Грех

– Святой отец, я согрешил. Ты шериф, и тебя все боятся и ненавидят. Разве так должно быть? Пыль прерий осела в легких, но не забила ноздри, оставила способность чувствовать запах крови и разложения. – Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды, – отвечает мягкий, вкрадчивый голос по ту сторону сетчатого окошка. Геральт прикрывает глаза, позволяя ему проникать в душу. Как будто ласковые пальцы вычищали из нее песок и сор – так звучал этот голос. – Расскажи мне, сын мой. Почему ты не можешь говорить вечно? Почему я должен прерывать тебя своим глухим карканьем? – думает Геральт. Выдох. Это его исповедь. И молчать нельзя. Ты шериф, и ты выбираешь зло. Большее, меньшее, среднее. Один парень перебил целую семью, потому что на него не так взглянули, а ты убил его. Без суда и следствия. Просто потому, что увидел на его руках кровь маленькой девочки. И когда-нибудь убьют тебя. Непрекращающаяся цепочка зверств. Взял ли он на себя чужие грехи, взвалил ли их себе на плечи? В древности воины верили, что, победив врага, они забирают его силу. Геральт не верит, что это распространяется исключительно на нее. – Чтобы забрать его силу, ты должен был его съесть, – вклинивается в поток сознания мягкий, менторский голос. Исправляет, как неровность на глиняном изделии. Геральт тихо посмеивается. – Съешьте меня, святой отец, – говорит он шепотом. Священник либо его не слышит, либо делает вид, что не слышит. Молчание. Если все эти грехи останутся с ним, он их только размножит. – Ты сделал хорошее дело, сын мой. Ты остановил зло. Бог понимает, зачем ты сделал то, что сделал. Ты искренне раскаиваешься, и Бог простит тебя, – голос окутывает, успокаивает. Теперь Геральт может распрямить плечи. Тяжкий груз никуда не уходит, но появляются силы его нести. – Бог простит. А смогу ли я сам себя простить? Слышен шорох сутаны. Он будто придвигается ближе к окошку, затянутому черной сетью, и Геральту кажется, он может различить лицо. Хотя различить – сильно сказано. Он не может угадать ни черт лица, ни выражения. Смотрят ли на него с осуждением? Или во взгляде тепло и понимание? Голос освобождает от сомнений. – Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь, – ни намека на отчуждение, ни намека на холодность. – Не позволяй демонам уныния завладеть тобой. Через молитву и исповедь Бог поможет тебе. – Мне прийти снова? – Если ты сочтешь это нужным, сын мой. Геральт тихо хмыкает. – Обычно я слышу ярые призывы посещать церковь по воскресеньям и обязательно ходить на исповеди, иначе буду гореть в Аду. Тихий смех по ту сторону сетчатого окошечка чарует, почти гипнотизирует. – Я не сторонник принуждения. Раскаяние должно быть искренним, а не формальным. Геральт молчит, лишь прислушиваясь. Кажется, даже может различить дыхание. Спокойное, ровное. Снова шорох одежды. – Я могу лишь надеяться, что ты вернешься, сын мой. Что-то в этой фразе заставляет Геральта затаить дыхание. Он закрывает глаза, зная, что с его ответом исповедь закончится. Но при всем старании ее нельзя превратить в маленькую вечность. – Я вернусь, святой отец. Монета, брошенная в бездонный колодец вечности. Геральт слышит, как она со звоном ударяется о каменные стенки. Кровавые пятна на черной сутане. Капли крови на бледном лице. Кто из них мертвец? Тот, что лежит на полу с вонзенным в шею ножом? Или тот, что стоит, судорожно вцепившись пальцами в черную ткань? – Святой отец? – зовет Геральт, подступая. Священник вздрагивает, поднимает на него взгляд. – Шериф, – приветствует он Геральта хрипловатым голосом. – Хорошо, что Вы пришли. Я... очень сожалею, что пришлось потревожить Вас в такой час. На тебя напал человек, а ты сожалеешь, что пришлось потревожить шерифа? – Геральт не говорит этого вслух. Он смотрит на тело. Наклоняется, чтобы рассмотреть мертвенно бледное лицо и устремленные в вечность глаза. – Господь – свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь – крепость жизни моей: кого мне страшиться? – слышит Геральт сбивчивое бормотание. Поднимается. Обходит лежащее на полу тело, приблизившись к священнику. – Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут, – продолжает Геральт, глядя в антрацитовые глаза. – Я посещал Ваши проповеди, отец Регис. Молчание натягивается, как струна. Геральт слышит, как оно звенит. Священник дрожащей рукой снимает очки. Хочет протереть их полой сутаны, но будто только замечает, сколько на ней крови. – Расскажите мне, что произошло, святой отец, – мягко просит Геральт. Снова наступает время исповеди, но теперь уже он по ту сторону сетчатого окошка. Регис предлагает выпить чаю. И они садятся за маленьким столом. Через дверной проем, ведущий в кухню, Геральт все еще может видеть безжизненное тело. Ковбойская шляпа вешается на спинку стула. Горячая чашка, горячий напиток, обжигает язык. – Он ждал меня. Хотя поджидал, наверное, более подходящее слово, – начинает святой отец. Улыбается, не разжимая губ, без всякого веселья. – Угрожал мне ножом, говорил, что я посланник ложной веры, и что всем правит среди нас только Стеклянный человек. – Стеклянный человек? Регис пожимает плечами. – Должно быть, он был сектантом. Долгий взгляд в дверной проем. – Мне жаль, что до этого дошло. Вряд ли он осознавал, что творил. Он был инструментом, но не руками, которые им управляют. Геральт прикрывает глаза. Он ничего не может с собой поделать. Ему нравится этот голос. – Вы его не вините? – Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Лезвие – еще один глаз, отражение отражения. Дан мертвому вместо собственных, устремленных теперь в пустоту. Геральт трет большим и указательным пальцами веки. Поздний час берет свое. Надо убрать тело. Надо помочь прибраться. Кровь не так-то просто отмыть. – Я справлюсь с уборкой, шериф. Просто... просто уберите его отсюда, – говорит отец Регис, будто прочитав его мысли. Геральт делает еще один глоток чая. Травяной. Резкий, но приятный аромат, потому что он заглушает собой запах крови. – Ничего. Я помогу. В конце концов, моя работа следить за тем, чтобы все было спокойно. И я с ней не справился. Регис поднимается, кладет руку ему на плечо. Ободряюще сжимает пальцы. – Вы слишком много на себя берете, шериф. Кто бы мог подумать, что это случится?.. Геральт поднимает на него взгляд. Рука лежит на его плече, кажется, целую вечность прежде, чем Регис ее убирает. Цена зависимости – желание постоянно быть с тем, с чем тебя связывают эти болезненные узы. Ты сидишь на последнем ряду скамеек, слушая проповедь, ты сидишь, закрыв глаза, загипнотизированный. Голос уводит тебя в райские сады и в Геенну огненную, завлекает туда, куда бы ты не отважился зайти и в мыслях. И вот, ты уже понимаешь, что дело не в вере и не в надежде на помощь внеземных существ и облегчение страданий. Дело в обладателе этого голоса. – Шериф? Что Вы здесь делаете? Геральт оглядывается, смотрит в ночь, но тени неподвижны, некому ответить вместо него. Он приоткрывает губы, но запинается, взглянув в антрацитовые глаза. Отец Регис отступает, пропуская его внутрь. Дома у священника теперь пахнет травами, а не кровью. Геральт проходит, замирая в коридоре. Слышит, как, тихо скрипнув петлями, закрывается дверь. – Я беспокоился, – сознается Геральт, глядя туда, где раньше лежало тело. Ничего там, дочиста вымытый пол. Они вместе оттирали кровь. Геральт помнит. Отец Регис проходит на кухню, не задавая больше вопросов. Геральт слышит, как он ставит чайник, но все ещё не решается пройти дальше коридора. – Не волнуйтесь, шериф. Я могу за себя постоять. Но уже поздно. Если Вам будет так спокойнее, оставайтесь. Чаю? Остаться? Напряжение проходит по телу до кончиков пальцев. Он думал лишь проверить, может, провести какое-то время за разговором, но... остаться на всю ночь? Пройдя на кухню, он вешает шляпу на спинку стула. – Пожалуй. Вы не так уж... – Геральт запинается, жалея, что вообще об этом заикнулся. –...беспомощен для обычного священника? – продолжает Регис и улыбается, не размыкая губ. – Вы не первый, кто так говорит, шериф. И, думаю, не последний. Геральт делает глоток чая. Он горячий, не обжигающий, потому что отец Регис заботливо его разбавил прежде, чем протянуть ему. И Геральт ему благодарен. – Простите, что побеспокоил, – говорит Геральт, обнимая ладонями приятное тепло чашки. – Не могу осуждать Вас за беспокойство и старательное выполнение служебных обязанностей, – отвечает священник, тоже делая глоток. – Наоборот, было бы неправильно принимать извинения за то, что мне кажется приятным. Геральт не может удержаться от внимательного взгляда. Это провокация? Тонкая, скрытая иголка в стоге слов? Регис смотрит на него. – Непривычно видеть Вас без сутаны, – говорит Геральт, хотя вовсе не то хочет сказать. Регис отводит взгляд. Непривычно видеть Вас, – это ли он хочет сказать? Не разделённые окошечком исповедальни, условностями грешника и священника. Геральт пьёт чай, не говорит больше ни слова. Молчание кажется невыносимым. И его голос, его каркающее рычание, послужило этому молчанию началом. – Испытай меня, Боже, и узнай сердце моё; испытай меня и узнай помышления мои. Геральт вздрагивает. Отец Регис, сняв очки, кладёт их на стол и закрывает глаза. – Мне тоже придётся Вас испытать, шериф, чтобы узнать, что Вы на самом деле хотите? Отец Регис выглядит уставшим, и Геральту становится почти стыдно. Он отставляет пустую чашку. – А Вы не знаете, святой отец? Он поднимается. Регис поднимается вместе с ним. – Пойдёмте. Я покажу, где Вы будете спать. Он делает вид, что этих слов не было, он уступает чувству гостеприимства. Он показывает Геральту спальню, говорит, что будет спать прямо за стеной. Показывает, как запирается дверь, хотя Геральт не намерен поворачивать в замке ключ. Геральт лежит, приникнув ухом к стене, закрыв глаза, но все ещё бодрствуя. Как призрак, как слуховая галлюцинация, из-за тонкой деревянной перегородки доносится приглушенное бормотание. Молитва. Голосом, который уводит Геральта на тропу безумия и возвращает на тропу здравомыслия, когда кажется, что сейчас он спятит окончательно. Он слушает и чувствует, как в каждой клеточке тела загорается огонёк, льётся обжигающий металл, который идёт на пули. Он проводит рукой по своей груди и представляет, что чувствует, как кожу щекочет рукав чёрной сутаны. Ниже, ниже, зажав зубами ребро ладони, чтобы не шуметь, позволяя голосу вести его, Геральт закрывает глаза и представляет то, чего представлять не стоит. Медленные, почти дразнящие движения руки и пальцев быстро становятся нетерпеливыми, а Геральт задыхается, пытаясь медленно и бесшумно выдыхать через нос. Он представляет священника, от которого пахнет травами, который улыбается, не размыкая губ, который смотрит внимательно и постоянно цитирует писания и псалтырь. Именно в эту секунду он понимает, зачем пришел. Молитва замолкает, и Геральт не может сдержать разочарованного вдоха, хотя сразу же пугается своей реакции. Замирает, прислушивается, с бешено бьющимся сердцем. Тихо скрипит на петлях дверь. Геральт прижимается лбом к холодной стене, надеясь лишь на то, что темнота спрячет его стыд. Кровать прогибается под весом чужого тела. Геральт шумно выдыхает, не выдержав, зажмуривается, не зная, что сейчас последует. Но рука ложится ему на плечо, рука съезжает по предплечью к ладони, а губы прижимаются к уху. – Шериф, – выдыхает отец Регис, и Геральт тихо стонет от этого тихого, вибрирующего голоса. И от ненавязчивых, но приятных прикосновений, которые следуют за ним. Незапертая дверь – это приглашение. – Искуси меня, Господи, и испытай меня, – бормочет отец Регис, и Геральт чувствует своей спиной его горячую грудь. Чувствует, как щекочут кожу полы халата. – Расплавь внутренности мои и сердце мое... Тяжелый вдох, и Геральт тоже вдыхает, жадно, потому что удавка жара смыкается на горле. Он едва заставляет себя перевернуться, взглянуть в кажущиеся абсолютно черными, без намека на белок, глаза. Поцелуй, влажный и нетерпеливый, спешный, будто Господь может нагрянуть в любую секунду и прервать это безумие. – А я хожу в моей... непорочности... Геральт...– то, как он зовет его по имени, вибрирует внутри, затрагивает струны нервов, заставляя дрожать. Халат распахнут, и Геральт скользит по груди рукой. – Избавь меня, Геральт, и помилуй меня. Отец Регис садится на него сверху. Сейчас они все больше напоминают животных, со всей этой жадной торопливостью, столь далекой от непорочности. Полы халата похожи на опущенные крылья, черные, сливающиеся с мраком комнаты. На их фоне бледное тело почти что светится. – Простираю к Тебе... – слова даются с трудом, и Регис кусает губу, когда Геральт совершает первое движение бедрами. – Простираю к тебе руки мои, душа моя... Но снова и снова он стонет, через какие-то вечные доли секунды взяв все в свои руки. С ненасытностью животного, дрожа черными крыльями, почти что рыча от возбуждения. Из груди Геральта рвутся звуки, похожие на вскрики. Регис склоняется ниже. Влажные, горячие губы прижимаются к оставленному пулей шраму на груди, обхватывают его. Геральт чувствует укус, осторожный, почти невесомый, зубы едва прихватывают кожу, а затем – посасывание, и влажное тело языка обводит рваный круг снова. Не выдержав, Геральт увлекает Региса на кровать, вдавливает его спиной в подушки. Чувствует, как колени впиваются в ребра, а на плечах вспыхивают болью царапины. Это только дразнит. Черные крылья теперь распластаны по кровати, смяты и сломаны. – Благодарю... за всякое... воспоминание... Нет, ни слова, не нужно слов, – думает Геральт, выбивая из покорного тела лишь бессвязное бормотание, вдыхая запах трав, сходя с ума. Стон за стоном за стоном за стоном голос священника вышибает из него сознание, совесть и удовольствие. Дрожь. Шумное дыхание у самого уха. Геральту тоже не хватает воздуха. Едва переставляя обессиленные истомой руки, он ложится рядом, прижимает Региса к себе. И Регис прижимается к нему, изучает мягкими, ласковыми прикосновениями подушечек пальцев оставленные царапины. – Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои, – тихий, усталый шепот – тень сорванного голоса. Геральт мнет пальцами черные крылья. – Ничего. Заживет. Не беспокойся, Регис. Столь же тихий, умиротворенный вздох и бездна сна. Из Ада в Рай. Из Рая в Ад. Когда Геральт просыпается, Региса рядом нет. Остается лишь его запах, на подушках, на простыне, на самом Геральте, и какое-то время шериф просто лежит, ткнувшись носом в наволочку. Лишь после долгих минут неподвижности заставляет себя подняться. Регис на кухне, готовит завтрак. Черные крылья сложены, прикрывают тело, сдерживаемые поясом. Геральт сглатывает, ощутив желание потянуть за белую ленту, освободить их. – Доброе утро, шериф, – приветствует Регис, чуть поворачивая голову. Улыбка не задерживается на его губах. Что это? Беспокойство? Сомнение? Геральт подходит, чтобы разглядеть поближе. – Доброе утро, – говорит он. Регис не встречается с ним взглядом. Сожаление? Что еще? – Как твоя спина? – спрашивает Регис совсем тихо. – Моя..? А. Ох. Геральт отводит растерянный взгляд в окно. – Все в порядке. На мне все заживает как на собаке. Я же сказал... Регис поворачивается к нему столь резко, что Геральт забывает закончить фразу. Взгляд его мгновенно возвращается к священнику, к его сосредоточенному лицу, плотно сжатым губам. – Мне нравится твой голос, – честно признается Геральт, и так легко вырываются эти слова. Регис тихо вздыхает, устало и как-то совсем обреченно. – Мне не нужно говорить тебе о том, насколько неправильна эта связь? Геральт кидает задумчивый взгляд на обеденный столик. – Нет, не нужно. – Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы. – Вы голос сорвали, святой отец. Укоризненный взгляд, но укор постепенно сменяется растерянностью. Регис жестом указывает на стол. – Садитесь, шериф. Скоро будет завтрак. Со своего места Геральт наблюдает за Регисом, ловит каждое движение, проникает взглядом за завесу притворного спокойствия. Тарелка с тихим стуком опускается на стол. – А Вы не будете завтракать? – Не беспокойтесь. Я уже поел. Что-то липкое и холодное сидит в кишках. Страх. И Регис тоже может разглядеть правду за вуалью расслабленности. Не заставляй меня уходить, – думает Геральт, когда они встречаются взглядами. Регис отводит взгляд. – Я буду Вам благодарен, если Вы забудете о... произошедшем ночью, – он пытается говорить мягко, в какой-то степени даже ласково, но от этого только хуже. – И я прошу прощения за то, что позволил себе подобное. Что-то ломается, что-то жжет изнутри, как пулевое ранение, и Геральт молча приникает губами к краю чашки. – Не познаешь Бога, не познав Дьявола, – продолжает Регис. – У меня было достаточно времени с ним как следует познакомиться, прежде чем я обратился к Церкви. Видимо, взыграли старые привычки. А что делать с моим Дьяволом? – хочется спросить Геральту, но он молчит. Губы будто бы онемели, совершенно не чувствуется тепло чая. Он отставляет чашку в сторону. – Мне пора идти. Это его голос? Он не знает, почему так злится. Почему каждое движение дается с трудом, хотя со стороны этого совсем незаметно, только внутри. Регис провожает его до двери и на прощание лишь улыбается, не размыкая губ, самой неискренней из всех улыбок. Цена зависимости – порочный круг. Ты получаешь свою дозу, тебе хорошо, потом тебе плохо, пока ты не получишь следующую дозу, пока тебе не вручат её руки, от которых исходит запах травяного чая. Геральт смотрит на Региса и думает: Ты не можешь запретить мне ходить на проповеди. И в этом его спасение. Задний ряд скамеек. Голос. – Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. В полумраке исповедальни наступает черёд Геральта говорить. – Святой отец, я согрешил. За тонким сетчатым окошком слышится шорох, издаваемый сутаной, и Геральт отчаянно вглядывается, вслушивается, впитывает кожей. – В чем твой грех, сын мой? – голос, пробирающий до костей. Геральт прижимается лбом к чёрной сетке. – Я люблю Вас, святой отец.