Ветром с милых гор

Он открыл глаза только к вечеру второго дня. Неудивительно — на самом деле, я был бы ничуть не удивлен, если бы горячка взяла свое и он не открыл их больше никогда; но я был рад, что такого не случилось, потому что глаза у него были чудные — чистого золотого цвета. Раньше я думал, что так могут блестеть только украшения, которые мастерит Том. В руке у меня был нож. Луком я владею лучше, но что мне толку от лука, если незнакомец бросится на меня с лежанки? В шею я ему стрелу воткну, что ли? Впрочем, смотрел незнакомец так мутно и был таким бледным, что от ножа я быстро отказался. Человек или нет, гость вряд ли представлял собой угрозу здесь и сейчас — а с остальным я буду иметь дело, когда тому придет срок. Слабо морщась, он провел ладонью по своему торсу, нащупал на плече повязку и скосил глаза, пытаясь ее рассмотреть. Не лучшее мое творение, но я и не лекарь, сделал что мог. Ему еще повезло, сказал бы я. Горы — опасное место. Наши сюда не ходят, потому что наши умные и знают, что никакие козы не стоят того, чтобы свернуть себе шею, оступившись на трещине. Почему сюда хожу я? Потому что я, в отличие от наших, не умный. Умный бы не стал подбирать на скале чужака и тащить вниз на собственном горбу, чтобы там перевязывать и выхаживать, всю ночь поддерживая костер. Чужак теперь смотрел на меня, изучающе и напряженно, как затаивший хищник. Я надеялся только, что он понимает — если бы я хотел его смерти, я бы просто прошел мимо его тела. С другой стороны, умные люди чужаков не зря боятся с самых давних пор. — Ты понимаешь меня? — спросил я. От звука моего голоса чужак вздрогнул, потом напряженно нахмурился. Я попробовал приложить руку к своей груди и назвать свое имя — такое я видел однажды и сразу понял смысл жеста. Чужак слабо моргнул и попытался пошевелить губами, только тогда я заметил, насколько они у него растрескались от сухости. Вот почему хороший лекарь из меня не получится никогда. — Пей, — я приложил горлышко фляги к его губам. Чужак жадно сделал пару глотков, потом закашлялся, захлебываясь. Пить лежа явно было неудобно, но что я мог сделать? Садиться ему тоже было рано. Впрочем, уже несколько мгновений спустя чужак снова закрыл глаза и задышал ровнее. Я стер с него остатки влаги, потом потрогал лоб. Еще горячий, но раз он приходил в себя — жить будет. На второй раз я пытался заставить его поесть. Причем заставить буквально — сначала я просто протягивал ему еду на ладони, медленно повторяя «тебе нужна пища» и после просто «еда, есть», потом сунул кусок ему в губы, надеясь, что он поймет хоть так. Вот так штука: оказалось, что понимал он прекрасно, просто воротил от моей готовки нос! И зря, и не так уж плохо я готовлю, тем более дичь, но он отворачивался и упирался, и даже пытался отпихнуть меня здоровой рукой, и я, возможно, сказал вслух несколько слов, с которых не начинают обучение языку, причем применительно к этому упрямому ослу. Потом я сдался и посидел в сторонке, думая, как же быть — потому что без еды не может протянуть долго даже лесной дух, а для лесного духа у него была слишком красная кожа и слишком тяжелый взгляд. Слово за слово, за лесом в моих мыслях потянулись деревья, а за деревьями... я поднялся на ноги — чужак, до того лежавший спокойно, дернулся и поднял голову. Я помахал на него рукой, призывая успокоиться, лечь обратно, и спустился по склону. До настоящего леса отсюда было полдня пути, но какие-никакие заросли у подножия имелись. Я нашел среди прочего тощую, неказистую яблоньку, оборвал с нее с десяток приличных на вид плодов. На вкус они были кислые, на вид морщинистые. Наши бы из таких разве что бормотуху сделали, но это уже что-то. Надкусить яблоко чужак соблаговолил. Лицо его при этом нужно было видеть — но он съел все, потом посмотрел на меня и сказал что-то. Просит добавки? Я развел руками, показал на лес внизу, на небо, с которого постепенно скатывалось солнце. Если я пойду сейчас, кто будет поддерживать костер, уж не ты ли, болезный? Чужак покачал головой и затих, обдумывая что-то свое. Потом медленно-медленно задвигал рукой: показывая на меня, на себя, на повязку, потирая живот и снова повторяя слово. — Спасибо, — сказал я, вдруг осознав. Чужак повторил, с трудом поворачивая язык вслед за незнакомыми звуками. Спа-си-бо. Я улыбнулся, нарочито широко, и кивнул. Оставалось надеяться, что это