Ultima Thule

Ultima Thule (много лет назад) Раннее утро — солнце едва поднялось на бледном небе. Холодно, от земли пахнет приятной сыростью. И он, Жавер, не сразу понимает, где находится, зато мгновенно вспоминает, что вчера его мечты (мечты уже давно ставшие ясными планами) о будущем были перечёркнуты навсегда. Во французской полиции — ни в одном из её отделений — ему не служить: уже второй провал на экзамене, зрение, которое за месяц успело упасть так, как у большинства падает за год… И исход — разбитые вдребезги планы. Да что планы — мечты, лелеемые с самого детства. Мечты, для воплощения которых он приложил столько усилий. И вот теперь они эти отправлялись на помойку, а он, Жавер, на поиски работы. Запах влажной земли и травы, скручивающая боль в занемевших за ночь руках и ногах и такая тяжесть в груди, как будто камнями завалили. Жавер переворачивается на спину и видит начинающее светлеть небо. Он трёт слипшиеся глаза, трёт нос, от холода потерявший чувствительность, щёку, которую отлежал за ночь. Выпил лишнего накануне — вспоминает он — потом где-то долго бродил и заснул прямо на улице, прямо — он косится на землю — на каком-то камне. Потом — едва только он пытается подняться на ноги, появляется женщина. Он слышит цоканье каблучков, вскрик — и, обернувшись, видит её — лет сорока в строгом тёмно-синем костюме. Каштановые волосы аккуратно уложены. В руках маленькая сумочка, куда поместится разве что зеркальце. Или ключи от машины. — Простите, — хрипит Жавер. — Не хотел вас напугать. — Вы, — шепчет женщина, — вы… Тогда Жавер садится, озирается. И вдруг понимает, что проспал всю ночь на кладбище. Он ругается себе под нос, проклинает непослушные ноги, пошатываясь, поднимается. — Мадам, простите, — бормочет он заплетающимся языком. — Я сейчас уйду. Отвратительно всё это со стороны, думает он, она пришла на кладбище… и что видит? Какой-то пьяница-студент разлёгся поперёк могилы дорогого ей человека и дрыхнет. — Уходите скорей, — говорит она. В глазах осталось только отвращение. Губы её сжимаются в тонкую линию. — Я не… — нужно бы уже уйти, но он не может остановить поток извинений, — не хотел… напугать… оскорбить… не хотел. Он бросает взгляд на могилу. Там ни имени, ни дат жизни, ни фотографии, только какие-то стихотворные строчки какие-то выбиты. И внезапно — похмелье от недавнего отчаяния и злости, противный холод в руках и ногах, тошнота, головная боль — всё пропадает на мгновение. И нет ничего, только он, Жавер, и эта безымянная могила. И несколько секунд — тошнотворно длинным, звенящих секунд — ему кажется, что в мире нет ничего страшней, ничего больней, чем выбитые на ней строки, которых он даже разобрать не может. — Идите, прошу вас, — говорит женщина, обрывая жуткое мгновение. — Да, да. И Жавер уходит, пошатываясь, спотыкаясь. Он чувствует на себе презрительный взгляд этой женщины, но думает не о ней, а о безымянной могиле. * (настоящее время) Сегодня недосдачи не было — и можно было уйти не то, чтобы пораньше (ему, в общем-то, и не хотелось), но, по крайней мере, вовремя. А то, что происходит вовремя — единственно правильно. Пара свободных часов — и уже можно не спускаться в метро, а пройтись домой пешком, потому что после прогулки крепче спится. Неторопливый шаг позволяет размять затёкшие за день сидения на неудобном стуле конечности. Свежий воздух и уличный шум помогают проветриться и выкинуть из головы — хотя бы до завтра — стук клавиш на кассовых аппаратах, мерцание мониторов, визг детей, отражение света ламп в блестящих упаковках. И перемешанную с отвращением к работе скуку. Сменив за всю жизнь почти три десятка рабочих мест, эту свою работу Жавер ненавидел особенно сильно. Отчасти потому, что отказаться от неё и жить, скажем, на пособие по безработице, как делали многие, он не мог, считая такой выход унизительным. Отчасти же, потому что любую механическую работу, по его мнению, уже давно должны были делать машины. И потому сидение человека за кассой, по сути своей, представлялось бессмысленным. Даже те полгода, когда он мёл дворы в спальном районе, он считал более полезными. Дома он, как всегда, быстро ужинал, листая газету. Телевизора он не держал почти принципиально: слишком много рекламы, слишком мало толковой информации, да и мерцание экрана (вредное для глаз — а зрение, и без того плохое, с возрастом не улучшается) как будто гипнотизировало, не позволяло отвести глаза или выключить, даже если показывали сущую ерунду, которая с годами становилась всё глупей и глупей. Жавер это знал точно, так как девушки во время обеденного перерыва постоянно обсуждали то, что посмотрели накануне. В этот раз, например, — бесплатные столовые для бездомных, которые открываются на деньги какого-то писателя, разбогатевшего на своих книжках. Их азарт и интерес к совершенно посторонним им предметам был настолько утомительным, что Жавер тогда не выдержал и спросил: — Откуда вы знаете, что он это из любви к людям делает? Может, он так будет ловить бомжей и продавать на органы? Одна нервно усмехнулась, другая принялась горячо доказывать, что Жавер ошибается — и что нельзя быть таким циничным. Впрочем, обе удивились, что Жавер вообще заговорил с ними. Вспомнив об этом, Жавер невольно покачал головой. В газетах тоже хватает глупостей, но он хотя бы может с лёгкостью свернуть газету и отправить в мусорную корзину. А потом снять очки и лечь спать. * Чтобы снова увидеть этот сон. * Тогда, много лет назад, ночь на кладбище и дежа вю, женщина в синем костюме и безымянная могила забываются быстро. А вспоминает он о них, только когда впервые видит во сне: первый раз — очень коротко, никаких подробностей вроде запаха земли, и в чёрно-белой гамме. Только несмотря ни на что — и в первый раз ему страшно, когда он смотрит на могилу. И он будто сходит с ума от мучительного чувства, что опоздал. Но куда опоздал? На что опоздал?.. Первый раз, впрочем, сон быстро вылетает из головы, Жаверу не до него. Потом сон повторялся уже много лет, но каждый раз наутро Жаверу вспоминались какие-то новые подробности. То цвет костюма этой женщины, то высокое дерево над могилой, то скрипучее чириканье птиц. Но никогда — ни слова из тех, что выбиты на камне. Он думал, это, может, потому, что в ту ночь — когда он в самом деле напился от отчаяния, бродил полночи невесть где и проснулся на кладбище — он не разобрал ни слова из надписи. И может быть, это всё из-за сна? Может, на самом деле, когда всё это произошло в реальности — не было никакого страха или беззвучного жуткого мгновения. Только что мимолётное чувство дежа вю, мгновенно смытое холодным утренним воздухом. Жавер тогда поднялся, извинился и, тихонько ругаясь, побрёл прочь. Сон становится