Лето внутри тебя

За окном землю мягко обволакивает пушистый, сияющий белизной покров, крупными хлопьями спадая с тёмного неба. За тонким и, если прикоснуться, холодным стеклом морозный воздух маленькими хрупкими иголочками проникает под кору асфальта и под слои зимней толстой одежды на редких проходящих по улице людях, заставляя их убыстрять шаг и мечтать о чем-нибудь теплом. О чем-нибудь теплом по ту сторону прозрачного стекла, разграничивающего жилую комнату, чей жёлтый свет от прямоугольника окна прорывает махровую в своей снежности тьму, и становящуюся все опустошенней улицу. Батареи поставлены на высшую отметку, от кружки в руках в потолок поднимается пар, горячим, едва осязаемым прикосновением окружая теплом и принося с собой запахи осени, пряностей и трав, на поджатых к тебе ногах теплые бордовые носки из колючей, но привыкаешь, шерсти с рисунками маленьких скачущих по ним оленей, а плечи обхватывает надежная рука. Этого желал бы случайный прохожий, и это все есть у Бэкхёна. На электронных часах высвечиваются зелёные 00:00, и объятия становятся крепче, а на ухо с легким прикосновением доносится: — С Новым годом, Бэкки. И нужно повернуться, выдохнуть на губы: — И тебя. А потом дать себе плыть по течению под мягкими соприкосновениями. Оранжевыми от въевшихся в них мандаринов пальцами, ещё терпко пахнущими цитрусом, раскрывать открытку с пушистой большой елкой на ней, больше, чем ваша в углу, но зато та не пахнет. Скользить глазами по ровно выведенным строчкам и чувствовать взгляд на тебе, удивлённо поднимая к нему твои глаза. «Я желаю тебе хорошего лета,» — написано в зимней открытке. — Фань, но сейчас же зима. Блондин в раздумьях поджимает губу, отводит сосредоточенный взгляд в сторону, чтобы через мгновение снова вернуть его тебе, а ты, с любопытством заглянув в него, понимаешь, что так и должно быть. — Лето... — смотря на тебя, он теряет все слова, но ты и без них готов согласиться. Лишь бы не это не продолжилось. — Ты его ждёшь весь год, и пройти оно должно так, чтобы запомнилось на всю жизнь. Слова тянут за собой воспоминания, как нанизанные на нить бусины из чёрной шкатулки. Память не обязательно должна быть приятной на ощупь и гладкой. Но ты молча киваешь, чтобы потом сказать: — Точно. Ифань смотрит на кружку в твоих руках. — Наверное, уже остыло. Подожди, я сейчас, — улыбается. Он всегда хочет окружить тебя теплом. Ты тоже улыбаешься, когда в дверях он оборачивается, чтобы одними губами повторить: «Я сейчас». От внезапно оставшихся без тепла плеч холод растекается по всему телу. Ты ежишься, обхватывая себя руками, но все же подходишь к окну и отдергиваешь штору, чтобы неотвратимо вспомнить: да, сейчас зима. И от неё не спасают ни теплые шерстяные носки со скачущими по ним оленями, ни подкрученные до высшей отметки колесики батарей, ни рука на твоих плечах. Синтетика твоей жизни. Невозможно задержать внутри лето, когда перегородка между снегопадом и жёлтой комнатой толщиной с тонкое стекло, тоже зимнее, если прикоснуться. И ты касаешься. Сначала кончиками пальцев, а потом и всей ладонью, подпуская к себе действительность как можно ближе. Ты смотришь на зиму и почти веришь, что она вечна, а лето — всего лишь иллюзия, созданная тобой в поисках тепла. Его нет, лета Бэкхёна. Оно запуталось и осталось между рыжих кудряшек, ярким пятном промелькнувших перед твоими глазами, когда ты на бегу вылетел из-за угла и не успел затормозить перед чьей-то спиной, как ты понял по ощущениям. Это было единственным, что осталось отчётливым среди калейдоскопом перевернувшегося мира. Потом все расплывчатое сфокусировалось в единственном лице с широко распахнутыми глазами, которые участливо смотрели сверху вниз, и в волосах. Да, рыжих. Рассыпавшийся день собрался в одном парне, протягивающем тебе руку. — Ты в порядке? Кажется, немного ушиблено бедро и оцарапан локоть, но да, в полном. Ты киваешь и смыкаешь пальцы на его ладони, которая большая и сильная, если тебя легко поднимают с нагретого солнцем потрескавшегося асфальта. — Прости, я торопился и не заметил тебя. — Будь осторожнее, ладно? Такой хрупкий, что можешь