых дробятся алые искры бесчисленных свечей. Входа в его волшебное царство никому не раскрыть, он спрятан надежно, тишина здесь умиротворяет, она настояна на сладких благовониях и терпких ароматах древних таинств, сюда не могут проникнуть звуки внешнего мира... - Судя по твоему виду, ты по-прежнему совершенно пренебрегаешь спортивными занятиями. Я права? Резкий неприязненный голос вторгается в пещеру на далеком сказочном Востоке и вытаскивает Шерлока за шкирку обратно, в освещенную прохладным газовым светом столовую чинного английского дома, пропитавшегося недовольством. Но на сей раз оно адресовано вовсе не ему. Майкрофт с усилием глотает, вытирает салфеткой губы и произносит с интонацией, похожей на воду комнатной температуры: - Да, Mamma. - И не собираешься приобщаться к спортивным занятиям в дальнейшем? - Боюсь, что нет, Mamma. - У вас имеется команда регби. И лучшая изо всех английских школ сборная пловцов! Неужели это тебя не привлекает? Водная стихия, скорость движения, бодрое напряжение тела... Разве это не прекрасно? - Не для всех, Mamma, - Майкрофт незаметно дергает уголком рта в краткой судороге улыбки и возвращается к еде. - У меня несколько иной круг интересов. - Иной круг интересов? - Блеклые губы презрительно кривятся. - Я вижу, в чем они заключаются. Набить поплотнее живот! Впрочем, чего иного я могла ожидать? Ты явно не способен оценить те возможности, которые предоставлены тебе, Майкрофт! - Сожалею, Mamma. - Вот Шерри был настоящим атлетом. И особенно любил водные виды спорта. Плавание, греблю! Он давно бы стал капитаном ваших команд. Твое поведение это настоящая черная неблагодарность. Tu saisis? [6] Вода комнатной температуры немного остывает, но остается неподвижной, только круги повторяющихся безличных ответов плавают по застывшей поверхности, как круги жира в бульоне. - Ви, маман. [7] Шерлок не чувствует никакого вкуса, набивая, словно соревнуясь с кем-то на скорость, свой рот мясом, тушеными репками и вареным картофелем. Открытый, бесстыдный, с трудом сдерживаемый смех царапает его сжимающееся горло. На что похож этот ужасный семейный разговор? Смешно же, право слово, смешно! Но Mamma вовсе не находит беседу забавной и, отбросив салфетку, поднимается из-за стола, с досадою скрипнув ножками стула. - Вся моя жизнь! - восклицает она, трагически всплескивая руками, белыми, высушенными, вырезанными из бумаги. - Вся моя жизнь! - Натянутый на колки голос внезапно падает до едва различимого сбивающегося бормотания: - Ce n'est qu'inquiétude, déceptions, tristesse et ingratitude... [8] Вся моя жизнь... Она покидает столовую без оглядки на сыновей, осуждающе шелестя черным шелком кринолина, и, как только дверь скрывает ее скорбную фигуру, словно медленно и печально опустившийся занавес, Шерлок взрывается от хохота, которому больше не в силах сопротивляться. - Ха-ха-ха! «Вся моя жизнь»! Tristesse et ingratitude... Ха-ха-ха-ха! Смех распухает в нем, как однажды сердце, и он задирает голову к потолку, выстреливая в него кусочками мяса, репки и вареного картофеля, он бездумно колотит ладонями по столу, на который приземляется непрожеванная пища, и постепенно переходит на утробное завывание, от которого болит живот и брызжут из глаз слезы: - «Вся моя жизнь»! Мы испортили ее жизнь! Шерри бы так не поступил, а мы всё испортили! Понимаешь? Ха-ха-ха! Сквозь слезную пелену он смутно различает, как Майкрофт спокойно встает с места, неспешно преодолевает расстояние, требующее длинного восточного кинжала или обезьяньих рук (ха-ха-ха!), склоняется над ним, становясь немыслимо огромным, и совершает что-то, из-за чего обжигает щеку, разливается внутри черепа мелодичный звон и мгновенно обрывается смех. Мир на мгновение застывает, тишина, накрывающая его колпаком, гудит отголосками пчелиного улья. - Так лучше? - осведомляется Майкрофт безмятежным тоном, будто передал чашку чая, и произносит, не дожидаясь ответа: - Вот и славно. - Зачем ты это сделал? - Ошеломленный Шерлок дотрагивается кончиками пальцев до пылающего следа пощечины, от которого по всему телу разливается жар. - Чтобы ты быстрее успокоился, брат мой. - Ты мог выбить мне зуб! - Нет, я точно рассчитал силу своего удара, - невозмутимо говорит Майкрофт, усаживаясь за стол и придвигая к себе тарелку как ни в чем ни бывало. - И заметь, он подействовал со всей возможной эффективностью. Полагаю, ты не ждал нюхательных солей? - Я не ждал, что ты меня ударишь, - огрызается Шерлок. Подумать только, ведь он говорил Джиму, что его старший брат никогда подобного не совершит. - Я сделал это ради твоего блага, - Майкрофт выглядит очень убедительно, произнося эти слова, но Шерлок, уже оправившийся от потрясения, замечает, как на миг сжимаются на скатерти широкие пальцы тяжелой руки, которая могла бы принадлежать грузчику или чернорабочему на стройке. Любой человек чем-то выдает себя, когда лжет. Даже Майкрофт, превращающийся по своему желанию в недвижимую толщу воды. - Ничего подобного, брат мой, - едко возражает Шерлок. - Ты сделал это ради приличий, побоявшись, что услышат слуги. Но Майкрофт и не думает тушеваться под напором обвинения. - Тебе следует быть сдержаннее, - заявляет он, поджимая губы не хуже Mamma. - Ты уже не ребенок, Шерлок. - Мне только исполнилось семь лет! - Как я и сказал, - Майкрофт кивает в подтверждение собственного заявления, - уже не ребенок. Он продолжает трапезу, будто абсолютно ничего не случилось, и нахваливает стряпню новой кухарки Элси, готовящей значительно лучше прежней кухарки Луизы, поскольку Элси не страдает от мук разбитого сердца после разрыва помолвки с неверным конюхом Джайлзом, изменившим бедняжке с судомойкой Глендой. Майкрофт небрежно разбрасывает имена, и Шерлок изумленно глядит на брата. Он и не подозревал, что тот может быть в курсе сердечных дел прислуги. И как Майкрофту удается подмечать подобные вещи, если он и дома-то никогда не бывает? Шерлоку становится немного стыдно из-за того, что он неверно понимал связь между конюхом и судомойкой. Видя на их помятой одежде прилипшие соломинки, появлявшиеся в одно и то же время, он полагал, что Джайлз и Гленда ссорятся в сарае, доходя до рукоприкладства, из-за которого на шеях иногда проступали синяки. Но, если Майкрофт упоминает измену и расторгнутую помолвку, это означает, что в том сарае они, они... Кровь вспыхивает в лице, остро отзываясь на месте нанесенной пощечины. Шерлок тянется за стаканом воды и отпивает поспешный крупный глоток, а затем несколько частых и небольших, пытаясь распутать затягивающийся клубок беспорядочных мыслей, цепляющихся друг за друга: соломинка на коричневом сукне платья, смятый белый фартук, выбившиеся из узла на затылке пряди, лиловое пятно на загорелой шее конюха, расстегнутый ворот его рубахи, растрепанные волосы... «Мне следовало догадаться, - ругает себя Шерлок. - Кто станет драться на сеновале? Это глупо! Неужели я глуп?» А он-то полагал себя умным, и даже Джим пару раз замечал: «Сообразительный ты парень», но, наверное, Mamma была права, считая, что он отстает в развитии. Джим - просто сельский