неизменным предвестником несчастий. Каждый раз, когда он снится, Жавер знает, что произойдёт что-то дурное: его уволят, он попадёт под машину, у него украдут кошелёк, он споткнётся о бордюр и сломает руку. Наименьшим из несчастий становятся разбитые очки. А чаще всего его увольняют. Он меняет множество занятий, но нигде не чувствует себя на месте. Он точно знает, что стал бы хорошим полицейским, только этому случиться не суждено. Его даже охранником не берут, изобретая для отказа какие-нибудь смехотворные поводы. * В то утро, пятого июня, он проснулся за полчаса до звонка будильника. В голове крутились какие-то стихи. Он застилал постель, добиваясь того, что на покрывале нет ни единой складки и свисает оно идеально ровно; потом дольше обычного чистил зубы и брился особенно тщательно, и заново выгладил отглаженную накануне рубашку. И всё это — чтобы отвязаться от назойливых стихов. В метро он успел прочесть несколько страниц Сименона, но не запомнил ни единого имени или события. На работе, переодеваясь в форму, он дольше обычного повязывал красный шейный платок, стараясь, чтобы узел получился идеально гладким. Но стихи не отвязывались. До обеда он, как всегда, старательно улыбался покупателям и не думал ни о чём, кроме работы. Или, возможно, ему только казалось, что не думал: обычно его улыбка пугала за весь день разве что пару особо нервных детишек. Но сегодня почти половина детей разражалась слезами, да ещё пара впечатлительных девиц нервно захихикала, встретившись с ним взглядом, а какой-то полупьяный парень решил, что его, Жавера, дежурное «добрый день» звучит то ли оскорбительно, то ли вызывающе. Пришлось даже вызывать охранников, чтобы те увели парня, пока Жавер лично не свернул ему шею. То, что от стихов не спастись, он понял, только когда часы пропиликали час дня. А ещё — это были те самые стихи, выбитые на могиле из сна, на могиле из давнего смутного воспоминания. И что, наверное, то плохое, что означал утренний сон — это его, Жавера, смерть. И после этой мысли стихи как будто растворились в пустоте, исчезли, подтверждая справедливость догадки. * Мысль о смерти не испугала и не расстроила, напротив — принесла облегчение. И следом за ней хлынул целый поток спутанных, неясных мыслей, которые быстро, почти мгновенно оформились в ясное представление о том, что он сделает сегодня же вечером. Всё-таки рано или поздно конец должен наступить. И разве плохо, что он придёт раньше, чем обещает статистика? Жавер не стал бы утверждать, что жизнь опротивела ему, но её тоскливое однообразие не приносило никакой радости. Может быть, если бы тогда, много лет назад, он каким-то образом добился бы своего и стал полицейским, возможно, сейчас он жалел бы о том, что его время истекает. Но теперь о чём жалеть? Семьи у него нет, друзей тоже. У него нет даже собаки, которую жаль было бы оставить без хозяина. Нет даже цветка в горшке, который засох бы без его заботы. «Хорошо бы, — думал Жавер, — умереть прямо на улице. Чтобы сразу забрали. В квартире могут не сразу заметить». И — кульминацией, узлом, в который всё стягивалось, стала последняя мысль: зачем ждать смерти, если можно самостоятельно положить конец всему? Умереть прямо на улице — что проще? Подняться на крышу дома, например, и спрыгнуть оттуда. Со своего балкона не выйдет — он живёт на втором этаже. И от этих рассуждений стало легче дышать: сегодняшний день — по-настоящему последний. * Обеденный перерыв он потратил на заявление администратору магазина, где наконец позволил себе изложить несколько соображений по поводу многочисленных недостатков в организации торговли — от неудобного расположения отдельных видов товаров до дурного поведения кассиров и работников зала. Он сомневался, что советы примут к сведению, но можно было хотя бы надеяться на это. * Вторая половина рабочего дня текла так же скучно и однообразно, как любые дни до сих пор. Жавер наблюдал за тем, как выкладывают товары на ленту — как всегда с раздражением отмечая, что у кого-то плохо застёгнута сумка, а значит легко вытащить телефон или кошелёк, что у кого-то ещё деньги лежат прямо в кармане и могут вывалиться, что кто-то дал ребёнку поиграть ключи от машины, и малыш уже грызёт пульт от сигнализации… множество раздражающих мелочей. Человеческая глупость, которая неизменна, хотя и не преступна. Хотя и преступного хватает, думал он, проводя через сканер пятидесятую тетрадку. Их обычно вываливают вперемешку, потому лучше пробивать по одной, а то велик риск напутать с ценами. Жавер краем глаза заметил раздражённый взгляд покупательницы, но она сама виновата: хочет, чтобы было быстрей, пусть сама сортирует свои тетрадки. Со своего места ему были хорошо видны несколько рядов с товарами — и он просто не мог не замечать: те двое парней выглядят слишком подозрительно — один из них скорей всего припрятал в карман куртки банку пива; та женщина слишком нервничает и чересчур долго копается в горе носков — две-три пары которых наверняка теперь спрятаны в рукаве; тот малец… Впрочем, в это раз охранник не дремал — конечно, мальчишка выглядит подозрительней, чем аккуратно одетая женщина, и куда слабей, чем широкоплечие молодые люди. Отдавая сдачу, Жавер услышал возмущённые вопли мальчишки: — У меня есть деньги! Я заплачу! Ты… отпусти меня быстро! Вот, смотри! Целый евро! Эй! Охранник неохотно отпустил мальчишку, и тот, всё ещё ругаясь под нос, кинулся к кассе. — Добрый вечер, — сквозь зубы произнёс Жавер, когда об ленту шлёпнулся свежий, ещё тёплый батон. Плёнка на обёртке слегка запотела. Жавер постарался сосредоточиться на этой мысли, гоня неприятное чувство дежа вю, которое сейчас настолько сильное, что звенит в ушах. — Привет! — отозвался пацан тоном задетой гордости. Улыбка Жавера оставила его совершенно равнодушным. — У вас тут всех ворами считают? Одет он был в старую и не по размеру одежду. На рукаве красовалась кое-как зашитая дыра. Жавер, не отвечая, пробил чек, тщательно отсчитал сдачу. Пакет мальчишке не нужен — наверняка слопает весь хлеб до крошки, едва выйдет из магазина. * Когда через несколько часов сам Жавер вышел из магазина, то почти сразу же заметил того мальчишку и ещё двоих, тоже бедно одетых и неумытых. Все трое сидели на окружавшей стоянку низкой оградке. Хлеб уже, очевидно, съеден — поделен на троих. Знакомый мальчишка что-то объяснял своим приятелям и, заметив Жавера, зачем-то подмигнул. В ушах снова неприятно зазвенело — и Жаверу захотелось остановиться, заговорить с детьми, но что он им скажет? И потому он медленно прошёл мимо. Сегодня ему некуда торопиться — завтра ни к чему рано вставать, потому что никакого «завтра» не будет, а потому можно прогуляться, сделать даже небольшой крюк, чтобы