рассыпаться, — его голос тоже нагретый солнцем и потрескавшийся, но в него не больно падать с головой, а локоть остаётся цел, в отличие от сердца. Ты кивнул, не зная, что ответить, и спустил прищуренные от бьющего в них солнца глаза вниз, зашториваясь от слишком яркого (человека) пологом из тонких ресниц. — Ты фотограф? — заметив в его руке камеру. Полупрофессиональная. Он смеялся, роняя такие же потрескавшиеся ноты на нотный стан твоей памяти. — Нет, мне просто нравится оставлять воспоминания на бумаге. Вот как сейчас, смотри. Щелкнул затвор камеры, направленной на тебя, и на экране отпечатался растерявшийся парень с русой челкой, лезущей в глаза, который смотрел на тебя со стеклянного ожившего прямоугольника в больших ладонях. — Вот так этот день никогда не выцветет. Вы оба смотрели на фотографию ещё даже не минутной давности, только один осторожно перебирал по одному сказанные слова, чтобы не рассыпать, а другой присматривался к только что замеченной родинке над губой у парня с фотографии. Ты знал это, потому что успел уловить тот взгляд до того, как он оказался поднят на твоё не-замершее-на-фотопленке лицо. — Ты же куда-то торопился, не опоздаешь? Стрелки на твоих часах отстукивали, что нужный тебе автобус ушёл десять минут назад, а следующий прибудет часа через два. Но от этого не было досадно. — Нет, уже нет, — ты качал головой, совсем не по ситуации улыбаясь. — Но знаешь, тут недалеко продают вкусное мороженое. Оказалось, что он не знал, с неподдельным восторгом выбирая, лучше фисташковое или со вкусом манго, но потом просто беря две порции для себя и одну — тебе, в извинение за все-таки замеченный локоть, торчащий из-под рукава футболки. «Для заживления». Хотя потом ты все равно попробовал от каждого. Фисташковое оказалось вкуснее. Времени, в которое вы спасались под тентом за одним из круглых красных столиков с надписью по кругу «Coca-Cola», единственным занятым, пластиковой ложкой собирая разноцветные потеки от некогда целых холодных шариков, хватило, чтобы узнать после едва уловимой заминки, сопровожденной взглядом с искоркой сомнения, что парня с копной рыжих волос звали Пак Чанёль, в ноябре ему исполнится 25, камеру ему подарил близкий друг на один из праздников, хотя она пылилась на полке в его шкафу до этого лета, он часто путешествовал, и в маленький городок на берегу моря он приехал, потому что понравилось название. Вы гуляли по немногочисленным пустынным улочкам, всегда переходя на теневую сторону, покупали одну на двоих вскоре нагревающуюся газировку и не замечали ничего, потому что на первом месте встали твои рассказы о себе и его летние глаза. Почему-то необходимо было донести до Чанёля, что тебя звали Бён Бэкхён, и в мае тебе исполнилось 23, что в будущем ты пойдёшь работать в крутую компанию экономистом, на которого сейчас учишься, что когда-нибудь ты заведешь себе собаку, когда-нибудь, когда ты съедешь на отдельную квартиру, что ты любишь только холодное молоко, зачастую из-за этого ходя с хриплым голосом, что сюда ты приехал к тете, и ещё ты любишь море. Ты говорил, говорил, говорил, а Чанёль задавал новые, все более нелепые вопросы и улыбался своими глазами, слушая твои такие же ответы. Тебе не казалось неправильным то, что вы знакомы только несколько часов, что ушёл уже второй автобус, ты рассказывал ему свою жизнь, и казалось, что она сегодня прожита напополам. Вы договорились встретиться завтра, послезавтра, через два дня, неделю. Каждое утро кто-то из вас стоял на том углу, где вы впервые столкнулись, и ждал другого. Теперь прошлое не имело значения, важным стало то, что вы как-нибудь должны успеть на автобус и съездить в город побольше за покупками. Вы испробовали все сорта мороженого, даже тот, со вкусом лайма, от которого сводило зубы. И делали много ярких снимков вашего лета, ярких, как его улыбка, вечерами распечатывая каждую в две копии. Вы ходили, сняв обувь, по кромке моря, убегая от догонявших вас волн. Вы были счастливы улыбаться так просто. Вы были друзьями, но ты все чаще засматривался на его губы, а твои тонкие пальцы искали тепло в его ладонях, останавливаясь на