Господи, это мы

Случаются такие моменты все реже, и Лекс никогда не может их предугадать — просто по наитию заглядывает в кабинет отца после очередного собрания совета директоров, на полпути к вертолету, который унесет в его почти-добровольную ссылку в Смолвилле, а отец делает приглашающий жест, не поднимая голову от бумаг, и Лекс почему-то слушается вместо того, чтобы огрызнуться. В кабинете светло, и свет совсем не такой, как в смолвилльском замке. Здесь нет вековых деревянных панелей и тяжелых пыльных секретеров, здесь все — стекло и хром, воздушное и современное. Наверное, есть определенная доля иронии в том, что кабинет Лекса словно законсервировался во времени на столетие-другое, а кабинет его отца — футуристичен, хоть сейчас в рекламу моноблоков Эппл. — Трудный день? — спрашивает Лекс, наливая виски в два бокала. Лайонел принимает бокал без вопросов, никак, конечно, не комментируя. Лекс составлял компанию отцу и его выпивке лет с четырнадцати; Кенты бы, наверное, поседели, если бы об этом узнали, но Люторы и Кенты — иногда Лексу кажется, что они вообще с разных планет. — Я просто не буду платить этим бездельникам зарплаты, пока не начну понимать их доклады, — ворчит отец, и Лекс с удивлением слышит собственный сухой смешок, потому что это папа, потому что папа может быть хоть сколько угодно гениальным бизнесменом, манипулятором, шантажистом и сукиным сыном, но он все еще гуманитарий в глубине души, даже если нахватался за годы работы умных слов. Лекс объяснял ему отчеты научного отдела... да, кажется, примерно с тех же пор, когда они стали вместе выпивать. Лекс не вспоминает — не разрешает себе, — что таким же тоном Лайонел отзывался о матери, пока та еще была жива. «Я не буду разговаривать с этой женщиной, пока она не сменит тон на уважительный», заявлял он, вышагивая по кабинету подобно нервному тигру или, скорее, побитой собаке, и покачивал в руке бокал со скотчем, и щурил глаза на метропольское тусклое солнце. С этим Лекс научился иметь дело раньше, чем стал просчитывать наперед все гениальные открытия ученых ЛюторКорп. Как-то жаль, что простаивают таланты, и мирить папу больше не с кем. — Покажи, — он перегибается через папино плечо, и Лайонел не закрывает бумаги ладонями, а лишь откидывается на спинку кресла и издает вздох столь трагичный в своей усталости, что, кажется, сама вселенная должна устыдиться и остановить свое вращение, давая передышку старому больному человеку. Лекс щурится, вглядываясь в бумаги, пытается разобрать кривой почерк Никсона, его знакомые хвостатые прописные и приземистые печатные, отчетами этого парня он зачитывается со своих шестнадцати и его глубочайшей неприязни к заполнению бланков на компьютере не понимает до сих. Бокал с виски все еще в его руке. Лайонел бросает на него взгляд, другой, потом берет Лекса за запястье — почти нежно, двумя своими тонкими музыкальными пальцами, — и его рукой подносит бокал к своим губам. Делает глоток, другой. — У тебя есть свой, — Лекс хмурится, впрочем, беззлобно, он все равно не планировал напиваться в компании отца. Лайонел довольно щурится, глядя на него снизу вверх — в этом взгляде и «чужое вкуснее», и «я настолько мелочен, что даже это хочу у тебя отнять и пометить своим». Лекса это одновременно и злит, и немного смешит, он сползает второй ладонью Лайонелу на плечо, сжимает в пальцах дорогую ткань пиджака, чувствует под ней сухие усталые мышцы. Видимо, у него давно не было времени на хороший сеанс массажа, всплывает неосознанное и сочувственное. Потом, другое, немного злое — вот если бы он не отослал своего лучшего помощника в провинциальную дыру... — Никсон совершил научный прорыв, поздравляю, — сообщает Лекс, пробегаясь взглядом по странице. Папа делает движение запястьем — да, да, ничего нового, продолжай. Никсон действует отцу на нервы уже десяток лет, все время на грани фола, слишком талантлив, чтобы просто так его отпустить, но невыносимо убыточен. — Ммм, ему нужна новая лаборатория для еще одного прорыва. Он запрашивает на нее финансирование. — Прекрасно. Что я с этого получу? — Лайонел поворачивает голову, упирается лбом в руку Лекса, носом — в его предплечье, дыханием щекочет полоску кожи под манжетой рубашки. Где-то там у Лекса быстро бьется пульсом ниточка вены, где-то выше по этой вене есть следы уколов, оставшиеся от бурной юности, но никакой наркотик не отравит сильнее, чем кровь Люторов, они оба это понимают и понимали уже тогда. — Славу мецената. Прорыв сводится к паре тезисов, которые буквально звучат как «создать такую пластмассу невозможно, потому что невозможно никак и никогда в физических условиях этой реальности, и я хочу выяснить, какие еще пластмассы не могут существовать», — Лекс отстраняется и утешительно треплет папу по волосам, полупустой бокал передает из руки в руку. Лайонел потирает переносицу и дышит размеренно, и Лексу от этого весело, потому что ничто не выглядит так уморительно, как отец, когда между ним и его деньгами встают какие-то преграды (а все деньги в мире, как известно, принадлежат ему, и значит преградой тоже является все). — Хватит. Это была последняя капля. Воображаемые пластмассы? Я просто уволю к чертям весь его отдел, — заявляет Лайонел решительно. Лекс кивает, у него в руке уже мобильный — Никсон получит предложение о работе (и новой лаборатории) еще раньше, чем уведомление об увольнении. Лекс даже готов поверить, что отец специально дал ему фору. Обычно он не такой щедрый. Есть ли в этом предложении двойное дно? С отцом ни в чем нельзя быть уверенным, и после Лекс непременно перепроверит несколько раз Никсона с его личным делом и каждый эксперимент, который тот вздумает ставить в Смолвилле. Пока что он просто смотрит, как потягивается Лайонел, до хруста вытягивая руки над головой, проворачивая голову из сторон в сторону, пощелкивая суставами на пальцах. Смотрит, как он продолжает листать бумаги, где-то ставит подписи, что-то решительно отправляет в шредер. Смотрит, даже когда Лайонел поднимает голову, и они встречаются взглядами, и пару секунд выдерживают контакт, пока Лайонел не салютует Лексу с усмешкой его же бокалом и не допивает содержимое залпом, трогая стекло в полувыдохе от того места, где прикасался губами сам Лекс. Вероятно, стоит рассматривать это как предложение покинуть кабинет. Аудиенция окончена. Лекс помнит те же жесты еще с тех пор, когда ему простительны были короткие штанишки и каракули восковыми мелками на годовых отчетах. Тусклое метропольское солнце щекочет глаза. Лекса ждет вертолет, запястье его пахнет виски и немного чужим одеколоном, и он рассеянно принюхивается к нему всю дорогу до поместья, пока тонкий след не выветривается совсем.