последние воспоминания о прогулке были приятными. Хотя потом-то всё равно не будет никаких воспоминаний или мыслей, только пустота, чернота, забвение. И это лучше того, как он живёт сейчас. Несмотря на решение сделать прогулку приятной, он смотрел только под ноги, на тротуарную плитку, меж трещин которой кое-где пробивалась травка. Деревья, проносящиеся мимо автомобили, светлеющее небо середины лета — всё это было ему тоже безразлично сейчас. По пути он размышлял о том, что выбраться на крышу не так-то просто. Дверца всегда на замке, ключей у самого Жавера нет, а у кого есть, он не знает. Можно было, конечно, спросить у соседки, она-то знала наверняка. Но лишний раз заговаривать с ней не хотелось. С другой стороны, можно было вылезти в окно в подъезде, тем более на девятом этаже оно плохо закрывается — щеколда разболталась, а потому там всегда дует. Так, правда, не выйдет постоять над пропастью и в последний раз окинуть взглядом город… Но нужно ли это, думал он. Главное: всё закончится. За эту мысль он держался, приближаясь к очередному перекрёстку. Вокруг было пустынно: ни людей, ни машин, но Жавер, как всегда, неподвижно стоял, глядя на красный сигнал светофора. Вздрогнул он, когда мимо — прямо на красный свет — с громким смехом пронеслись какие-то мальчишки. Те самые мальчишки. * Вот тогда-то он и не выдержал. — Эй! Эй, куда вы несётесь! Младшие замерли прямо посреди дороги, старший по инерции сделал ещё несколько шагов и обернулся. — А, это вы, — с осуждением в светлых глазах заявил он. — Вы из магазина, где всех за воров держат. Вы не полицейский. — Он обернулся к своим… приятелям? братьям?.. Они были похожи неуловимо, как часто бывают похожи братья — и сказал успокаивающе: — Он не коп. Кыш с дороги, балбесы. Те подчинились: быстро отбежали на другую сторону и застыли уж там, глядя на своего вожака, дожидаясь его, но тот двинулся прямиком к Жаверу. — Слушайте-ка, — прошептал он, — помогите мне, а? То есть, не мне, а этим. Загорелся зелёный свет, можно было обойти этого мальчишку, пересечь улицу и продолжить путь, но Жавер спросил: — И чем я могу им помочь? — Тут рядом столовая эта… ну, «Бьенвеню», в новостях ещё трепались про них. Слышали, да? Новостей Жавер не слышал, но ему вспомнился разговор кассирш. Да, именно это название они упоминали. «Бьенвеню». — «Бьенвеню»? — переспросил Жавер. Название звучало знакомо, он точно совсем недавно его слышал. И не по телевизору. — Ага, — кивнул мальчишка. — Их открыли на средста мсьё Вальжана. Писатель, слышали? — Я не читаю современную литературу, — пробормотал Жавер и вдруг вспомнил, где уже слышал и название столовых, и фамилию «Вальжан» — болтовня девушек с работы и шутка про торговлю органами бездомных, конечно. Глаза мальчишки заблестели: — А я читаю. Читал, то есть. В библиотеке брал. И фильм видел по первому «Епископу». Суперский. — Тут он погрустнел: — Меня сестра водила. — Так ты не бездомный? Тебя как зовут: Он дёрнул головой: — Гаврош. Я ушёл от предков. Не хочу с ними жить. И вот поэтому я не могу сам отвести этих мелких в «Бьенвеню». Там сестра работает. Ну, волонтёрит. Если она меня увидит, придётся домой идти. — Она заставит? — одобрительно поинтересовался Жавер, которому этот Гаврош не нравился всё больше с каждым новым выплывавшим фактом. — За ухо оттащит, — мрачно подтвердил Гаврош. — Так вы отведёте их? Тут в паре кварталов всего, а вы иногда домой пешком идёте, я видел. Значит, любите гулять. Жавер отвечать не торопился, разглядывая топтавшихся по противоположному тротуару малышей. С одной стороны, дети не должны бродяжничать, тем более, если у них есть семья. С другой, этот Гаврош может подбить своих мелких приятелей пойти в столовую самим, а они не слишком соображают, могут заблудиться в подворотнях, а проку от этого никому не будет. Младший из детей вдруг уселся на землю и захныкал — это стало последней каплей: Жавер, подавив желание заткнуть уши, быстро кивнул. — Я отведу их. Объясняй. Может, этот поступок станет единственным осмысленным и важным — перед смертью. * «Пара кварталов» оказалась не слишком близко, и Жавер порадовался, что согласился: сами мальцы дорогу не отыскали бы, да ещё, может, под машину угодили. Они тащились за ним, еле переставляя ноги, младший то и дело вис на рукаве и просился на руки. Одно это наводило на мысль, что когда-то за этими детьми, возможно, присматривали и хорошо присматривали — раз уж им приходит в голову мысль, что взрослых можно использовать как транспортное средство. Жавер даже жалел, что не спросил, где Гаврош вообще нашёл их. Но теперь поздно об этом думать: Гаврош убежал, и они едва ли встретятся снова. * Столовая располагалась на нижнем этаже трёхэтажного офисного здания, которое, судя по всему, целиком принадлежало фонду «Бьенвеню». Во всяком случае, на входе висела только одна табличка: с названием и логотипом в виде светло-серого подсвечника. Ещё с улицы Жавер заметил, что внутри стояло около дюжины покрытых скатертями длинных столов, половина из которых была занята. Между столами ходила девушка в фиолетовом фартуке (с таким же логотипом) и о чём-то — доброжелательно улыбаясь — разговаривала с плохо одетыми, грязными людьми, наполнявшими ярко освещённую столовую. Те, наверняка, ещё и воняли отвратительно, но по лицу девушки невозможно было понять, что ей что-то неприятно. — Нам сюда, — бросил Жавер малышне, распахивая дверь, пока они воевали со ступеньками. Но они — каких-то полминуты назад усердно нывшие, как они хотят есть и как замёрзли, — замерли на пороге и отказались заходить. Жавер пихнул вперёд старшего, но тот вывернулся из его рук и сбежал вниз по ступенькам гораздо резвей, чем поднимался по ним. — Что такое? — крикнул Жавер. — Пьяные, — коротко пояснил старший, тыкая в сторону окна. — Нельзя. Украдут. — Кто это вам внушил? — хмыкнул Жавер. — Я с вами. Не украдут. Давайте на руки. Это сработало: оба мальца охотно повисли на шее у Жавера — и таким образом они втроем вошли в столовую. В лицо пахнуло тепло, шум улицы сменился стуком ложек о тарелки, отрывистыми фразами, звуками, которые обычно сопровождают чью-то торопливую еду. Жавер почувствовал слабый запах тушёного мяса (вентиляция работала на отлично, раз пахло только едой!) и понял, что и сам не отказался бы от ужина, хотя ужинать в этот вечер — последний свой вечер — он не собирался. Девушка в фартуке, заметив их появление, поспешила к ним. — Добро пожаловать! К фартуку был приколот бейдж с именем «Эпонина». — Добрый вечер, — сказал Жавер, опуская малышей на землю. Те неохотно отпустили его шею, и теперь жались к ногам, как прежде жались к Гаврошу. — Мне сказали, вы сможете пристроить этих мальцов. У них нет дома и… сами видите. Эпонина