дурень, что он может в этом понимать? На него нетрудно произвести впечатление любыми пустяками: - Мисс Норберри затеяла большую стирку, погляди, какие покрасневшие, скукожившиеся от воды руки. У любимой глиняной трубки твоего отца не сегодня-завтра расколется мундштук, и настроение его будет скверным, так что побудь паинькой, иначе он снова надерет тебе уши. Джим, а спорим, ты свалишься в ближайшие пять минут, если мы побежим? Ах, не свалишься? Ладно, тогда побежали... Ха! «Откуда знал, откуда знал?» Да у тебя же развязан шнурок на ботинке! Шерлок успел побывать у приятеля в гостях, всего несколько раз, напряженных, пугающих, восхитительных раз. Однажды Джим сказал ему неохотно: - Мать видала меня с тобой в деревне. Стала расспрашивать, чё да как, кто ты такой, откуда взялся... Щегольской плевок плюхнулся на землю. На этом Джим замолк, и Шерлок испугался, что ему велели перестать водить дружбу с «господским сынком». Ведь так не принято, и никто не делает, и одни дети должны не замечать других, храня устойчивое равновесие в мире, где каждый стоит на отведенном ему от рождения месте, не имея возможности или желания менять свое положение, будто шахматные фигуры. Но Джим вдруг сказал: - Она велела пригласить тебя к нам. - Его смущенные руки мяли ткань штанов, и голос спотыкался от неловкости на каждой букве. - Если ты захочешь, конечно. - О! - Шерлок выдохнул от облегчения и выпалил: - Я хочу! Джим смутился еще сильнее, на его светлую ирландскую кожу брызнул румянец, и Шерлок не смог понять, расстроился он или обрадовался. Может быть, и то, и другое одновременно? Так он впервые очутился в доме, где обитают простолюдины. Робость сковала его, как железные доспехи, и он едва мог говорить, есть или пить предложенный чай, но мог продолжать наблюдать, смотреть, видеть, разбирать на части... У мистера М. красноватый нос в прожилках, любит приложиться к бутылке, может поколотить Джима, когда разозлится, но вовсе не столь сердит, каким хочет казаться окружающим, волнуется, принимая у себя мальчика «из благородных», разжег свою трубку лишь с третьей попытки... Мисс М. застенчива, но посматривает с любопытством, прячась за оградой густых черных ресниц, пальцы испачканы в чернилах, хотя сегодня нет школьных занятий, значит, занималась сама, она прилежная ученица, ах, нет, письмо в кармашке фартука, до которого она дотрагивалась несколько раз, она пишет на него ответ, кто-то из деревенских парней играет роль молодого промышленника Джона... Старшего брата Джима зовут точно так же, нелепая фамильная традиция, впрочем, те, в чьей семье встречаются имена «Шерринфорд» и «Майкрофт» не должны смеяться над чужими причудами. Джеймс высокий, сухощавый, с недоброжелательным взглядом, в котором сквозит насмешка: «Господский сынок... жентльмен», весенняя чистота ирландского неба подернута здесь облачными покровом, и - странно, глядя на него, Шерлок ничего не может о нем понять, этот юноша словно прячется от его взгляда... Миссис М. Миссис М... Добродушная, румяная, пухлая, как большая теплая подушка, подливает чаю (самого лучшего из запасов бакалейной лавки) и заботливо придвигает к Шерлоку тарелку с сэндвичами и домашним сливочным печеньем, уговаривая съесть еще. Когда по окончанию визита дверь закрывается за его спиной, он своим острым слухом ловит огорченное восклицание: - Какой худенький и бледненький, бедняжка! Точно заморыш из приюта. Что же это, мать за ним не следит? Он вдруг понимает, что возвращался в дом Джима ради этой женщины. Ради румяного