Alloy

Он оставляет после себя лишь пыльный след, съехавшую с испачканного лица усмешку, которая напоминает оскал отчаявшегося забитого волка. Он цепляется — не поддается, он отталкивает — медленным плавом приходит обратно. Он топит себя в безудержной ненависти и ощущении того, что так плотно обтягивает шею, глотку, останавливает дыхание, вынуждает со свистом втягивать кислород, который давно перестал быть нужным. Он включает режим самоуничтожения, но убивать нечего. Лишь прожженные сигаретами губы, разливающийся опиум в крови и невероятная озлобленность на весь мир. Несправедливо. Он кричит всего одно слово, но оно вырывается вместе с болезненным хрипом где-то в районе горла и остается там рвотной массой на потресканном асфальте, осточертевшим осуждением в глазах прохожих, которые храбрые. У них есть сила. У него — картинки из фильмов Жак-Ива Кусто, расплывшиеся улыбки и мягкие губы на шее. У него был весь мир. Он всего лишь… всего лишь… «Если бы мне выпал шанс, я бы тебя никогда не любил», — застревает вместе с горькой ломкой, сопровождающейся головной болью. Он всего лишь любил. Он ведь… Просто посвятил себя. Посвятил себя ему.       — Куки, — его глаза смотрят с тем обожанием, с каким смотрят только те, кто искренне чувствуют необходимость так смотреть. Так трепетно, так любовно, словно ласкаешь взглядом чужой бархат кожи. — Ты меня своей сигаретой сейчас спалишь, Куки, — а ответом служит лишь тихий смех и теплые руки на шее. Его обнимают за талию, смотрят сверху вниз и мажут носом по макушке, и это по праву можно считать самым прекрасным моментом в его жизни. — Чонгу-, — его губы обжигает кончик зажженной сигареты. Глаза такие нежные, заботливые, что в момент можно задохнуться в них. У него искры во взоре, взаимопонимание и то, что зовется бесконечной… — Мы будем любить вечно? — и тогда он верил: поцелуй с привкусом ментола на чужом языке — «да». Он жалеет. Всем сердцем жалеет. Себя, свой выбор, что нет шанса вернуть назад чувства, события, время, что те дни, когда чертово кино не заглушало мелодию стонов, за которые он любил еще больше. Он так жалеет, что не может стереть из памяти все, что пережил на протяжении годов. Ему всего восемнадцать, а его организм кричит о том, что хочет соджу и опиум в венных сплетениях; требует и хочет. И Чонгука требует. Хочет. Но не может потрескаться еще несколько раз, а переломы, которые не залечатся ни сигаретами, ни алкоголем, ни наркотиками, ни Чо-… …Он жил три года с тем, кого любил до взрывов нескольких вселенных, он питался тем, что мог касаться чужих мягких волос цвета вороного крыла. «Чужих мягких». «Чужих».       — Куки, а… — он чувствует, как ему дышат куда-то в область ключиц, и от этого дыхания разбегаются до одури и неприличия приятные мурашки. Ему едва слышно мычат, и он медленно тянет: — …ты любишь меня? — он заинтересованно глаза открывает, когда тяжесть на плече исчезает, на локтях привстает и смотрит на сгорбившуюся фигуру на краю кровати. Голая спина испещрена засосами, которые он с таким благоговением выцеловывал, ведя носом и почти мурча от того, как податливо дрожит чужое тело. В секунду Чонгук поворачивается к нему, седлает его бедра и выдыхает ментоловый дым ему в рот, а он не давится едким дымом даже под предлогом табачной непереносимости, так сладко сминая обветрившиеся чужие губы и проводя по ним горячим языком. И тогда он верил: поцелуй с привкусом ментола на языках — «да». Он выжат, высосан, он слишком сильно отдал себя в чужие руки, чтобы те каждый раз роняли его. Он сваливается на ближайшую скамейку в ночном сквере, где ни души, и полузадушенности пытается дышать; ногти разрывают кожу на запястьях до крови, расчесывая уколотые места до мазохистских оров на весь квартал. Он и так ненавидит всех — неважно, если возненавидят его. Он утопает, никто не спешит его спасать. Он раскалывается в свой душевной антиутопии, его выламывает всего так, что зрачки непроизвольно закатываются, из глотки выходит какой-то нечеловеческий звук, присущий отчаявшемуся… подбитому волку. Его выворачивает так, что, кажется, кости сейчас хрустнут и больше не срастутся, и он уже не знает, чего хочет больше — чтобы его спасли или чтобы он поскорее сдох. Он распластывается на старой древесине скамьи, цепляется за каждый выступ и бьется затылком о твердую поверхность до выступивших на висках вен, до саднящих ребер и впившегося в тазовые кости ремня. Он вскипает, и вулкан получается таким отчаянно пустым и безнадежным, а лава — холодной и болезненной. Он орет до срывающихся связок, железной хваткой держится за голову и серебряные пряди волос отрываются, пробивая собственный предел болевого порога. Он всего лишь человек, чтобы так мучиться. Он трясется из-за громогласного своего крика, перемешанного со слезами и несглотимым комом в горле. Рыдает, прижав лоб к сиденью скамьи и обхватив кольцом безбожно дрожащих рук колени. Вдох-выдох. — Е-е-ссли б-бы вып-пал тогда ш-шанс, я бы т-теб-бя…       — Из сотни вселенных, из тысячи миров, ты бы все равно выбрал меня, хен, — и он верит: поцелуй с привкусом ментола на языке — «да». — …н-никогда не л-любил.