Изображая Бога

Человеческая жизнь как феномен: кости, мышцы, кровь, внутренние органы, нервы, сосуды, серое вещество. Жидкости, образования, сплетения и системы. Жизнь - это движение, бесконечный круг, извилистый, сложный и временами невероятный, будто сама природа задумала её такой, чтобы во всей своей красоте она внушала страх и ужас. Почему столь сложная система, с годами всё больше подвергающаяся несовершенствам, вообще существует? Несовершенство - стимул к высшим целям, а сложность - признак эволюции, который приходится преодолевать, чтобы жить дальше. Сквозь года династия МакКоев наблюдала сокращение лет учёбы в медицинском, упрощение самого процесса лечения и диагностирования, упразднение надобности вскрытия или помещения в больницу для обследования. Техника становилась всё меньше и тоньше, вмещала в себя больше функций и минимум временных затрат. Само диагностирование превращалось в пару кликов или же задачку на скорость, в зависимости от быстроты решения которой ты либо сделаешь своё дело хорошо, либо же уложишь кого-то на койку в больничную палату. С открытием новых миров, болезни приобрели извращённый характер: то, к чему человеческий организм не должен был быть приспособлен, было опасным и неизлечимым. И человечество вернулось в древние времена, когда лучшим лекарством являлось сожжение и миграция. Хотя и это не стало преградой: люди и нелюди сосуществуют не первое десятилетие, каким-то образом выживая за счёт тех, кто снова учится держать в руках скальпель, как несколько веков назад. “Жизнь бесценна, Леонард, - вкрадчиво говорил дедушка. - От маленькой букашки до целых планет. И ни одно существо в мире не в праве решать, для кого она более важна, а для кого бессмысленна за незначительностью своего существования”. Он как сейчас помнит: пожилой мужчина держал в руках почти мёртвую птицу, принесённую мальчишкой, понуро качая головой; она должна была стать чьим-то обедом, но взамен того лишь превратилась в грустное напоминание о естественном цикле бытия. “Но ведь ветеринары - тоже врачи, - не унимался мальчишка. - Разве ты не должен лечить каждого, кто попал в беду и был ранен?” “Цикл жизни в мире животных отличен от нашего, в котором мы сосуществуем в мире. Говоря проще, в их рационе нет дипломатии и не будет, потому что каждый делает то, что ему предназначено, - пернатое создание слегка дёргалось в морщинистых руках, вызывая слёзные позывы у Леонарда, но он стойко держался, считая себя правым. - Ветеринар - профессия, ходящая в быту только здесь - в уголках Земли, где ещё не стоят высотки, не готовится сам по себе кофе и не сканируется на предмет загрязнений пространство; эти люди спасают животных от браконьеров, живодёров или же угроз, не встречающихся в их естественной среде обитания. Если букашка стала кормом вороны, - он погладил существо по брюху, успокаивая его предсмертные муки, - никто не бьёт тревогу. Как и сейчас - бедная лиса останется голодной, а несчастная птица умрёт напрасно, не привнеся свой вклад в круговорот жизни”. Мужчина не был зол, он злился так редко, что Леонард даже после его смерти мог бы сосчитать все его вспышки гнева по пальцам одной руки. Он смотрел на жизнь философски и призывал других действовать так же, что явно не особо ценилось в его рабочих кругах. Как люди, врачи не обязаны быть определённого строя: религиозными или нет, добрыми или злыми, сострадательными или чопорными, любящими своё призвание или же презирающими эту работу. Нет идеала, важен лишь профессионализм, а всё остальное идёт уже как недостатки и положительные качества, которые относительны для каждого точно так же, как вкус яичницы с беконом по утрам или же чувство приятного рокотания под рёбрами после глотка хорошего виски. И то, и другое Леонард любил и до определённого возраста не понимал, как такие элементарные вещи могут кому-то не нравиться. Чем старше он становился, чем больше людей проходило мимо него в приёмном покое, кафе, сельских ярмарках, барах и парках, тем терпимее он относился к различиям во взглядах и вкусах окружающих на разные вещи. Во многом терпению его научил медицинский колледж и первый брак, а вот уже безразличию поспособствовал развод и работа в больнице среднего класса где-то там когда-то там на задворках утомлённой Джорджии. Никто не идеален, а он сам - в особенности. Просто потому, что люди - не машины, которые не имеют чувства такта, зато заполнены профессионализмом до краёв. Дед был противником идеи, что машина может заменить человеческие руки или разум, однако прогресс говорил о другом, и Леонард сначала нехотя, а потом вполне спокойно следовал за ним, не обращая внимания на искусственный