Скоро

— Мне больно, больно-больно-больно. Я весь в крови, и кости мои осколками вылезают наружу и сыпятся, оставляя след. Он шепчет, рыпается, всхлипывает и плачет, болезненно стеная и моля о пощаде, но я его не выпускаю — крепко держу и тащу к кровати, не оставляя бессмысленных попыток его успокоить: — Ты абсолютно цел. Это всё галлюцинации, тебе это мерещится. А он не слышит. Мотает головой, скулит и трясётся, не сдерживая слёз, крупными каплями стекающих по щекам.       Кап-кап, кап-кап.       С силой ударяется затылком о мою голову, и на языке начинает ощущаться металлический привкус крови. Поджав и облизав рессечённую губу, поудобнее обхватываю его руками, еле сдерживаясь, чтобы не заистерить.       Вдох-выдох, вдох-выдох. — Меня избивают цепями. На каждом звенье острый шип, расскалённый до бела. Шипы впиваются в мою плоть, прожигая и зажаривая мясо.       Укладываю его на кровать и связываю по рукам и ногам. Взгляд падает на лицо, которое наконец-то мне открылось: расскрасневшееся, мокрое; из глаз непрерывно текут слёзы, из-за которых он, наверное, ничего толком не может разглядеть. Уста раскрыты. Он тяжело дышит, стонет и продолжает шептать то, что на самом деле с ним не делают.       Падаю перед его кроватью на колени и машинально начинаю гладить его по волосам, как мать своего ребёнка, встревоженного ночным кошмаром. Только сейчас кошмар отнюдь не снится, и от него нельзя избавиться, лишь проснувшись. — Всё хорошо, тебе помогут, нужно лишь немножко подождать.       Врачей я вызвал ещё около получаса назад, когда это только начиналось, когда он ещё был способен нормально соображать. Сейчас же всё ухудшилось, а в том, что к нам кто-нибудь приедет, я стал сомневаться сильнее и сильнее.       Рука снова хватается за телефон и набирает номер. Спустя несколько гудков в трубке слышится монотонный женский голос, оповещающий о том, что бригада уже выехала, что скоро они приедут.       Да только вот это «скоро» растягивается практически на час, и брат своим беспрерывным плачем, кажется, вот-вот доведёт свой организм до обезвоживания. — Я быстрее слечу с катушек, нежели они приедут к нам.       Глаза у самого начинают намокать, а подбородок подрагивать. Сил не остаётся никаких: не физических, не моральных. Веки от бессилия смыкаются. Живым я себя уже не ощущаю.       В домофон позвонили, когда время ожидания было далеко за час.       Они входят в квартиру и накачивают его медикаментами, успокаивая и позволяя наконец-то отключиться. Шёпот, стоны и всхлипы прекращаются, и в помещении становится непривычно тихо. Брата кладут на носилки и уносят, а мне дают успокоительное и советуют отдохнуть, поспать, на что я лишь молча киваю головой и дожидаюсь, когда они покинут квартиру. Напичканный таблетками, падаю на диван, начиная думать:«А что дальше?» А дальше ничего. В том, что его вылечат, я уже не уверен. Обычно на таких пациентов закрывают глаза, забрасывая в клиники и накачивая различными наркотиками, чтобы не бушевали. Попытки забрать домой таких больных оканчиваются по большей степени несчастными случаями, либо новыми больными — свихнувшимися близкими, не выдержившими частые приступы. Ситуация безысходная. Можно, конечно, отвезти его в другую страну и положить в более качественную клинику, где неравнодушнные доктора смогут побороть недуг, да только средств мне не найти на это, а люди, привыкшие помогать тяжело больным детям, откажутся устроить благотворительность и хоть как-то выручить, ибо мальчик уже слишком большой.       Глаза закрываются. Мысли начинают рассеиваться, исчезать, опусташая голову. Сознание перестаёт быть ясным, соображать я начинаю всё медленнее и медленнее.       Я отключаюсь, и красная нить прерывается.