половине расстояния в несколько сантиметров, хотя ты не помнишь, чтобы там было что-то кроме пропасти. Пусть не касаясь, но ты чувствовал жар его рук. Тепло твоего лета. Доски пристани, на которой вы сидели совсем рядом, постепенно теряли свое тепло, пропитываясь вечерним воздухом. Но он не мог пройти сквозь ткань кофты Чанёля на твоих плечах, потому что солнце отпугивает холод. На твоих голых до колена раскачивающихся ногах мелкими солеными каплями стекали обратно брызги от бившегося внизу моря, которое сталкивалось со столбиками причала. Чанёль говорил о том, что хотел бы знать, как далеко идёт дорожка, брошенная луной на колышущуюся воду, и смог бы он найти её конец. Ты спросил, возьмёт ли он тебя с собой, смотря ввысь, на сверкающие холодные пятнышки звёзд. — С тобой в моей жизни есть счастье, Бэк. Я бы не смог оставить тебя, не оторвав при этом часть своего сердца... — он опустил голову, глядя на соленые капли на чужих переставших болтаться ногах, и все же добавил, — но если бы пришлось, то я забрал бы с собой наши воспоминания. Навсегда. Помолчал. Потом решил не думать, что дальше, и спросил, повернувшись к тебе: — А ты. Ты бы уплыл со мной? Ты цеплялся за тени от его ресниц, стараясь удержаться на поверхности над его облитой лунным светом кожей, над глазами с двумя сияющими планетами в них. Но сорвался в самую глубину. — Без тебя в моей жизни не было счастья, — правдиво, ты бы не пытался опровергнуть. Он улыбался, пряча что-то внутри. — У такого, как ты, не бывает несчастливой жизни. Не может быть. Ты слишком... отталкивающий все плохое, — вы оба слышали недосказанное «и без меня». Чанёль поднялся, оттолкнувшись о дерево просоленного годами причала. Смотрел вперёд, ища границу между чернильными небом и водой, или ища границу, которую тогда пересек. — Твоя тётя, наверное, волнуется. Пойдём? Он пошёл вперёд. От тебя. И ты смотрел. Смотрел на его силуэт, оставляющий тебя позади, оставляющий тебя «и без него». Ты смотрел на ту же границу и думал, что можно не пересекать и оставить все как есть. А можно быть счастливым. Соленый ветер врезался в уши, дыхание срывалось с каждым отлетающим в безграничность стуком от шагов, сорванных на бег, мышцы напрягались под каждым усилием, брошенным под неоновой вывеской: «Успеть». Ты остановился, но твоё сердце продолжало бежать. Оно оставило тебя позади, когда ты столкнулся с широкой и уже знакомой с первой секунды спиной, а перед глазами промелькнули почти-не-рыжие в холодном бессолнечном свете кудряшки, но ты давно наизусть запомнил, какие они. Как под максимальным увеличением на его полупрофессиональной камере, ты отчётливо ощущал все: ветер на твоих голых до колена ногах, шорох трущихся волн о песок берега, твои руки, затянутые до отметки «невозможно» на его талии, мягкость футболки на напряженных мышцах, его перехваченное дыхание и твоё рваное, рвущееся с каждым словом с твоих идущих дрожью губ: — Будь со мной. Тебе стало почти физически больно до упора втягивать внутрь раскаленный запах его кожи, до судорог стискивать в руках ткань где-то там, после границы его спины, и не отнимать тела от костра внутри него. Но ты был готов стать ведьмой, чтобы в нем сгорать. Тишина между вами придавливала к доскам, подкашивая твои слабеющие колени. «Теперь уйдёт». Пальцы разжались. Вас разделял шаг, сделанный тобой. — Иди первый, — ты должен видеть, как он уходит. Ты хотел, чтобы он не услышал, но ты надрываешься с первым всхлипом. Твой взгляд упирался в его смятую спереди футболку, а его пальцы собирали влагу с твоих горячих щёк, пренебрегая каплями на своих. — Почему ты плачешь? Ты не должен... — Бэкхён~а, как же я смогу улыбаться, если на твоих глазах слезы? — Так сделай так, чтобы их не было. Секунда сомнения, и вечность, отданная уверенности. Его губы были на вкус, как лето. Отдавали всеми вкусами мороженого, соленым бризом и солнцем. Таким же плавящим тебя на +50. Раскаленные, как асфальт. И потрескавшиеся, как его смех. Это был он, перехватывающий все твои вдохи. Это был он, обвивший тебя своими руками. Это был он в каждой клеточке ваших тел. Он. Твоё лето. Вы смеялись, как