Скрижали

Посреди высокой, синеватой травы, застыла девушка. Смотрит в небо беспокойным взглядом, и всё взывает: — Ситри! Где вы? Сит! Голосок тоненький, жалобный, и слёзы дрожат в каждом слове, девушка всё молит откликнуться, кружась на одном месте и взгляд не отнимая от небес. Туника, цвета топлённого молока, подпоясана красной лентой, подол цепляется за сухую траву. Златоперый рассвет заволокло дымом. Два солнца висят над землёй — одно на востоке, другое на западе. Огнём заполонило плывущую даль. — Помоги… Зарыдав, девушка опала на колени, отчаянно взывая… Мягкий саван, белее снега белого, объял хрупкие плечи… «Рота, подъём!» Грохот. Глаза открываю, понять ничего не могу — валяюсь на полу, затылок болит, и Ксюха в дверях стоит, заливается: — Ну, ты и лошара, братец! Чёрт, я походу с кровати упал и, судя по всему, не без помощи кровной. — Тьфу ты, халепа… Сел, потирая ушибленную голову, руки с колен свесил, а сам не в зуб ногой, никак очнуться не могу. Снилось что-то, и девушка в белом перед глазами стоит. — Ты чего меня подняла, воскресенье же? — Поднимают некроманты нежить, а я разбудила, — нагло парировала сестрица. — Тебе друг твой пришибленный звонит, раз пятый уже. — Не звóнит, а звони́т, — исправил я машинально и завалился на спину, подложив ладони под голову. — Ох, и правда, что за моветон! Окстись, бро, со своими протекциями! Так чё этому придурошному-то сказать? Приподнявшись на локтях и, рассеянно смотря на Ксюху, тогда лишь обратил внимание на трубку домашнего телефона в её руке. — Я вам, Аксиния Пална, мыло в рот засуну, в один день… Показав мне фак, малая перебросила телефон в мои руки и удалилась из моей комнаты. — Доброе утро… — вздохнул я, поднося трубку к уху. — А мыло-то засунь, а-то глянь, совсем девка охамела, — оторопело отозвался Лёлик на том конце провода. — Это надо же — я-то придурошный! Я поднялся на ноги, подцепил с компьютерного стола очки и наручные часы. Полседьмого утра… — Ну, не без этого… — пробормотал я, потирая лицо ладонью. — Так, ты чего мне названиваешь спозаранку? — Беда, чувак… Я вчера ногу сломал. — пришиб меня новостью друг. — А кон уже на будущей неделе, прикинь? А я, в гипсе до конца марта, вот и как так жить, спрашивается?! — В смысле, погоди… Сломал? — решил прояснить, не ослышался ли я. — Ногу? Как? — Как… Как?! — завопил он резко. — В магаз, мать вашу, за хлебушком сходил! На льду пи*дякнулся так, что хруст кости весь массив, кажись, услыхал! Невзирая на беспокойство за бедолагу Лёлика, меня от его возмущений, просто согнуло пополам в приступе смеха. — А, чё ты ржёшь-то?! Чё ты ржёшь?! Типы эти последний кон тут дают — и всё! Они всем скопом в Питер укатят! Насовсем, мать твою! — Так, ну, ты мать мою не приплетай, — потешался я, стараясь звучать серьезно, — она не виновата, что ты под ноги не смотришь. Подумаешь, что они больше не приедут? Они же ездят в туры по городам, вот и… — Это когда ещё будет! Короче, Клим, не в падлу, сходи один, а? — Да я, собственно, переживу. — Чего ты переживёшь? Я говорю, сходи на концерт, автограф мне хоть возьмёшь! — визгливо причитал Лёлик. — А то они, мать их, в Питере раскрутятся, потом шиш у них автограф урвёшь… — Ладно-ладно, схожу я, только заткнись, пожалуйста, — попросил я подходя к окну. У меня, порой, уши сворачиваются от манеры разговора Лёлика. Особенно, когда он принимается истерить, как баба, по любому удобному поводу. Нервный он, слегка. — Чувак, я те по гроб жизни! Я те клянусь! Бля, реально выручил… В общем, поток благодарностей сыпался на меня ещё минут пять, пока Ксюха не