именно то, что имел в виду чужак — это, а не какое-нибудь проклятье или обвинение меня в криворукости. Любого из наших стали бы искать, если бы он не вернулся домой за три дня, но меня знали хорошо, даже слишком, и вряд ли волновались. Если я уходил в горы, меня могло не быть хоть семь, хоть десять дней; терпели это только за то, что я приносил с собой столько коз, сколько мог унести на себе. Я все-таки хороший охотник, один из лучших в поселении. Лук мне сделал младший брат. Он хороший мальчик, мастеровитый и чуткий, и на свою беду, мечтал быть охотником — только вот не видел ничего дальше своего носа и даже над рукоделием сидел, скрючившись и водя носом по деревяшкам. Я носил с собой его оружие, как носил на себе плащ отца, и если плащ как будто обнимал меня за плечи, то лук нес на себе отпечаток маленьких горячих ладоней маленького целеустремленного мальчика. Каждая подстреленная коза была немного и добычей брата тоже. Но меня тянула в горы не охота. Как и моего отца до меня. Я дождался, пока чужак проснется, и тогда ушел снова. Принес ему больше яблок, нам обоим — воды, больше сырья для костра. В это время дни уже были жаркими, а ночи еще морозили до самых костей; свой плащ я отдал чужаку укрываться, и ночами сильно страдал от собственного великодушия, днем же, сидя у костра, впервые решил раздеться. Тогда-то чужак и попытался меня убить. Честно — я не ожидал такой прыти от того, кто прошлым вечером еще с трудом мог двигать челюстями, пережевывая прошлогодние яблоки; с другой стороны, я почти уверен, что повалить на землю он меня смог бы в любом случае. Он был высоким и гибким, этот чужак — хотя и удивительно легким для своего роста, — и в том, как он двигался, даже сейчас, чувствовалась выучка. Мы покатились по земле, глотая пыль, ножны били меня по бедру, и в какой-то момент я смог нащупать в них рукоятку — чтобы выхватить нож и забросить его в костер. Я не собирался убивать чужака, но и давать ему шанса убить меня не хотел. Если чужак и заметил мое движение, реагировать на него он не стал. В какой-то момент я оказался распластан по земле, а он навалился сверху, мокрый от пота, горячий и злой, с искаженным, как у злого духа или моего старшего брата, лицом — и я ждал, что он приложит меня затылком об камни, и все, не дождутся от меня ни вестей, ни горных коз. Вместо этого он схватил шнурок на моей шее и сильно дернул. Я вскринул — не столько от боли, сколько от обиды и удивления; чужак сжал шнурок в кулаке и затряс у меня перед лицом, крича что-то, громкое, злое и совершенно для меня бессмысленное. На шнурке блестело кольцо. — Абин! — крикнул я, повинуясь наитию, и в тот же момент чужака словно водой окатило. Медленно он отпустил меня, сел на землю и обхватил руками голову; повязка его была вся в крови, и уже за одно это мне хотелось хорошенько ему врезать, потому что я вложил в это свой труд, между прочим, и что делает он? — Абин, — повторил чужак. — Абин... Он пошевелился — я напряженно вздрогнул — и стал ощупывать себя. В штанах у него были разрезы, я знал, потому что осматривал его, когда только нашел, но внутрь я не лазал, хотя предполагал, что это — такие же сумки, как ношу я на поясе, только спрятанные зачем-то внутрь одежды. Из такого разреза чужак достал что-то маленькое. Тоже кольцо — такое же, как на шнурке. Чужак смотрел теперь на меня, и глаза у него были — как металл в те моменты, когда он жидкий и Том разливает его по формам. Абин — так говорил чужак, которого я нашел зимой, трогая себя за грудь холодеющей ладонью. Ему повезло меньше, чем нынешнему, он не только сильно обмерз, но и напоролся на камни при падении. Кишки вываливались из него — как когда-то из моего отца, и как тогда, я бессмысленно пытался что-то сделать, как будто от того, что я уложу их обратно и накрою это плащом, чужаку может стать лучше. Он улыбался до последнего. Хороший, наверное, был человек. Он отдал мне кольцо сам. Я показал кольцо только Тому — не утерпел. Металл был ему незнаком, равно как и символы на кольце, а ведь Том не только наш лучший кузнец — он еще и сам не-наш, он пришел издалека и попросился к нам жить, и он многое видел и многих знает. Раз не узнал он, никто из наших точно не сможет мне помочь, так я думал, и прятал кольцо, чтобы не было лишних вопросов. Я показал на горы, ткнул чужака пальцем в раненное плечо. Провел ладонями по животу