кивнула: — Конечно, проходите и вы тоже. Сегодня очень вкусное рагу. Жавер покачал головой. — Я дома поем, мадемуазель. — Он наклонился к детям, которые не отпрянули: — Идите с Эпониной. Она вас накормит. Идите, идите. Нечего висеть на мне. Но те не двинулись с места. Эпонина присела на корточки и что-то тихонько стала говорить детям. Те, наконец, сначала неохотно, а потом с готовностью пошли за ней. Она усадила их за стол, вручила ложки, принесла две тарелки с дымящимся рагу и стала помогать им есть, потому что сами они ложки держали не слишком уверенно. Жавер уже собирался уходить, как вдруг дверь, ведущая то ли на кухню, то ли ещё куда, распахнулась, и другая, одетая во всё чёрное девушка вошла, почти вбежала в зал со словами: — Брат сегодня заедет за мной. Ты с нами, Эпонина? Ответа Эпонины Жавер, оглушённый внезапным чувством узнавания, не услышал: это была та самая женщина! Пусть лет на двадцать моложе, но та же самая, которую он встретил много лет назад на кладбище. Но как так?.. И снова в чёрном. Сглотнув, Жавер взял себя в руки. В конце концов, это могла быть её дочь. Это могло быть просто совпадение. Да и он сегодня слишком долго думал о сне, о той женщине — ему могло просто показаться! Она была без фартука и, к сожалению, без бейджа, но даже если бы Жавер узнал её имя — что он спросил бы? Не с нею ли он встретился лет тридцать назад? Да она не родилась тогда ещё! Мимо прошло трое бродяг, но Жавер едва заметил их, хотя один толкнул его локтем в бок. И тут же звонкий голос ворвался в его сбившиеся кубком мысли: — Так давай я останусь вместо тебя! Эпонина, Мариус отвезёт тебя, а я потом доберусь на метро. И не говори, что не хочешь проехаться с ним по ночному городу! — Козетта, я не хочу. Нечего ему видеть, где я живу, — резко отозвалась Эпонина. Вторая девушка хотела что-то ещё сказать, но тут Эпонина заметила стоявшего у дверей Жавера. — Эй, вы что-то ещё хотели? — Нет, мадемуазель, простите. Он снова шагнул к двери, но Козетта крикнула: — Погодите. Это вы детей привели? Я не видела их тут раньше. — Я тоже. Меня… попросили привести их. Я к ним не имею никакого отношения. Она подошла совсем близко, и Жавер мог ясно видеть её ясные голубые глаза и свежее юное личико — лицо той женщины из сна, из прошлого, только моложе. — Мадемуазель, — вырвалось у него почти против воли, — вы очень похожи на свою мать? Она изумлённо моргнула, но всё же ответила: — Я плохо помню мать. Но судя по фотографиям… немного похожа. Но у неё были светлые волосы. — А вам какое дело? — запальчиво поинтересовалась Эпонина, вытирая рот младшему из детей. — Никакого, простите. Мне нужно уходить. — Но вы ничего не знаете о малышах? — продолжила Козетта. — Нет, говорю же. Мне пора. — Погодите, — она схватила его за рукав. — Где вы их нашли? Он косо глянул на её тонкие пальцы, сжимавшие рукав его куртки. — В паре кварталов отсюда. — Кто вас попросил их привести? — Какой-то мальчишка. Девушка выпустила его и обернулась к Эпонине, которая после слов Жавера тихонько вскрикнула. — Слышишь, Эпонина! Это точно он! — Она снова обернулась к Жаверу: — Этот мальчик, скорей всего, брат Эпонины. Если встретите его… — Нет, — отрезал Жавер. С каждым мгновением находиться здесь, рядом с ней, и бороться с желанием спросить, жив ли её отец, становилось всё тяжелей. Потому он торопился уйти. А она словно и не замечала: — Но вдруг! Пожалуйста, передайте ему, что мы очень беспокоимся. Хорошо? Передадите? И… кстати, хотите прийти на благотворительный показ третьего «Епископа», который устраивает наш фонд за неделю до официальной премьеры? У меня осталась ещё парочка приглашений… хотите? Фильм ужасно хорошо получился, я в восторге. Все средства, конечно, пойдут… ах, что я рассказываю. Вот, почитайте в программке. Не переставая болтать, она всучила Жаверу фиолетовый буклет. — Приглашение стоит пять евро. Я вам выпишу именное приглашение, хотите? Как вас зовут? Все обладатели именных приглашений имеют право явиться на вечеринку после фильма. Прямо у нас дома! Считайте это в благодарность за Гавроша. Вы согласны? Только уговорите его встретиться с Эпониной! От её звонкого голоса разболелась голова, запах еды, к которому теперь отчётливо мешалась вонь от бродяг, стал просто невыносим. Наверное, поэтому Жавер пробормотал своё имя, вытащил кошелёк и протянул Козетте пять евро, а потом дождался, пока она напишет его имя на фиолетовом блестящем квадратике с серебряным тиснением. Головная боль ослабила контроль и, сунув приглашение, в карман брюк, Жавер всё-таки спросил то, о чём спрашивать не собирался: — Почему на вас траур, мадемуазель? — О, — она осеклась. — Мой отец умер. Тут с улицы донёсся сигнал клаксона. И Козетта снова обернулась к Эпонине, словно позабыв о Жавере и его бестактном вопросе. — Это Мариус. Давай, решайся! Попроси его выпустить тебя на соседней улице! Ну же!.. Звонкий голос Козетты доносился до Жавера как через толстую пелену ваты, которая вдруг залепила уши. И вокруг будто плыл туман. Неужели сон означал не его смерть, а смерть человека, которого Жавер не видел никогда в жизни, о котором услышал совсем недавно? Но он-то здесь причём? Жавер толкнул дверь и вышел на улицу. У дороги была припаркована блестящая машина, рядом с которой стоял одетый в пёструю рубашку молодой человек. Наверное, это и был брат Козетты. «Он тоже должен быть в трауре», — мелькнула мысль. Но это, в конце концов, было не его дело. * Он снова остановился на светофоре. Небо темнело и близились сумерки, а потому от прогулки стоило отказаться — он и так задержался, и так слишком много времени поратил на… «На что? — оборвал себя Жавер. — Помог двум бездомным детям? Из окна вывалиться успеется ещё». В кармане он нащупал подписанное рукой Козетты — рукой дочери того, умершего — приглашение. Кино и вечеринка после — какая глупость. Должно быть, он очень устал или был слишком погружён в свои мысли, а Козетта слишком бойко верещала, и потому-то он согласился на эту ерунду. Впрочем, какая разница — деньги ему не понадобятся, это приглашение — тоже. А кому-то от его пяти евро, может, польза будет. Загорелся зелёный. Жавер, не торопясь, пошёл через улицу, а фиолетовый листок полетел на дно урны, стоящей на углу. Нужно же было куда-то выплеснуть подспудный страх — пусть не такой сильный, как тогда, много лет назад, — глодавший его и неотвязный. * Он не видел, как невесть откуда взявшийся бродяга потом долго копался в урне, пытаясь выловить оттуда приглашение. * — Эй, мсьё неполицейский! Эй! Да погодите же! Гаврош нагнал его в квартале от дома. Уже стемнело — потому что Жавер всё же пошёл пешком, и бежавший через тёмный двор Гаврош казался смутной тенью. Ночное зрение у Жавера