Брат

Капитульный зал монастыря был скупо освещен факелами, бросающими красноватые отсветы на фрески на стенах, отчего лики святых казались почти пугающими в своей суровости. — Брат Мэтью, признаешь ли ты себя виновным в том, что продал душу дьяволу, отринул спасительную благодать Господа нашего Иисуса Христа и Матери-Церкви? В том, что, осквернив священный сан, ты в стенах святой обители предавался богопротивным и душегубительным занятиям ведовством и чародейством, которые привели тебя к ереси? Признаешь ли ты свою вину и желаешь ли покаяться в своих прегрешениях? — Нет, не признаю, — без колебаний ответил стоящий перед церковным судом Мэтью Фарли, бенедиктинский монах лет тридцати пяти, среднего роста, толстый и когда-то, видимо, улыбчивый и цветущий здоровьем. Однако сейчас, после двухнедельного пребывания в темнице, его лицо приобрело мучнисто-белый цвет, в углах рта прорезались скорбные морщины, а отросшие поверх тонзуры светлые кудрявые волосы были грязны и всклокочены. — Я обычный грешный человек, но я неповинен в том, в чем меня обвиняют… — Обычный грешный человек… А как ты объяснишь, что тебе удавалось исцелять больных? — с обманчиво добродушной улыбкой спросил епископ, занимающий председательское место. — Молитвой и волей Божией… На лице председательствующего появилось такое выражение, как будто он наконец услышал то, чего давно ждал. — Узнаешь ли ты эту вещь? — он показал всем на вид ничем не примечательную деревянную палочку. — Да, отец мой, — по губам брата Мэтью скользнуло даже подобие печальной улыбки. — Это частица Креста Господня. Она хранилась в нашей семье с тех времен, как мой дед, рыцарь Джон Фарли, вернулся из похода на Иерусалим, куда ходил со славным королем Ричардом, освобождать Гроб Господень от неверных… (1) — Да-да, и ты говорил отцу настоятелю, что эта реликвия способна исцелять больных. Однако брат Ансельм, твой помощник, утверждает, что он видел, как ты в ночь полнолуния тайно варишь зелья, куда бросаешь сушеных слизней, части тела рогатых жаб и что-то еще, что даже упоминать не подобает… Этими-то зельями ты поишь больных! Еще ты бормочешь над ними какие-то слова, казалось бы, по латыни, вот только ничего понять нельзя. А потом лжешь, будто исцелила их частица Креста Господня и твоя молитва… Ты богохульствуешь! — Не богохульствую, святой отец… И никакого вреда я этим людям не причинил. Да, я собираю травы, и беру части животных — но ведь сказано в Писании: «Всяк злак на пользу человеку»… Председательствующий жестом велел ему замолчать, взял со стола длинный свиток пергамента и начал читать: — Допрошенный как свидетель Джейкоб Бенсон, владелец постоялого двора, утверждает, что его жена пять лет назад, будучи беременной, ходила в госпиталь при монастыре к брату Мэтью, чтобы попросить целебной мази, которой она натирала ноги. Когда она вернулась, той же ночью у нее случился выкидыш, и с тех пор она ни разу не беременела. — И слава Богу, что не беременела, — Мэтью пожал плечами. — У Бенсонов и без того шестеро детей, а миссис Бенсон еще одни роды могли просто убить, она была больна… — Но Джудит Бенсон призналась, что брат Мэтью дал ей выпить какого-то отвара… — епископ испытующе поглядел на Мэтью. Воцарилось молчание. Наконец Мэтью хрипло произнес: — Моя вина… Я… Мне стало жаль бедную женщину. Я видел, что ей не пережить следующих родов. Она ни в чем не виновата. Она не просила у меня зелья, чтобы сбросить плод… (2) — Кто же тебе позволил решать, кому умереть — ей или младенцу, которого она носила, и который по твоей вине лишился благодати крещения? Кто ты, что смеешь препятствовать Божьей воле? — покачал головой епископ. — Никому не позволено вмешиваться в Его Промысел. А ты, я вижу, упорствуешь в