добродушия и теплой мягкости, ради горячего пара, не остывающего в его чашке, ради печенья, которое пытались в него запихнуть, когда он, всегда наедающийся очень быстро, больше не мог проглотить ни кусочка. Ради ее огорчения из-за его бледного вида. Ради жалости. «Бедняжка... бедняжка...» - Майкрофт, - зовет он голосом таким высоким, что сам его не узнает, какой-то испуганный жалкий писк, дребезжащий в сухом горле: - Что такое с нашей мамой? Брат дожевывает последний кусок окорока, словно не слышал Шерлока. Глаза в тарелке. Лицо в тарелке. Весь - в тарелке. Застывшая вода. Но он слышал, иначе не окаменел бы окончательно, стряхнув остатки подвижности, кроме шевеления челюстей. Его высокая грузная фигура на стуле словно вырастает еще больше, хотя он не распрямлял позвоночник, не вытягивал шею. Шерлок осознает: его брат - большой. Его много и всегда будет много. Не из-за роста, не из-за веса, не из-за тяжелых кулаков и ладоней грузчика. «- Нет, сэр, но в вашем лице есть что-то, что заставляет меня охотно называть вас господином. - Что же это такое? - Властность». [9] Торопить его бесполезно, нужно собрать по крошкам силу воли и ждать, пока Майкрофт соблаговолит ответить. Иначе, хоть ножом его в бок коли, ничего не скажет... И Шерлок ждет, пока Майкрофт закончит, поднимется, шагнет к окну, за которым виднеются скудные обломки бледного неба и немощного солнца, скрестит руки за спиной, словно сколоченной из дубовых досок, и произнесет, коротко и прохладно: - Она больна. Затем прочистит горло, медленно обернется, ленивые сонные глаза его станут двумя метательными кинжалами, выкованными из голубого льда, а глубокий, не так давно сломавшийся голос - шелестящим, мурлычущим, убаюкивающим шепотом, от которого наливаются тяжестью веки: - И это то, что мы всегда должны всем говорить, слышишь меня, Шерлок, кто бы тебя ни спрашивал, отвечай только это. Mamma больна, регулярно принимает прописанные докторами лекарства для успокоения нервов, никогда ни на что не жалуется, никогда не плачет, ведет себя во всем, подобно истинной леди, благослови Господь ее мужественную душу, лучше, если ты будешь повторять это слово в слово, брат мой. Tu saisis? Тишина, тишина - вот что страшно... Но сейчас в ней словно сошел обвал с заснеженных гор. Громада рухнула с самой вершины, и ее эхо чудовищно. Вот что было неправильно в их доме и собирало вкруг себя тени. Вот что... - Я думаю, - начинает Шерлок, упрямые слова туги и плохо растягиваются на языке, - я думаю... Его брат, по-прежнему держа руки за спиной, чуть склоняет голову на бок, точно прицеливающий за добычей кот: - М-м-м? - мурлычет он с беззлобной снисходительной насмешливостью старшего и большого. - Ты думаешь, мой мальчик? - Я думаю, - Шерлок справляется со словами, - что все это убьет ее. И ее «прописанные докторами лекарства» тоже. Майкрофт немного прищуривается, а потом его режущий взгляд подтаивает, снова становится ленивым и сонным, погруженным лишь в самое себя. - Да, - соглашается он, уголок рта дергается в отзвуке печальной улыбки. - Полагаю, брат мой, что ты пришел к правильному выводу. А потом они пьют чай. [1] Не приложишь чуть больше усилий, чтобы вести себя лучше? [2] Свершившимися фактами. [3] Посмотри на себя! [4] Малыш. [5] Подразумевается классический роман «Север и Юг» Элизабет Гаскелл. [6] Ты понимаешь? [7] Искаженное французское «да, мама». Майкрофт, напоминает автор, специально портит свой французский. [8] Череда тревог, разочарований, страданий и неблагодарностей. [9] Шекспир «Король Лир».