интеллект в приёмной банков, репликаторы с едой, автоматизированные транспортные средства и прочее. Всё это стало рутиной, так что уже взрослый доктор МакКой тоже практически механизировался, порой забывая про сон или еду: осмотр, диагностика, лечение, выписка. В крайних случаях перепадали несложные процедуры типа сращивания костей или удаления отказавших органов, чтобы своевременно заменить их на синтетический аналог или же искусственно выращенный в пробирке. Что ему эта жизнь, он ведь не в праве решать, кто её заслужил больше. Правда же? “А как же быть с войнами?” “На войне, мальчик, люди убивают друг друга не из-за инстинкта выживания, а ради прихоти и эгоизма. Даже в разгар боевых действий решение - отнять ли у кого-то жизнь - всё ещё остаётся за тобой, оно не вынуждено и не надиктовано устоявшимися законами природы. Война - искусственный суррогат многих рас, ищущих развитие в самих себе. И мы с тобой не исключение, - морщины в уголках глаз деда образовывали лучи воображаемого солнца, когда тот улыбался: скорее от привычки, чем от позитивного взгляда на жизнь. - Военный врач - такой же доктор, и на всём поле боя для него каждый, что враг, что друг, - пациент, который нуждается в помощи. Врач не вершит судьбы, не решает, кто умрёт, а кто выживет. Он делает всё возможное, а уже затем встаёт вопрос: облегчить ли страдания или же спасти жизнь умирающего”. Со всеми достижениями новейшей медицины люди всё равно умирают. Потому что они смертны, а врачи - не боги. Леонард никогда больше не думал о философских темах, затронутых дедом в детстве, когда он мальчишкой спас птицу от хищника. Птичка умерла, а лиса, в итоге, загрызла у соседей курицу. В общем-то, это могло случиться всё равно, независимо от действий юного МакКоя, однако он в те времена чувствовал себя причастным к последствиям и, ну может быть, слегка виноватым. Его принцип прост - не лезть на рожон. Не испытывать удачу. Не играть в бога. Среди технологий и странных существ легко потеряться, почувствовав себя частью высшего разума, оплотом человеческой эволюции и развития. И величие это столь же призрачно, сколь окрыляюще. Пример так прост и стар, что даже детсадовец знает: Икар взлетел слишком высоко и заплатил равнозначную этой высоте цену. И каждый раз в очередной передряге Джеймс представал перед Леонардом этим древнегреческим мифом с восковыми крыльями за спиной. Лишь за большим исключением - он ловко маневрировал меж жизненных реалий, подлетая к солнцу достаточно близко, чтобы перья начали таять, но не чтобы рухнуть вниз, обречённо сложив руки и опустив голову. Капитан Кирк не сдаётся, не верит в безвыходные ситуации, смеётся опасности в лицо и не умирает. Он не может умереть! Как бы абсурдно это ни звучало, но он играет с жизнью на смерть, выигрывая бесчисленный раз подряд, и это входит в привычку, становится монотонным и привычным, как есть яичницу с беконом по утрам и пить хороший виски в одиночестве субботним вечером. Леонард видит в нём константу, надоедливую, раздражающую и жужжащую над ухом, но вдохновляющую, обескураживающую и вплетающуюся в обиход жизни доктора МакКоя так непринуждённо, словно он всегда был там. Неумирающий и вечный с улыбкой на лице. “А мама умерла тоже потому, что так было нужно?” “Так было правильно. Они сделали всё, что могли, но её жизнь уже не зависела от кого-либо, поэтому она ушла, Леонард. Нельзя держать тех, кто должен уйти”. Хватка порой становилась привычкой, и ты держишься за человека, как утопающий за спасательный круг, не отпуская до последнего, даже если опасность уже миновала или же в нём дырка - и не жить тебе вовсе. Как понять, когда отпустить? Повременишь - будешь жалеть, запоздаешь - обречёшь себя на вечное горе. Где она - золотая середина? Именно своя, ничья другая. Леонард проговаривал про себя, как будто повторял перед экзаменом, который сдаст так или иначе, потому что, в отличие от некоторых сосунков и зазнаек, он здесь не просто так и подходит ко всему с предельной ответственностью: “Острая лучевая болезнь характеризуется ухудшением кроветворения с выраженными кровотечениями и кровоточивостью, органическими повреждениями центральной нервной системы и внутренних органов; при превышении дозы в 5 зивертов начинается поражение костного мозга, лечащееся от силы в 8 из 10 случаев сквозь сложную биохимическую терапию; превышение дозы в 50 зивертов сулит полным отказом ещё и желудочно-кишечного тракта, что потребует в лучшем случае замены органов, которые будут погибать снова и снова через определённый период времени из-за лечения предыдущей стадии; и, наконец, превышение дозы в 100 зивертов повреждает и разрушает нервную