всегда было плохим, даже в очках. — Чего тебе? Я отвёл их, всё в порядке. Твоя сестра спрашивала о тебе. Гаврош погрустнел: — Она всегда так. А я домой не хочу. Мне и так хорошо. — Потому меня догнал? — усмехнулся Жавер. — Я, может, следил, чтобы вы детей не обидели. — Ври лучше. Дети спят уже давно в этом твоём «Бьенвеню». Гаврош ухмыльнулся. Но его улыбка погасла после другого вопроса Жавера: — А ты почему не спишь дома? — Сбежал я, — тоном, каким говорят с трёхлетними, пояснил Гаврош. — А школа? Он махнул рукой: — Читать я умею, считать тоже. Всё, что надо, сам узнаю. А дома меня лупасят всё время. Жавер внимательно посмотрел на него, чувствуя, как в пальцах покалывает от какого-то давно забытого чувства, а потом спросил: — Сам-то есть хочешь? Гаврош пожал плечами, но даже в темноте было заметно, как заблестели его глаза. — Идём ко мне. Пюре любишь? «На сегодня всё отменяется, — подумал Жавер без сожаления. — Особенно окно на девятом этаже». К мальчишке у него была пара вопросов, и теперь он не хотел отпускать его раньше времени. * — У вас тут как будто и не живёт никто, — прокомменировал Гаврош единственную комнату в квартире Жавера. — Чисто так. — Просто чисто, — пробормотал он. С появлением мальчишки ощущение, что в квартире намусорили, возникло мгновенно. Гаврош за каких-то полминуты успел сунуть нос за каждую закрытую дверь и оценить по одному ему известным критериям. Но вместе с тем, с появлением мальчишки Жавер вдруг почувствовал, как затхло в его кварире и пыльно, хотя ни на книжных полках, ни на подоконниках — нигде по-настоящему нет ни пылинки. — Эпонине понравилось бы, — вздохнул Гаврош, присев на диван и немного попрыгав. — Она любит, когда чисто. А дома всегда всё загажено. — Я разогрею ужин. Не сломай диван, — бросил Жавер и ушёл на кухню, надеясь, что Гаврош хотя бы частично исполнит просьбу — например, не решит попрыгать на диване с ногами. На этом диване Жавер спал последние девять лет и предпочёл бы спать дальше — пока, во всяком случае, не решит исполнить задуманное днём. Разогревая пюре в микроволновке, Жавер размышлял о том, что собирался спросить у Гавроша. Он пербирал все подмеченные детали, которые показались ему противоречивыми или странными, подбирал слова так, чтобы Гаврош не решил, что он, Жавер, рехнулся на старости лет от бессмысленности собственной жизни. * Первый — и главный — свой вопрос Жавер задал, поставив перед Гаврошем тарелку с пюре. — Этот… Вальжан, владелец «Бьенвеню», он умер? — проговорил он, надеясь, что прозвучало это достаточно обыденно. — Нет, — пробубнил Гаврош с набитым ртом. — Чего бы ему? — Его дочь была в трауре. — Вы… — Гаврош проглотил пюре, — вы Козетту видели? — Да. — Она хорошая, — одобрительно заявил Гаврош. — Она просила Эпонину не таскать меня за уши. — И она была в трауре, — не позволил ему сменить тему Жавер. и твёрдо прибавил: — В чёрном. И когда я спросил, она сказала, что её отец умер. Гаврош уронил ложку. — Нет! Вы врёте. — Нет. — Не может быть! Включите телевизор — об этом бы в новостях сказали! Жавер хотел бросить, что нет у него телевизора, и на том завершить разговор, но задумался: мальчишка прав — о скандальных событиях в новостях скажут непременно. А если совсем недавно сообщали, что это Вальжан окрыл столовые, то, конечно, и о его смерти расскажут. От одной этой мысли стало холодно. Гаврош тоже погрустнел и сидел теперь, сведя брови на переносице и забыв об ужине. Словно смерть того писателя касалась и его лично. И Жавер медленно проговорил: — У меня нет телевизора, но мы можем пойти к соседке. Она давно меня приглашала. И узнаем наверняка. * Мадам Делюш жила тут уже года три и — как Жавер — жила одна. Худая, немного сутулая, вечно с красной шалью на плечах — Жавер всегда здоровался с соседкой, но всегда же вежливо (или не слишком вежливо) пресекал её попытки поговорить. Но ей её одиночество было, вероятно, в тягость, а потому всякий раз она заговаривала со своим соседом по лестничной клетке — и даже приглашала на чай, хотя он раз за разом отказывался. Эта настойчивость, а ещё любовь мадам Делюш к разговорам уничтожила всякое сомнение в уместности внезапного визита в слегка уже неурочный час. Соседка наверняка не обидится, а им с Гаврошем нужно знать наверняка. И если, думал Жавер, почему Гаврош беспокоился, ещё ясно, то почему жизнь или смерть неизвестного писателя так беспокоит самого Жавера, он не смог бы объяснить, даже если бы очень постарался. * Мадам Делюш просияла, увидев Жавера на пороге. И сложила губы в озадаченное: «О!», заметив Гавроша. — Это ваш внук, мсьё Жавер? — Внучатый племянник, — буркнул он. — Простите за поздний визит, но вы не могли бы помочь нам в одном деле? — Конечно, конечно! Заходите. Я поставлю чай. Жавер и слова сказать не успел, как она исчезла в полутёмных недрах своей квартирки. Пришлось хватать Гавроша за руку и идти следом. Хорошо, комната была всего одна, и та пустовала, а потому Жавер, велев Гаврошу сесть в кресло и сидеть тихо, легко отыскал кухню, где мадам Делюш как раз наливала воду в старомодный блестящий чайник, чтобы поставить его на плиту — видимо, электрические чайники она не признавала, с невольным одобрением подумал Жавер, который и сам предпочитал кипятить воду по-старинке. — У меня очень хороший чай, — собщила она, вынимая чашки из буфета. — Так какое у вас дело ко мне? — Гаврош… мой внук, понимаете, любит читать. И тут ему сказали, что, гм, умер его любимый писатель. Он хочет выяснить… а у меня телевизора нет. — Вы новости посмотреть хотите? — просияла мадам Делюш. — Или, может, просто в интернете проверим? Так быстрей. Никаких новостей ждать не надо. — В интернете? — нахмурился Жавер. — Я не… — О, я всё покажу. Это несложно. Мне сын подарил компьютер и всё показал. Как раз перед… — Она замолчала и вздохнула. — Я всё объясню, вы только скажите, что искать. Пока, звеня чашками, она расставляла посуду на подносе, вода закипела. Жавер отыскал взглядом прихватку и сам наполнил заварочный чайничек кипятком, надеясь так сгладить неловкость. Извиняться он не привык, да и не считал нужным: мадам Делюш сама затронула неприятную тему. * В комнате, в самом углу стоял стол с компьютером, который странно смотрелся на фоне книжной полки, уставленной пыльными статуэточками. За компьютером же следили очень тщательно: ни на экране, ни на клавиатуре не было ни пылинки. — А где пульт? — нетерпеливо спросил Гаврош, когда мадам Делюш с подносом и Жавер появились в комнате. — Я думала, дети твоего возраста первым делом про компьютер думают, — отозвалась соседка. — А ты — новости! Гаврош открыл рот, чтобы возразить, но Жавер жестом велел ему помолчать. Кто знает, как этот мальчишка привык парировать замечания, которые ему не нравились. Мадам Делюш оставила поднос на диване (Гаврош тут же отполз) и выдвинула на середину комнаты низкий столик, куда, к явному облегчению Гавроша, затем и переставила поднос с чашками. — Мсьё Жавер, разлейте чай, я пока включу компьютер. Он кивнул и присел рядом с Гаврошем. Чашки, все три, украшали тёмные ободки от прежних сеансов чаепития, у крышки заварочного чайника была отколота ручка. Жавер даже подумал, что пить из этих чашек не стоило — мало ли какая зараза на них осталась. Но мадам Делюш помогала им с — нелепым, но до смешного важным — делом, а потому хотя бы глоток сделать было бы справедливо. И Жавер аккуратно разлил чай в три чашки, стараясь, как всегда, чтобы получилось поровну. На экране компьютера тем временем появилось изображение заснеженного леса, служившее заставкой, мадам Делюш щёлкнула мышкой, и лес сменился пустым окошком. — Итак, что ищем, малыш? — Это тебе, — шепнул Жавер Гаврошу, который будто и не понял, что «малыш» адресовался ему. — А! — Гаврош спрыгнул с дивана и подошёл к компьютеру. — Мсьё… мой дедуля сказал, что умер писатель мсьё Жан Вальжан. Но я ему не верю. Жавер отвернулся от мерцавшего монитора. Сейчас Гаврош найдёт подтверждение словам Козетты — и нужно будет идти домой, где придётся как-то отвлечься от этой новости . Не имеющей ни к Гаврошу, ни к Жаверу никакого отношения, но всё же… — Я же говорил! Эй, дедуля! Идите сюда. Жавер поставил чашку и обернулся: Гаврош возбуждённо тыкал пальцем в экран, а мадам Делюш в панике следила, чтобы экран от этого не пострадал. — Вот! Ни единой новости об этом! Я же говорил! — Но почему Козетта… — Может, вам померещилось, дедуля? — фыркнул Гаврош. Потом они около получаса пили чай, и Жавер изображал заинтересованность в рассказах соседки, которая увлечённо делилась тем, сколько всего интересного можно прочесть в интернете. Гаврош же слушал с неподдельным вниманием. * Уже дома Жавер сказал: — Но не могла же она солгать. Гаврош, у которого вновь проснулся интерес к недоеденному ужину, пожал плечами: — Может, вам приснилось. — Она была в чёрном и… — Вам точно приснилось. — Но её брат… — Жавер замолчал, наблюдая за тем, как Гаврош слизывает с тарелки остатки пюре. — Её брат был в цветастой рубашке. Не в трауре. Гаврош отставил тарелку. — Вот видите. А теперь мне пора. * Гаврошу он уходить запретил, и уложил его спать на единственном диване, сам же лёг на раскладном кресле. * Утром шестого июня жизнь продолжилась, словно накануне не было ни сна, ни ожидания смерти, ни настойчивого желания всё прекратить, наконец. Жавер рано утром выставил Гавроша за дверь, как всегда не торопясь, но и не медля сверх необходимого собрался — и явился на работу, как всегда, вовремя. Может, этой ночью он спал крепко и как следует отдохнул, только летние, обычно слегка пыльные цвета города этим утром стали ярче. Жизнь продолжилась, и всё же непонятным образом переменилась. Так, однажды, когда Жавер привычно сидел за кассой, какой-то бритый паренёк, который долго копался в кармане брюк в поисках пяти центов, улыбнулся в ответ на дежурную улыбку — впервые за всё время работы в магазине кто-то улыбнулся в ответ. Потом подошла сменщица и сообщила, что шеф хочет видеть его, Жавера, сразу, как только он освободится. «Это из-за записки, — мелькнула мысль. — Уволят». Захлопнув кассу, Жавер поднялся со стула, чтобы идти к шефу, но тут заметил за лентой для товара какую-то фиолетовую бумажку. Он быстро взял её и, пожелав удачи сменщице, ушёл. Отойдя подальше, он сунул руку в карман и вытащил блестящий фиолетовый прямоугольничек. Да, он не ошибся: это было приглашение на вечеринку, ту самую вечеринку, и именное — на некоего Легля. Жавер посмотрел на дату — эта суббота, шесть вечера, и он как раз выходной, и сможет пойти. Чтобы вернуть билет, конечно. Его-то никто по чужому приглашению не пропустит, да и ему по-прежнему не хотелось в кино на неизвестно какой фильм, а потом ещё и на вечеринку. * Директор магазина долго молчал, а потом сказал: — Ваши наблюдения, Жавер, очень полезны. Только я не пойму, почему вы раньше не сказали? Мы уже уволили одного охранника, оказалось, он... Жавер уставился в пол. Он ждал увольнения, а его вдруг хвалили. В этом, конечно, не было ничего неприятного, но и радостного тоже. Возможно, теперь ему даже предложат какое-то повышение. Но разве радует повышение на ненавистной работе? Он не ошибся: закончив монолог об охранниках, шеф переключился на карьеру самого Жавера, в которой, по шефовым словам, теперь маячили некие перспективы. Когда он договорил, Жавер кивнул, поблагодарил его, отказался от какой-то непонятной, но заманчивой перспективы и пошёл обедать. Уже поздно для карьеры, тем более для такой смехотворной. * Вечером, покидая магазин, он невольно искал взглядом Гавроша, но не нашёл — мальчишка, чего и стоило ожидать, исчез. * Суббота наступила скорей, чем он ожидал. Жавер даже подумал со смутным раздражением, что время — и без того слишком быстро летевшее в его возрасте — вдруг двинулось ещё скорей. А потом одёрнул себя: словно он так привязан к жизни, чтобы жалеть скоро проскользнувшие дни! Он долго возил одёжной щёткой по успевшему как следует запылиться тёмно-серому костюму, потом долго гладил рубашку — не белую, это было бы слишком парадно, а светло-серую. Галстук у него был один — тёмно-синий с какими-то тусклыми полосками. Может, это не слишком подходило для похода в кино и вечеринки, но выбора у Жавера не было. Тем более, он всё равно не собирался ни в какое кино, он хотел только вернуть билет неизвестному Леглю. До кинотеатра он добирался на метро, а потом ещё шёл пешком — и явился раньше на целых полчаса. Возле кинотеатра уже собралась толпа. Вероятно, поклонники караулили Вальжана, чтобы попросить автограф. Жавер бродил среди толпы, высматривая этого Легля — бритым тот был или лысым, это всё равно делало его весьма заметным в толпе. — Эй! — раздался вдруг крик. — Дедуля! Вы тоже тут! Эй! Рядом с темноволосой девушкой — Эпониной, вспомнилось имя, — стоял довольный Гаврош и махал Жаверу, сжимая в руках фиолетовый билетик. — Добрый вечер, — улыбнулась Эпонина, и в улыбке её было что-то... угрожающее. — Так вы знакомы с Гаврошем. — Прошу меня простить, мадемуазель, — только и ответил Жавер. — Между прочим, — влез Гаврош, — это он мне сказал, что ты меня ищешь! Оказывается, — он повернулся к Жаверу, — Эпонина купила мне билет на этот фильм! Да ещё и сюда! Мальчишки облезут от зависти, когда я им скажу, что видел владельца «Бьенвеню». Но сеанс близился, а Вальжан не появлялся. Зато в толпе Жавер заметил пару лысин и, попрощавшись с Гаврошем и Эпониной, пошёл ловить их обладателей. Первый лысый оказался ровесником самому Жаверу — и явно не подходил, зато второй — тощий, длинный, в огромных наушниках и растянутом свитере не по погоде — и был тем самым парнем из магазина, Леглем. И Легль этот, как мгновенно выяснил Жавер, едва только спросил, не терял ли тот билета, был очень расстроен из-за того, что сеанс приближался, а он по собственной невнимательности лишился возможности на него попасть — потому что все билеты уже были раскуплены, а свой собственный он — да-да, как вы догадались! — умудрился где-то посеять. Когда же Жавер, чувстувуя себя полицейским, вручающим девочке снятого с дерева котёнка, протянул ему билет, Легль, от избытка чувств, едва не кинулся обниматься, но, встретившись с Жавером взглядом, ограничился рукопожатием. — Спасибо вам, спасибо! — повторял он, тряся руку Жавера. — Я уже и не надеялся! Вот я растяпа! Всё теряю! Но, вы знаете, половину обычно мне возвращают... везёт просто — иначе я бы уже и себя потерял! Правда, возвращают, представляете? Я на прошлой неделе потерял... Ох, но вы же тоже в кино? А я отвлекаю! — Нет, я билет принёс только. — О! Это так благородно! Спасибо вам! И он куда-то умчался. Часы показывали без семи минут шесть — и толпящийся народ дружно двинулся внутрь кинотеатра, а безбилетные поклонники, не теряя надежды, продолжали стоять у парадного входа. Жаверу нужно было уходить. — Мсьё... Жавер? — услышал он вдруг за спиной нежный девичий голос. — Да? — отозвался он, уже зная, что когда повернётся, то увидит Козетту, так непонятно ему солгавшую. — Добрый вечер, мадемуазель. О трауре в её одежде напоминала только маленькая брошка в виде чёрного бантика, приколотая к воротнику пиждака. А в глазах совсем не было печали. Хотя её и в прошлый раз не было. — Я очень рада, что вы пришли. Надеюсь, вам понравится фильм. — Вы мне солгали, — сказал Жавер, не успев себя одёрнуть. — Ваш отец жив. — О, — она едва заметно нахмурилась. — Пожалуй, это в самом деле выглядело как ложь, я только потом поняла. Вы ведь не из собирателей сплетен... Вы ведь считаете моим отцом... — Этого писателя. — Да. Но он приёмный отец. Он взял меня и Мариуса на воспитание, когда мы были ещё совсем малышами. Эта новость уже попала в жёлтую прессу, но ей многие не верят. Вот и вы, наверное, не верили. Жавер хотел сказать, что он знать ничего не знал о её приёмном отце — и не знал бы дальше, если бы не Гаврош. Но только кивнул. — И вот с месяц назад я решила узнать, кто был моим родным отцом. И узнала, как раз незадолго до его смерти. Я ничего не знала о нём, но решила, что будет правильно надеть траур. А Мариус... впрочем, вам наши семейные дела не нужны. — Она вдруг сияюще улыбнулась. — Простите за эту невольную ложь, мсьё Жавер, и идёмте смотреть фильм. — Я иду домой, — сказал он. — Вы не хотите в кино? — Я потерял билет. — О, вы только сейчас это выяснили? — Нет. — В двух словах Жавер пересказал приключение с билетом Легля и попрощался с Козеттой. Она погрустнела, но потом тряхнула головой и снова улыбнулась. — Вот что, мсьё Жавер. Вы потеряли билет, а значит, место будет пустовать. Это нечестно, согласитесь? И я могу вас провести. Идёмте? А после Мариус отвезёт нас на вечеринку. * С тех пор, как Жавер в последний раз был в кино, там немногое переменилось, разве что звук стал оглушительным и кресла тряслись. Фильм же оказался несвязным и слишком суматошным. Но Козетта была в восторге, и Жавер из вежливости удержал свои мысли при себе. Хотя всё равно не сумел бы вставить ни слова — слишком увлечённо Козетта болтала. * На выходе Жавер заметил Эпонину и Гавроша. Лицо мальчишки сияло, а девушка, казалось, силилась (как и сам Жавер) придержать язык и не сказать, что в самом деле она думает о фильме. Увидев Жавера, Гаврош помахал ему, но тут Козетта сказала: — Брат подъехал. Вон, глядите. — Он не пришёл на фильм? Козетта вздохнула: — Он такой упрямый. Он, понимаете, вбил себе в голову, что презирает массовую культуру. И папины книги не читал. И фильмы смотрит только... ужасные фильмы. Идёмте. — Я не помешаю? — Что вы. — Она улыбнулась, но взгляд был серьёзен: — Знаете, когда я в первый раз вас увидела, то подумала, что мы как будто виделись когда-то. Я в такое вообще-то не верю. Но ощущение такое сильное было. И я рада, что мы тут встретились. Жавер сжал губы, чтобы не рассказать о сне. Эта девушка едва знает его — ещё посчитает опасным психом и полицию вызовет. * Стоявший у машины Мариус одет на сей раз был не так ярко. Он недоверчиво глянул на Жавера, но промолчал. Козетта поцеловала брата в щёку и прошептала что-то. Мариус покачал головой и нахмурился, вызвав смех у сестры: — Ты такой упрямый! Хорошее кино, мсьё Жавер подтвердит. Он с нами поедет. Он потерял пригласительный, но я выписывала приглашение сама, и хорошо его помню. Мариус снова покосился на Жавера и сказал только: — Едем? Там уже толпа собралась. Можем не прорваться. Козетта снова рассмеялась. * У здания, где проходила вечеринка, в самом деле уже собралась толпа, но Мариус припарковался на заднем дворе, и они прошли через чёрный ход, где стояла парочка самых сообразительных. Кто-то прошептал: — Это Мариус, глядите! Какая-то девочка (на взгляд Жавера, лет четырнадцати) метнулась к молодому человеку: — Можете вот тут... да-да, подписать? Пожалуйста! Вы так инересно пишете в блоге! Вы такой умный... Напишите тоже книгу!.. Впрочем, надолго это их не задержало, и скоро уже, ведомые Козеттой, они шли по каким-то плохо освещённым коридорам. — Тут дверь неприметная очень, — пробормотала Козетта, когда стало казаться, что ни один коридор не может быть таким длинным, а откуда-то спереди потянуло уличным воздухом. — Надо вернуться. Надеюсь, папа не думает, что мы не придём! Интересно, почему его не было на фильме... даже не предупредил. Ну, сейчас мы всё узнаем. * Впрочем, это «мы» относилось, конечно, к ней и Мариусу. Жавер, о котором быстро забыли, просто шагал следом по коридору, а потом вышел на свет в какой-то большой зал, где играла музыка и вдоль стен стояли столы. К Мариусу и Козетте тотчас же подскочила взволнованная женщина в деловом костюме. Она что-то зашептала Козетте на ухо, косясь то на Мариуса, то на Жавера. — О, — воскликнула Козетта, — это же замечательно! И они вместе приедут? — Кто? — вмешался враз помрачневший Мариус. Но женщина ничего не сказала и только покачала головой. Вместо неё высказалась Козетта: — Мариус, ты снова будешь ворчать! Это же просто нельзя терпеть! Как только у папы получается? Ты правильно догадался: наконец пришли вести про Жанно! Не хмурься! — Он никакой не Жанно, — буркнул Мариус, — готов поспорить. А какой-нибудь самозванец, который решил заработать на том, что папа… — Мариус! — прошипела Козетта, сверкнув глазами. — А