и попытался показать... как если бы я разрывал надвое кусок хлеба. Лицо чужака исказилось снова — теперь болью. Явно не от раны. И все же он смотрел так отчаянно и с такой надеждой... я покачал головой, подобрал рядом какую-то палочку, показал ее чужаку. — Абин, — сказал я. Одной рукой зачерпнул горсть пыли, будто выкапывал яму. Положил на то место палочку и посыпал сверху щебенем. Если наши обычаи хоть немного схожи, он поймет. Я не мог нести его в поселение и устраивать настоящие похороны. И не только потому, что было холодно, а он был тяжелый — но еще и потому, что тогда все поселение сорвалось бы с места, уходя в сторону от нехорошего места. Я не хотел этого. Чужак не нес в себе плохого, я просто знал это, а большое переселение зимой — это верная гибель для десятка детей и стариков, и я снова был бы в этом виноват, просто потому что хожу в горы, хотя никто умный не сунется туда, потому что горы забирают жизни. Поэтому чужак по имени Абин лежал в горах, присыпанный снегом и камнями. Возможно, я смог бы найти то место снова. — Абин, — повторил я, показывая на кучку камней, и повторил еще одно слово, которое запомнил в тот вечер. — Синестро. Чужак словно закаменел сам. От горя, или услышал меня — сказал ли я что-то не то? — Синестро, — сказал он. И коснулся своей груди — тем же жестом. — Синестро, — сказал я снова. Сколько дней я гадал, что может означать это слово? Было ли оно прощанием, молитвой, благодарностью, ругательством? Теперь все становилось понятнее — в том числе и гневная вспышка чужака. Когда кто-то умирает с чужим именем на последнем выдохе, это что-то да значит — вряд ли очень различное у нас и за горами. Я бы тоже попытался убить того, кто пришел бы ко мне с лентой из волос Кэрол, считай я ее мертвой. Словно извиняясь, Синестро протянул мне кольцо человека по имени Абин. Я покачал головой, знаками пытаясь показать, что не претендую и что ему оно нужнее, и он, кажется, задумался — а потом спрятал кольцо Абина в разрез и вместо этого протянул мне второе. Свое. Что ж, это я мог принять. Когда прошел запал драки, Синестро стал выглядеть еще хуже, чем пару дней назад. Я отвел его к костру — он еле мог передвигать ноги, — усадил там и попытался самую малость обмыть чистой водой, потому что не нужно быть лекарем, чтобы знать — пот и грязь не идут на пользу заживающим ранам. Синестро молчал, тихий, безучастный, даже не вздрагивал от боли, и только когда я взялся за повязку, теперь особенно нуждающуюся в смене, он поймал меня за руку. Я посмотрел на него — в эти глаза, так завораживающие меня странным своим цветом и удивительной живостью, словно все те чувства, которые не выражало спокойное лицо, вкладывались в их теплое свечение. — Синестро, — сказал он, прикладывая ладонь к своей груди. Потом положил на грудь мне и посмотрел — выжидающе. Я понял сразу и назвался, но ему понадобилось несколько попыток, чтобы выговорить хотя бы относительно похожее сочетание звуков. Я был Джордан; Джордан-в-горах, если точнее, как мой брат был Джордан-справедливый, а второй брат — Джордан-мастер. Для чужака это было слишком сложно. Тогда я задумался, что для него Синестро — полное ли это имя, или короткое, или личное? Меня называли Джорданом те, с кем я дружу или хожу на охоту вместе. Джордан-в-горах я был для всех, кто не знаком со мной лично, или если речь шла более чем об одном Джордане. Оставалось еще личное имя, которым звала мать, а теперь — Кэрол, так же, как называл ее Кэрол я. Личным именем звать незнакомца просто неприлично; но если Абин умирал, называя имя любимого, вряд ли это было полное имя, а раз так, то я зову его личным именем — уже, и тогда это даже справедливо? Это была очень сложная мысль, и я потратил на нее добрых несколько минут, и все это время Синестро смотрел на меня с возрастающим напряжением. Моя рука все еще была в его руке, а я все не мог выбросить из головы, что я называю его личным именем. Вот так сразу. Братья засмеют, если узнают. С другой стороны, не в первый же раз. — Хэл, — сказал я, теперь уже сам приложив к своей груди его ладонь. Синестро слабо улыбнулся. Понимал ли он хоть что-то? В любом случае, я чувствовал себя очень глупо. — Хэл, — повторил Синестро. Это слово явно давалось ему проще, без видимых усилий. Равно как и следующее. — Спасибо. Я менял ему повязку и думал, что чужаков наши боятся зря, совершенно зря.