потребовала у меня телефон, мол, мобила разрядилась, а ей позвонить срочно надо. Знаю я, это срочно. Сейчас, как зацепляются языками с каким-нибудь фриковатым сопляком, про «борды», да «Блинк» — и на три часа. Какие-то помехи на линии, взялись искажать заливистый голос друга, и я поспешил с ним распрощаться: — Ладно, Лёлик, прекращай распинаться, позже будешь благодарить. Я к тебе зайду вечерком. Витаминов в авоське принесу. — Ага, давай, чувак, заваливай! — согласился радостный, как пятилетка на детском утреннике, Лёлик. — Но лучше, пивка. — Ну, так и я не об апельсинах… У меня в горле пересохло от вида из окна. На крыше пятиэтажки, супротив нашей, двое людей стояли у парапета. Телефон выпал из ослабевших пальцев, когда я присмотрелся. Чёрные мантии. Два силуэта, человеческих очертаний, в чёрных плащах с капюшонами. Ни лиц, ни рук, ничего не было видно. Люди снующие во дворе, не смотрели вверх, потому не видели их, а может вообще нет никого на крыше. Подстёгнутый первобытным страхом, я проделал шаг от окна, неотрывно смотря на две неподвижные фигуры. Кажется, я сбрендил. Версия подтверждалась с неимоверной скоростью, ибо на крыше девятиэтажки за домом, я заметил тёмное пятно. Такой же смутный силуэт было видать на радиобашне, на самом её пике, в порядке полукилометра отсюда. В голове зашелестело, зашуршало многоголосие, которое мне уже доводилось слышать, но в этот раз, гораздо громче и отчётливее. Я машинально схватился за голову, словно предчувствуя боль, но ничего подобного — только ощущение не из приятных, словно циркуляция какая-то. Это похоже на речь. Но тарабарщина упорно шумела, будто профилактика эфира, не позволяя понять, что это за язык. Стоя посреди комнаты, боясь моргнуть и, смотря в окно, уверен, как олень, на фары автомобиля, я стянул очки, и ущипнул себя за переносицу, как будто это должно было мне помочь. Стало слишком светло и, когда я, как по наитию поднял голову, лопнула лампочка, разметав мелкие осколки. Я каким-то чудом, успел закрыть глаза, но почувствовал, как веки оцарапали частички тонкого стекла. Сам не понял, как оказался на коленях, всё ощупывал глаза, смотрел на ладонь, но крови не обнаружил — видать, не сильно зацепило. Из трубки телефона на полу доносились короткие гудки. Лёлик, видимо, повесил трубку, хотя мы вроде не попрощались. Шум угасал, отдалялся, пока и вовсе не исчез. Я поднялся на ноги, не ощущая ни слабости, ни головокружения, будто и не было ничего. Подобрал очки. Но как бы я ни всматривался в окно, никого более не видел — четырёх силуэтов, и след простыл. И так жутко стало, аж волосы дыбом. Холодок по спине пробежал, рассыпаясь неприятными мурашками на коже. Дыхание отяжелело, сердце заколотилось в груди, как заведённое. Это что такое было? Совершенно обескураженный, просто сбитый с толку, как мешком пыльным огретый по голове, оглядел пол усыпанный осколками, задирал голову, и чуть было не сел, где стоял — патрон лампочки в гнезде, и вольфрамовая нить целая. Египетская сила… Когда я перевёл взгляд на выключатель, твёрдо для себя решил, что надо бы сводить свою головушку в соответствующее её состоянию, учреждение. Выключатель в положении ВЫКЛ. Лампочка не работала, но взорвалась, или… Слегка наступил босой ногой на осколок. Чёрт, настоящий! Впился, по крайней мере, как натуральный, на плод воображения мало похож. «Может, какой-нибудь скачок напряжения? Я с физикой не особо дружу, конечно, но всякое, наверное, бывает», — наивно думалось мне. В то утро я ещё и не представлял, сколь сильно я заблуждался в течении всей своей недолгой жизни.