своих заблуждениях… Мэтью ничего не ответил. Но во взгляде его не было ни страха, ни вины, только горькое недоумение — казалось, он так и не понял, в чем его обвиняют эти люди. Судьи начали перешептываться. — И книга, которая была найдена у брата Мэтью, свидетельствует, что сей служитель Божий наклонен к ереси, — добавил один из них — доминиканский монах. — Что скажешь? — подхватил епископ. — Это твоя книга? Или, может быть, она к тебе случайно попала? — Моя, — кивнул Мэтью. — Но ведь она не запрещена… — Доброму христианину и тем паче, смиренному монаху, — строго сказал доминиканец, — негоже и в руки брать такие книги. Ее сочинителю воспрещено преподавание в Оксфорде, и ныне он отдан под надзор братьев из своего ордена… (3) — И я полагаю, что надлежит исследовать предмет, с помощью которого наш заблудший брат Мэтью исцелял больных… — добавил епископ. Мэтью вздрогнул. В его глазах впервые промелькнул страх. Доминиканец остро глянул на него, затем шагнул к епископу, взял у него из рук палочку и переломил ее пополам. — Что это? — воскликнул он. — Тут чья-то шерсть! Никакая это не частица Креста Господня, а колдовская мерзость! — Брат Мэтью, — встав со своего места, заговорил епископ, — мало того, что ты не раскаялся, ты еще и лгал перед судом. Ты больше не подлежишь церковной защите и будешь отлучен. Мэтью молчал. Никому больше не удалось добиться от него ни единого слова. Церковный суд, ввиду того, что обвиняемый не признался в своих прегрешениях и не раскаялся, в то время как улики неопровержимо доказывают его виновность, постановил передать его королевскому суду. — Пусть не смущает нас, братья, что обвиняемый, на неискушенный взгляд, действовал из добрых побуждений. Эти чародеи и колдуньи, которые, будучи связаны с духами и прибегая к заклинаниям, нередко внешне даже делают добро, на самом деле ведут людей к многочисленным прегрешениям. Что же касается остальных, водящих знакомство с демонами и использующих волшебство, то всех их следует уничтожить, дабы остальные видели и боялись… (4) — так завершил свою речь епископ, а доминиканец одобрительно кивнул. На следующий день в кафедральном соборе прозвучала анафема, а через неделю Мэтью Фарли, уличенный в ереси, святотатстве и причинении вреда путем колдовства, был приговорен к смертной казни через сожжение на костре. * * * На главную площадь города стекались толпы народа. Богатые и нищие, старые и молодые, мужчины и женщины с детьми всех возрастов — все спешили посмотреть, как будут сжигать еретика и колдуна. То, что казнить должны брата Мэтью из соседнего монастыря, прославившегося как искусный врачеватель и добрейшей души человек — лишь делало предстоящее зрелище еще более захватывающим. А если у кого-то в душе и теплилось сочувствие к несчастному и сознание творящейся несправедливости — тот старался ничем не показать своих сомнений. Когда осужденного со связанными руками возвели на костер и привязали к столбу, в толпе кое-где раздался предвкушающий смех и нервно-возбужденные крики. Наконец палач зажег костер, пламя вспыхнуло, повалил черный дым, из которого послышались стоны и надсадный кашель. Двое мужчин верхом на лошадях, чуть в отдалении от простонародья, заполонившего всю площадь и старающегося держаться ближе к костру, чтобы увидеть все как можно лучше и не упустить ничего, взирали на происходящее с каменными лицами. Обоим было лет по сорок — сорок пять, и судя по одежде, принадлежали они к дворянскому сословию. Один — светловолосый, крупный, широкоплечий, с немного простоватым лицом, не отрываясь, смотрел в сторону костра. Время от времени лицо его искажала гримаса боли, и наконец, по щеке покатилась слеза. А когда до них донесся вопль казнимого, полный нестерпимой муки, он