дети, бежав по пустым, местами желтым от единичных фонарей улицам, взявшись за руки и постоянно останавливаясь, чтобы сорвать ещё один поцелуй. Вы, уже не отрываясь от губ напротив, поднимались в квартиру, которую он снимал. Ключ из его заднего кармана в твоих пальцах не попадал в скважину, но он не отнимал рук от твоей голой кожи под его кофтой. Дверь была едва закрыта, и теперь он вжимал тебя в стену, стягивая всю ненужную одежду и покрывая тело бордовыми отметками. Его кровать не была заправлена, и его запах сохранился в заломах ткани. Но вскоре небрежно накинутое одеяло слетело на пол вслед за его вещами, и ты уже не думал ни о чем, полностью отдаваясь своей любви. Твоё тело горело от его рук, поджигая эту ночь, дом, город, мир. Мир, в котором были только вы двое и безумная, раскаленная добела страсть. Твои крики он глушил в мокрых губах, шепча между поцелуями в твои распухшие: «Люблю». Тебе казалось, это навсегда, его глаза напротив не могли лгать. Ты водил руками по его волосам, щекам, шее, губам, и это казалось сказкой. Это и было красивой сказкой, сном. А утром ты проснулся. Один. И всё, что он тебе оставил — это бумажку с его почерком на соседней подушке, стопку ярких проявленных фотографий и лето. Все это сейчас лежит в картонной коробке, запрятанной далеко в шкаф. Среди прочего, что вряд ли ещё пригодится, но не выкинешь. Ты не смог тогда понять, что значит наспех написанное: «Ты должен быть счастлив, Бэкхён. Но рядом со мной нет счастья. Спасибо тебе, что оно появилось этим летом. Чанёль». Не понимаешь и сейчас. В тот день ты перестал верить, что лето существует. Батареи, пар от принесенной кружки и рука на твоих плечах — не больше, чем суррогат. — Сколько ты так стоишь, Бэкки? Твоя ладонь насквозь промерзла. В твоей руке появляется кружка, и тебя легко тянут к дивану. Ладонь согреется, но сердце далеко от рук. Взгляд за стекло. Да, сейчас зима. А лето... Внутри тебя оно должно было умереть несколько лет назад. Ты останавливаешься, и на тебя вопросительно смотрят. — Ифань, помнишь, ты пожелал мне лета? — кивок. — Но лучше я останусь в зиме... с тобой. Оно умирает прямо сейчас. Его не воскресят губы на твоих. Потому что они не потрескавшиеся, как _его_ голос. Как голос Чанёля. *** Последний прохожий не замечает мороза. Чанёль смотрит на силуэт в желтом теплом прямоугольнике. Прошлое оживает перед глазами и стоит на высоте в несколько этажей. Тем летом он скрывался в малоизвестном маленьком городке на берегу моря. Чанёль часто менял место жительства из-за криминальной работы. Тогда его искали, и нужно было где-то схорониться, дожидаясь, когда за ним приедут его люди. Чанёль не думал ни с кем связываться, чтобы там он был не более, чем никому не известный парень. Даже старушка, сдававшая ему в аренду комнату, не знала его настоящего имени. Но этот мальчишка, уже ставший мужчиной, неожиданно влетел в его жизнь, не давая времени подумать, а правильно ли? Рядом с ним и Пак становился мальчишкой, улыбаясь тогда, когда хочется. А рядом с Бэкхёном нельзя не улыбаться. Думать он начал тогда, когда было слишком поздно. Они все прочнее увязали в друг друге. И мысли о том, что рядом с ним небезопасно, сжирали Чанёля каждый раз, когда парень рядом с ним доверчиво заглядывал в глаза. В последний день он перестал себя контролировать, позволяя выпустить то, что сдерживал внутри. Он позволил себе любить, не думая о завтра. Но реальность окатила его тем же утром. Он был замечен, и за ним едут. Он не может обещать Бэкхёну ни безопасности, ни определённости, ни будущего. Порой любовь не является единственным, что нужно человеку. А Бэкки нужна лучшая жизнь. Так думал Чанёль, царапая несколько слов на бумажке и спешно скидывая вещи в сумку. Бэкхён обязательно поймёт это позже. Чанёль смотрит на двоих в окне. — Он счастлив. Хорошо, — пар вырывается вместе со словами. Больными, как ни убеждай себя. Ещё несколько секунд со счётом назад. И нужно идти. Идти, чтобы не взлететь сейчас по лестнице и не умолять на коленях о прощении. Потому что ни одна зима из тех десяти с половиной не смогла выморозить лето внутри Чанёля.