систему, которую целиком восстановить невозможно, а значит - летальный исход, без исключений”. Странная штука, - думает доктор МакКой и смотрит на собственные руки, - прошло 4 века, а радиация всё ещё остаётся одной из самых страшных вещей для человека - что на Земле, что в космосе посреди чёрной тишины. Шутка ли это, - думает доктор МакКой и прячет лицо в ладонях, - прошло 4 века, а люди всё так же умирают от радиации, не способные себя ни обезопасить, ни излечить от её губительных последствий. Ужасная несправедливость, - думает доктор МакКой и с холоднеющей в жилах кровью смотрит на показатели внезапно ожившего от инъекций сыворотки из вражеской крови триббла, - в погоне за знаниями и прогрессом споткнуться в начале пути и оказаться в мешке для трупов, умирая от поражения серого вещества и ЦНС, словно это происходит в 20-м веке, когда люди только-только смогли увидеть свою маленькую планетку с иного ракурса, а не сейчас, когда не только море - галактика по колено. “Боунс” видит в Джиме умирающую птичку, которой не в праве помочь, но в силах вернуть назад - нужно лишь понять как, а не ждать разрешения старшего. Правда, старших больше нет, теперь он сам в ответе за свои действия, сам вершит свою судьбу. И судьбу Джима тоже? Идти поперёк всех правил врачебной этики, законов природы и здравого смысла? Чтобы что? Облегчить свои страдания? Всё в мире относительно, даже если это описывается с философской точки зрения и доказывается с научной. Даже треклятая смерть дарует кому-то жизнь, делает вклад в всеобщие знания или становится жизненным примером для тех, кто уже не захочет кончить так же, а не просто рубит всех и вся направо и налево. Леонард пытается смотреть на ситуацию с иного ракурса, прикидывая все плюсы и минусы решения, которое он должен принять. Больше половины из них касается только его самого, другие - иных жизней, за которыми отправится некий Хан, чтобы учинить некое возмездие, да это и не важно. Потому что Джим не умирает. Это ведь противоречит всем законам - законам Леонарда Г. Маккоя, имеющего свои принципы и убеждения, среди которых нет места “несправедливой смерти”. Он вообще не хотел быть доктором, не хотел видеть все эти смерти и влиять на жизни людей в положительную или негативную сторону. Он не хотел решать ничьих проблем, кроме своих, которые уже сейчас превратились в общие на пару с Джимом Кирком. Он не хотел искать решений там, где их нет, чтобы удовлетворить своё разбушевавшееся эго и сентиментальности, прильнувшие к горлу комом и встрявшие так, что трудно дышать. А ведь у него никогда не было панических атак, встречавшихся среди обычных людей настолько редко, насколько сейчас пользуются газовыми плитами. “Врач, Леонард, - говорит дед и стучит указательным пальцем по своему морщинистому виску, - совсем не престижная профессия. Для меня и моих предков это было прежде всего призванием. Странной прихотью сделать себя лучше в попытке удержать жизнь, которой мы не владеем, переросшей в возможность поддерживать баланс во всём, включая себя: дарить спасение нуждающимся и не давать смерть просящим”. И в 23-м столетии перед тем, как взять в руки несчастный трикодер, ты должен запомнить и проговорить, отпечатав на корке своего мозга, странную клятву, когда-то придуманную для всеобщего спокойствия. Или своего собственного, вторящего словами пожилого доктора, сидящего на крыльце полуразвалившегося деревянного домика посреди знойного дня: - ...Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла... Возвращение Джима Кирка к жизни идёт в сравнение к игре в Бога, в которого сложно поверить, когда он, повелевая уже чьими-то другими жизнями, в переплетениях судеб отобрал у тебя самое последнее. Веру в лучшее, как у Икара крылья. Доктор МакКой вряд ли бы смог назвать себя оптимистом, ищущим надежду в каждом кусочке своего никчёмного существования, пассивно несущего за собой такую-то смерть и такую-то жизнь каким-то там людям. И забывать ему не стоит, что Джеймс Т. Кирк такой же человек, не стоящий выше или ниже других, как бы ни хотелось сравнить его с собой и возвысить до небес. Прихоти и отчаяние - пороки страждущих, неуверенных и сломленных до основания. Относился ли к таким типажам доктор МакКой, мог ли позволить себе дать слабину в такой ситуации, где, если бы не он сам или капитан Кирк, любой другой сомнения отставил бы прочь? Быть или не быть. Стать Богом или преклониться перед другим. И Леонард МакКой со всей проклятой относительностью мира берёт одно из двух, спросив в своей голове крылатого Джима: простит он его или нет. Он говорит в ответ: мертвый или живой, разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой.