***
Юри не понимает, как Виктору удается улыбаться и скакать туда-сюда без остановки едва ли не двадцать четыре на семь. Он тяжело тренировался, совсем немного отдыхал и снова тренировался, трепал нервы с тренером и вредным, непослушным Юрием, а потом еще и умудрялся помогать Кацуки. Юноша старался вести себя прилежно, да и практиковались они по вечерам всего два раза в неделю, но и этого с плотнейшим графиком Никифорова предостаточно. Кацуки считал его невероятным человеком, ведь его собственный обычный трудовой день и наполовину не такой напряженный, да и не так уж популярен и симпатичен он (по его скромному мнению, которое кое-кто совсем не разделял), чтобы за ним толпами бегали журналисты, от которых приходилось бы прятаться. От осознания того, что он еще сильнее усложнял жизнь и без того занятого Виктора и отнимал у него драгоценные часы отдыха, ему становилось до ужаса неловко и стыдно. Конечно, такая преданная любовь к фигурному катанию достойна искреннего восхищения, но не требовала настолько усердной работы, несмотря на то, что он был Чемпионом. Да, у Виктора все всегда делалось идеально и никак иначе, но в сутках только двадцать четыре часа, и время под напором его восхитительной харизмы, в отличие от Кацуки, тормозить как-то не собиралось. И первое время Юри даже стоически отказывался тренироваться, упорно доказывая, что Никифоров должен хорошо отдыхать, но, черт возьми, Виктор не был бы собой, если бы после нескольких таких разборов полетов не заявился к Кацуки в свой единственный выходной, оторвав от изучения теории, и не потащил того на каток – так сказать, перевоплощать знания в умения. Правда, потренироваться им в тот день все же не удалось – Юри внезапно вспылил, накричав на Никифорова (это заставило удивиться даже его самого, куда уж говорить о степени шока Виктора, считавшего, что, в разительное отличие от его отечественных, японские Юрики тихие, скромные, милые и пушистые), и они просто просидели час на скамейке, потому что немного позже Кацуки пусть и успокоился, но пялить коньки отказался наотрез, скрестив руки на груди и демонстративно надувшись, словно дитя малое. Уставши ощущать немое раздражение, обиду нерадивого ученика, холод, пробравший до костей затекшее в одной не весьма удобной позе тело и то, как его задница медленно примерзала к деревянной низкой скамье, Виктор молча – почти молча – потащил Юри домой. В тот вечер они впервые поговорили нормально. Начистоту, без едких придирок и неуместного флирта, излишнего смущения и гнетущего непонимания, искренне и прямо, обо всем, что долго волновало обоих, не важно, насколько сильно, да, и это прекрасно. Было бы, если бы они, увлекшись, не напились в дрова и не завалились спать на одной узкой кровати Кацуки, что утром определенно возымело последствия. Юри раздражает то, что Никифоров с тех самых пор каждое воскресенье являлся к нему домой, как к себе, и целый день проводил с ним, несмолкающей тенью следуя по пятам, или же тащил куда-нибудь туда, где нет трибун, льда и коньков, непременно оставался на ночь и вечером, после сытного ужина и ванны просил (с наглейшим во Вселенной выражением лица требовал) сделать ему массаж. Такой же, что Кацуки, на удивление бодрый, чему не мог не позавидовать Виктор, делал ему в тот понедельник, заботливо разминая затекшие плечи и шею, пока Никифоров запивал остатки похмелья минеральной водой и таблетками. В первый раз Юри задумывается над тем, что Виктор тоже имеет свои слабости, и пытается разузнать о них как можно больше.***
Юри не понимает, почему Виктору так нравится Япония. Не, ну одно дело, находись они в Токио; там действительно есть на что посмотреть и где побывать. Но никак не в его сельской глуши с населением в полтора пенсионера. Никифоров говорил, что всю жизнь прожил в шумном мегаполисе – столице его родины, что это все ему надоело, что хотелось покоя и тишины, но на закономерно появившийся вопрос Юри, почему же Кюсю в Японии, а не тихая деревушка в России, не ответил, лишь пожал плечами. Впрочем, каков бы ни был ответ, домой Никифоров лыжи вострить не спешил, начал осваивать местные обычаи, культуру и все в таком духе. Признаться, получалось у него неплохо, пусть японский он знал давно, говорить стал немного свободнее, хоть и все еще с сильно заметным смешным акцентом, приноровился кое-как есть палочками (на обучение этому у Юри ушли целая неделя и огромный ком нервов, ведь Виктор – штучка та еще), в общих чертах начал понимать, как мыться в этих чертовых японских ваннах и разве что катаной аки истинный самурай не размахивал. Однажды, отдыхая после тяжелой тренировки и наблюдая за переводящим дух Юри, он самодовольно произнес: – Ну, я немного освоился, теперь твой черед. Э-эх, Юри, заберу тебя на майские с собой, на родину, обстановку проведать, с родственниками познакомить, красотой заморской Москву покорить, так что учи потихоньку русский язык! Так, ненадолго, на недельку-другую, а там посмотрим. Не переживай, у нас в это время тепло, нормально… Юри раздражает то, что Никифоров имеет вредную привычку строить грандиозные планы, в главных ролях которых фигурирует светлейшая персона Юри, а уж потом посвящать Кацуки в них. С чего это Виктор решил поехать домой с Юри, и почему японец вообще должен ехать? И что значит это снисходительное «а там посмотрим»? В первый раз Юри задумывается над тем, что Виктор либо коллекционирует Юриев, либо имеет весьма неоднозначные виды на его скромную задницу.***
Юри не понимает, почему Виктор такой непосредственный и раскрепощенный. Никифоров и правда слыл очень компанейским человеком, об этом мог сказать каждый ему лично знакомый человек. Если бы Виктору предложили пройти тест на экстравертность, типа тех, что из года в год проходят школьники на ОБЖ, Юри был уверен: этот тип набрал бы сто из ста, только открыв рот. Это Кацуки как таковой проблемой не считал, помимо того, что ему, привыкшему разговаривать мало и по делу, с без конца трещащим русским уживаться было сложно. Куда больше волновала любовь фигуриста во время разговора соблюдать тактильный контакт: дергать собеседника, трепать по плечу, толкать локтем и все такое прочее, – то ли это привычка такая вредная, то ли же просто свои длиннющие руки энергичный Никифоров не знал куда девать. Когда дело доходило до отношений именно с Юри, у Виктора будто подсознательно стиралось понятие личного пространства: он не упускал возможности потаскать Кацуки за руку, или взяв под локоточек, словно давняя подружка; подвыпившим приобнять за талию одной рукой и положить голову на плечо; на тренировках тискать холодный покрасневший носик, а во время беседы держаться непозволительно близко, непрерывно глядя прямо в глаза японцу. Фигурист бы и рад все списать на разницу в культурах и воспитаниях, если бы мог с чем-то сравнивать, но на все вопросы о подобном Виктор задумчиво качал головой, Юрий странным нечитаемым взглядом смотрел на японца, а гугл отвечал молчанием, исподтишка рекламными баннерами напоминая предохраняться во время свиданий любовных. Предохраняться Юри пока не от кого было, доставать Юрия не хотелось (он же не враг своему здоровью), а от Виктора он все равно ничего бы не добился. Юри раздражает то, что Никифоров, пусть и личность крайне разговорчивая, коль чего утаит – до последнего язык за зубами держать будет, при этом улыбаясь своей этой очередной очаровательно-противной едкой улыбочкой, еще больше раздражая и интригуя интересующегося. Причем в последнее время он стал заметно аккуратнее вести себя с Кацуки, что не могло ускользнуть от наблюдательного япончика. В первый раз Юри задумывается над тем, что одна из слабостей Виктора – собственно, Кацуки и есть.***
Юри не понимает, что говорит Виктор. В прямом смысле этих слов. Не всегда, но довольно часто – на японском он разговаривает лишь с ним и местными, на английском, в котором Юри тоже неплохо разбирался – с иностранцами – другими участниками конкурсов, но все эти разговоры были совершенно будничными, серыми и неинтересными. Куда больше Юри интересовало то, что так бодро повествовал Никифоров Юрию, с которым Кацуки теперь сталкивался в два раза чаще (и был горд признать, почти совсем немного не боялся) – ведь повествовал на русском. Вслушиваясь в голос самопровозглашенного своего тренера, вылавливая иногда из потока слов знакомые имена и слова, похожие на английские, наблюдая за ярким спектром эмоций на лице Плисецкого, он пытался угадывать, о чем шла речь, но весьма тщетно. В переводе, даже приблизительном, ему отказывали громко и оба, причем Юрий с какой-то напряженной настороженностью, а Виктор – надменной хитрой улыбкой. На фоне этого предложенная Никифоровым идея об изучении русского языка уже не казалась такой абсурдной, и Юри даже попросил того провести ему несколько занятий – взамен мужчина с до подозрения довольным выражением лица попросил именовать его никак иначе, нежели «Витенькой», едва убедив, что в этом слове нет ничего ругательного. Юри ни разу не сомневался в том, что кумир его не обманывал, однако неоднозначная реакция услышавшего это впервые Плисецкого заставила призадуматься. С того случая словарный запас русского языка Кацуки заметно увеличился, вот только одна беда – Никифоров попросил никогда ни за что не использовать этих слов. Всех, кроме пресловутого загадочного «Витеньки». Юри раздражает то, что Никифоров выпытывал о нем все, начиная от любимого блюда, заканчивая расспросами о первой наивной влюбленности и прочими весьма неловкими вещами, в которые Кацуки предпочел бы не посвящать никого, тем более Виктора; при этом сам он ничего личного рассказывать не желал, лишь иногда делился теми или иными историями, и отмахивался: «Вся моя жизнь – фигурное катание». Очередной раз, участвуя в качестве слушателя в диалоге двоих русских фигуристов, Кацуки сделал вид, что незаинтересованно роется в интернете, но на самом деле запустил скачанный заранее аудио переводчик и наблюдал за появляющимся на экране текстом, монотонно пролистывая и копируя его, чтобы прочитать позже. К счастью, он оказался достаточно шустрым, чтобы спрятать телефон, когда довольно долго смотревший на него Виктор наклонился заглянуть в экран. Юри шикнул на него, неловко краснея – все же, подслушивание чужих разговоров – то, чего родители учили его никогда не делать, но, согласитесь, когда эти чужие стоят прямо перед тобой, перед соблазном трудно устоять. Никифоров мягко улыбнулся, пожал плечами и, кажется, потерял нить разговора – Плисецкий резко повысил голос и, в общем, выглядел не особо довольным. Уже дома Кацуки перечитывал криво переведенный текст, примерно понял, в чем заключалась суть разговора, в разы сильнее краснел, негромко воя в подушку от смущения, и пытался убедить себя, что переводчик просто плохо сработал, и все это было очень глупой и дурацкой затеей. Несмотря на это, некоторые фразы застряли у него в голове, не давая спокойно дышать и смотреть в сторону недоумевающего Виктора еще несколько дней. В первый раз Юри задумывается над тем, что ему надо поговорить с Юрием и объяснить, что тот все неправильно понял. Останавливало лишь то, что он не знает (пусть и догадывается), что успел наговорить мальчику Никифоров до этого.***
Юри не понимает, почему Виктор так им заинтересован. Упустим из виду тот позорный ролик, который по чистой случайности увидели тысячи, а, может, и миллионы людей – он был лишь благим поводом Виктору для того, чтобы однажды беспалевно завалиться к молодому таланту домой, – какой же был не благой, история в лице Виктора умалчивала, но у Кацуки та встреча на источниках входила в список тем, на которые он разговаривать не желал, что уже наталкивало на определенные мысли. Почему же, предположения у Кацуки, конечно, были: Никифорову скучно (что с его графиком очень вряд ли), или у Юри действительно есть потенциал (что, как вновь-таки весьма самокритично думал Юри, тоже пролет), или опять же из-за его общительности (кроме как с тренером, Юрой и целым вагоном иностранных фигуристов общаться-то не с кем было, да-а), или еще куча «или», которые могли бы заполнить небольшой блокнотик, коль писать в нем крупным размашистым почерком. Но почему-то тренировал Виктор именно его, что как-то придавало Юри уверенности в себе, даже хвалил, и довольно часто, звонил во время перерывов именно ему, пусть и по пустякам, по выходным отдыхал с ним, и, когда в метро не было свободных мест, на руки брал почему-то именно его, а не легкого и низкого Юру, которому приходилось моститься на свободном месте рядышком, делая вид, что с этими двумя идиотами и на один каток в жизни не вышел бы. Неуемная любопытность Юри передалась от его матери в троекратном размере – она, кстати, уже выдвинула свою логично неопровержимую версию, почему Виктор так часто заходит к ним в гости, и поспешила поделиться ею с сыночком (Юри тогда чуть не захлебнулся чаем, который пил, ибо он знал, что мамочка его может забраться далеко, но не настолько же, хотя догадывался, кто помог ей дойти до подобного умозаключения), поэтому решительный юноша намеревался воевать до последнего, но ответы на интересующие его вопросы все же узнать. Это был далеко не весь список, но первое, что пришло в голову, самое насущное и важное – надо было хотя бы с этим разобраться. Наглел он редко, но со вкусом и метко – сидеть на голове у Никифорова целую неделю оказалось весело, и не так уж совестно, как Кацуки думал поначалу, да и это была в каком-то роде месть за все хорошее и плохое. Целую неделю Виктор с завидным стоическим спокойствием терпел расспросы от Юри, каждый раз уклоняясь от ответов, но с каждым разом это становилось все невыносимее. «Это была демо-версия пушистого японского Юрочки. Для получения лицензионки перестаньте быть ссыкливым мудаком, признайтесь уже наконец и поимейте его, или прекратите иметь ему мозг», – подтрунивал над земляком резко оживившийся Юрий, которому стало прилетать в два раза чаще – не только от тренера, но и от Никифорова, который находился уже на грани нервного срыва, пусть и внешне оставался почти невозмутимым. – Неужели ты действительно так хочешь это знать? – терпения Виктора хватило почти ровно на девять дней. Оборвалось оно совсем не кстати, прямо посреди очередной тренировки. Строя грандиозные планы, такой поворот, по правде говоря, Кацуки не учитывал. Сбитый с толку Юри, готовый по сотому кругу снова заводить ту же шарманку, на миг опешил, но затем просиял и все же решительно кивнул головой. Настолько решительно, что очки чуть не поздоровались с не очень мягким льдом, но вовремя были пойманы ловким Никифоровым и возвращены на законное место. – Уверен? Жалеть не будешь? – вздохнув, в последний раз попытался оказать сопротивление Виктор, но бесполезно – Кацуки, прищурившись, смотрел на него так, будто ему сейчас как минимум НЛО во всей красе продемонстрировать были должны. – Сам нарвался, – глухо зарычав, Никифоров вплотную притянул к себе едва не поскользнувшегося Юри и, сняв мешающиеся очки, поцеловал – резко и грубо, но с нескрываемым вожделением и облегчением. Вся решительность и боевой настрой Кацуки разом куда-то делись. Он растерянно застыл, зажмурил глаза, неловко и неопытно попытался ответить, схватившись за плечи Виктора – инстинкт самосохранения подсказывал, что целоваться, стоя на льду – не самая лучшая идея, особенно, если ноги вдруг начали предательски подкашиваться. В первый раз Юри ни о чем не задумывается. В порыве страсти и попытках сохранить остатки самообладания лишь краем уха до него с трибуны доносится весьма знакомый насмешливый юношеский голос: – Объявляю вас придурком и лошней!