закрыл лицо рукой. — Смотри, как этого жирного еретика жарят! — крикнул кто-то, и грубые голоса загоготали в ответ. Светловолосый вздрогнул, будто от удара. Другой — худощавый и бледный, с черными волосами и бородой, со шрамом, идущим от левого виска к носу — покосившись на толпу, заходящуюся в истерическом упоении, с тихой яростью прошипел: — Чертовы твари… Его товарищ отнял от лица руку и, повернувшись к нему, едва выговорил сдавленным голосом: — Хьюго… Ведь сколько из них ему жизнью обязаны… — Свиньи неблагодарные, — кивнул черноволосый, которого звали Хьюго. И добавил презрительно: — Магглы же… Чего еще от них ожидать? Осужденный уже не кричал — видимо, задохнулся в дыму. По площади разнесся отвратительный запах горелого мяса. Кое-кому из зрителей стало дурно, многие дети плакали — но никто не уходил. Черноволосый потянул своего друга за рукав плаща: — Ты хочешь остаться здесь до конца, Роберт? — Да, — кивнул тот. — Клянусь Салазаром, аббату Броуди не жить… Это ведь он Мэтью… отдал под суд… Хьюго понимающе кивнул. — Тогда подождем, пока этот сброд насмотрится и пойдет пьянствовать… И пусть хотя бы немного стемнеет. Когда пламя погасло и площадь понемногу опустела, Хьюго и Роберт подошли к месту казни. Там за несколько золотых монет палач разрешил Роберту собрать еще теплый пепел с потухшего костра, после чего Роберт неприметно выхватил из кармана плаща деревянную палочку — похожую на ту, что была предъявлена на церковном суде, как доказательство вины брата Мэтью — и вполголоса что-то быстро произнес. Палач на несколько мгновений застыл, как будто не понимая, где он находится и что происходит, а тем временем оба дворянина уже направлялись к ближайшей таверне. * * * — Ты знаешь, Хьюго, — Роберт Фарли, уже изрядно захмелевший, снова налил вина себе и товарищу, — Мэтью… он был такой… блаженный. Да, как есть — блаженный, иначе и не скажешь… С детства. Любил травы собирать, цветы разные… Зверей любил… Лечил их. Помню, нашел вороненка со сломанным крылом. Крыло Мэтью ему срастил, а ворон потом жил у нас… И это еще до школы. Звери его не боялись и слушались… И в Хогвартсе Мэтью попал в Хаффлпафф. А когда выучился, сказал — в монастырь пойду. Хочу, говорит, больных исцелять. Он в школе уже сам лечебные зелья составлял, и заклинания целительные… Тетради мне из монастыря присылал, со своими изысканиями… Надо будет их в Хогвартс, что ли, отдать… Палочку-то его сожгли — боярышник с шерстью единорога, девять с половиной дюймов… Хьюго Лестрейндж, друг и родственник Роберта Фарли — они вместе учились в школе Хогвартс, в Доме Слизерина, а потом Хьюго женился на сестре Роберта — молча кивал, слушая рассказ Фарли о младшем брате. Только вчера они вернулись из-под Ивешэма, где королевское войско разгромило мятежных баронов, возглавляемых Симоном де Монфором, который в этой схватке погиб, благодаря чему была наконец восстановлена власть законного короля — Генриха III (5). И вчера же Роберт узнал от знакомого судейского чиновника, кое-чем ему обязанного — что Мэтью приговорен к костру, и что сделать уже ничего нельзя… *** Мэтью Фарли знали все в округе. Он с восемнадцати лет жил в обители, сначала помогал отцу Даниэлю, ведавшему монастырским госпиталем и запасами лекарств, а после его кончины принял на себя его обязанности, и вскоре добрая молва о молодом целителе разошлась далеко за пределы монастыря. Говорили, что брат Мэтью может избавить от любой хвори — такая сила дана ему от Бога. Мэтью же, казалось, вовсе не замечал оказываемых ему знаков почтения. Когда в городе и окрестных деревнях разразилась черная оспа, он лечил больных изобретенными им самим заклинаниями и зельями, которые варил у себя в госпитале, стараясь, однако, чтобы его за этим занятием не увидели — состав зелий мог смутить магглов. И однажды случилось, что до настоятеля дошли слухи о странной палочке, с которой Мэтью не расстается и которая, очевидно, служит ему подспорьем. Мэтью, когда аббат Броуди пожелал узнать о диковинной палочке, рассказал, что это частица Креста Господня, привезенная из Иерусалима дедом-крестоносцем. Но недавно один богатый горожанин, совершивший паломничество в Святую Землю, преподнес в дар монастырю такую же реликвию — и настоятель был весьма смущен, когда не смог прикосновением исцелить припадочного. Много ночей он провел в тяжелых раздумьях — неужели Господь Бог пренебрег им, аббатом Броуди, прославившимся не только благочестием, но и ученостью, чьим проповедям с сердечным трепетом внимали и крестьяне, и знатные господа? Неужели предпочел излить Свою благодать через столь смиренный, чтобы не сказать, жалкий, сосуд — простоватого брата Мэтью? «Или из-за Матильды Господь счел меня недостойным?» — сокрушался аббат. Будучи мужчиной здоровым и полнокровным, в самом расцвете сил, он так и не смог совладать с похотью — и дважды в неделю наведывался в гости к одной вдовушке веселого нрава, живущей в предместье, которая, впрочем, умела хранить тайны. «Но ведь это Ты, Господи, сам дал мне жало в плоть, дабы не впал я в гордыню, помнил, что тоже грешен…» — молился он, устремив взгляд на висящее на стене кельи распятие, и сам не замечал, что говорит о своей греховной слабости словами апостола, который имел в виду совсем другое, и никак не блудную страсть (6). И, если уж аббат Броуди не в силах блюсти чистоту, все же его грех остается тайной и не служит к соблазну духовных чад, не приносит ущерба доброй славе Матери-Церкви — а ведь не так давно некий священник из соседнего города был уличен в том, что совратил невинную девицу, свою прихожанку… Аббату приходило на ум, что Мэтью тоже еще далеко не стар, однако плотский грех как будто не имеет над ним власти. «Я в них сестер вижу», — простодушно говорил Мэтью о женщинах, когда аббат на исповеди допытывался, не утаил ли монах от него сладострастных мечтаний, какие, случается, одолевают и самых строгих постников. Так незаметно, мало-помалу отравила душу аббата зависть. И все чаще словно кто-то нашептывал ему на ухо: «Что-то нечисто с этим братом Мэтью…» В конце концов Броуди начал подозревать удивительного лекаря в колдовстве. Он велел своему прислужнику тайно обыскать келью брата Мэтью и, когда тот нашел там сочинение францисканца Роджера Бэкона «Sреculum Alchimiae» (7), понял, что подозрения не напрасны. Ведь и о Бэконе ходили слухи, что он чернокнижник, и к тому же отступник от святой веры — правда, доказать ничего не удалось, но из Англии его выслали… С того дня Броуди уже не спускал с Мэтью глаз. А потом, прибегнув и к посулам, и к угрозам, добился того, что брат Ансельм и супруги Бенсон согласились свидетельствовать против Мэтью — и тогда уже дал ход делу о колдовстве и ереси, свивших себе гнездо в святой обители… *** Когда Роберт подробно рассказал все Хьюго, тот, оглянувшись по сторонам и понизив голос, произнес: — Тебе ведь нужны еще волосы аббата. А как ты их достанешь? Сам к нему пойдешь? — Нет, зачем? Я знаю даму, которую он посещает каждую среду и пятницу, исключая только Страстную неделю… Оба рассмеялись — невесело и зло. Когда они вышли из таверны, Роберт взглянул в сторону монастыря и прошептал: — Fiat justitia (8). * * * В ночь на пятницу в подземелье замка Фарли, в потайной комнате, скрытой от посторонних глаз чарами, Роберт и Хьюго творили темномагический обряд. А на сороковой день после казни Мэтью аббат Броуди умер. Перед кончиной он несколько часов испытывал страшные мучения — ему казалось, что его тело горит заживо…