ты его поддерживаешь! — упрямо продолжил Мариус. Дальше Жавер решил не слушать: вечеринки никогда не казались ему интересными, а тут и семейные распри прибавились, ещё и совершенно посторонней семьи. И тихо, чтобы никого не беспокоить, он пошёл к выходу — но не к чёрному ходу, а к главному, надеясь, что там найти выход будет проще. * Ещё неделя или две пролетели незаметно, словно ни кино, ни недо-вечеринки не было вовсе. Директор пару раз ещё вызывал Жавера к себе и, всякий раз с новой стороны, уговаривал его на повышение. Когда же понял, что Жавер вполне принципиально отказывается, попросил его всё же делиться своими соображениями насчёт охранников и прочего: «Если вам что-нибудь ещё в голову придёт. По рационализации рабочего процесса». Жавер пробормотал, что поделится непременно, усмехнулся мысленно «рационализации» и остался на той же должности, на какой был. Через неделю или две — в таком возрасте уже перестаёшь считать — Жавер случайно услышал обрывок разговора двух кассирш, которые вечно обсуждали то, что их совершенно не касалось: вероятно, потому что жилось им скучно. — …и он такой милый! На сайте и фотография появилась! Тёмные кудри, тоненький такой… а глаза… там видно даже, какие они голубые! Я тебе пришлю ссылку! — И похож? — На кого? — Ну на дядю своего же! Если родственник, должен быть похож. — Ну… глаза голубые… — Наверняка мошенник. — Ничего не мошенник! Такой молоденький! И… я тебе ссылку пришлю, сама увидишь! Такие не бывают… мошенниками! Тут кончился перерыв, и к чему пришёл разговор, Жавер так и не узнал. Но слово «мошенник» в голове застряло — хуже того сна. До вечера он то и дело возвращался мыслями к этому разговору — и к другому, тоже случайно подслушанному, между братом и сестрой. Мариус тоже считал кого-то мошенником и самозванцем — как бы ни хотел Жавер забыть всё это и продолжать жить своей жизнью, у него не получалось. Кассирши говорили о ком-то кому-то близком, но не слишком, Мариус — о, видимо, каком-то друге или родственнике их с Козеттой отца. И, может быть, речь шла об одном и том же человеке… На этом умозаключении Жавер мрачно подумал, что его жизнь, похоже, немногим интересней, чем жизнь вечно болтавших о ерунде кассирш. Мысль эта, однако, нисколько не отрезвила его: на следующий день Жавер постучал к соседке и попросил у неё небольшой консультации. — О чём же? — О вашем компьютере. Итогом того, что Жавер назвал «небольшой консультацией», а на деле продлилось два часа, стал ноутбук, появившийся на кухонном столе Жавера на следующий же день, а также справочник, где излагались основы. От техники такого рода Жавер был далёк, потому потратил несколько вечеров на внимательное изучение справочника, где половина слов была почему-то на английском, что раздражало Жавера; потом ещё вежливый молодой человек, который называл себя «представителем провайдера», настроил ему интернет — и, наконец, Жавер решился (поминутно заглядывая в справочник) включить ноутбук и пощёлкать по картинке с буквой «е», которая, по уверениям справочника, означала возможность выйти в интернет. * Писатель не появился на собственной вечеринке Все, кому удалось получить приглашение на вечеринку, посвящённую выходу очередного фильма по его романам, были, наверняка, разочарованы тем, что виновник всего торжества так и не явился: известный писатель Жан Вальжан, по чьему роману… * Рады всем сообщить, что восьмая часть цикла о епископе Мириэле выходит 25 сентября 2016 года! Книга уже сейчас доступна по предварительному заказу в следующих интернет-магазинах… * Такая чудесная рецензия от мистера Р.! Мариус, ты должен мне шоколадку! * Новое лицо в доме известного писателя! Кто он, этот голубоглазый незнакомец в чёрном? Наш спецкор получил возможность подобраться поближе к жизни, которую ведёт популярный писатель и привлекательный мужчина, известный своей скрытностью и… …движение за плотными шторами! Я не ошибаюсь: два силуэта, как будто кто-то прижал кого-то к… …мы уже разбирали в нашей газете сексуальную травмированность Жана Вальжана, а теперь у нас есть… …согласитесь, наивно было бы предполагать, что эти нежные объятия хоть сколько-нибудь проникнуты отцовскими чувствами — или тем более чувствами столь слабыми, какие дядя испытывает к своему племяннику, пусть даже и свежеобретённому! Откуда… …писателя и раньше подозревали в подавленной гомосексуальности (напомним, по нашим данным писатель — до сих пор! — девственник), которая теперь получила возможность наконец раскрыться. По его романам… * Подавленная гомосексуальность — см. Внутренняя гомофобия. Боишься ли ты себя?! * Ты уверена, что все эти похвалы от Р. — не ирония? Могу доказать, что ирония. И с тебя шоколадка, Козетта. * Фотографии с вечеринки. Мариус, ты мог бы хотя бы раз улыбнуться! * Рассматривать снимки с какими-то неизвестными людьми было не так противно, как читать все эти новости. Жавер редко заглядывал в жёлтую прессу, а тут жёлтые статьи и заметки вывалились на него сразу целой горой. Откуда только у этих журналистов хватает фантазии такое писать? Да и как можно называть честным словом «журналист» гнусных писак, которые с таким удовольствием сочиняли разные гнусности, а потом анализировали причины этих гнусностей, словно забыв, что сами же их и придумали. В фотографиях не было ничего интересного, разве что — на полмгновения — внимание Жавера привлёк человек, который был слишком уж странно одет: в яркие полосатые брюки, спортивную куртку и тёмные очки. На голове его сияла лысина, но даже короткого взгляда хватило бы, чтобы понять, что лысина накладная. «Бродяга какой-то, — подумал Жавер, — а входной билет он украл». * Жизнь шла привычным чередом, как и прежде, только теперь к ежедневному ритуалу прибавилось ещё кое-что, отчего ритуал это стал пусть не интересней, но разнообразней. Пару раз к Жаверу прибегал Гаврош — и оба раза долго-долго скрёбся в дверь, потому что Жавер никогда не ждал гостей и не сразу понимал, что это к нему. — Мсьё неполицейский, что сегодня на ужин? — спрашивал Гаврош с порога. Наглости ему было не занимать, но Жавер не возражал. В те дни, когда являлся Гаврош, ноутбук долго стоял невключённым. Когда же гостей не было — а их не было почти всегда — один-два часа вечером Жавер проводил теперь за чтением записей в фейсбуке Козетты (пришлось выяснить, что это такое, и зарегистрироваться там), записей в твиттере Козетты и Мариуса (и там тоже), новостей о Жане Вальжане и его семье, каких-то жёлтых статей на ту же тему… За день всего этого скапливалось немного: пара записей в твиттере, может, запись в фейсбуке, редко — раз в три-четыре дня — новость или сплетня, чаще всего — бессодержательная, глупая, вульгарная, вроде той, на которую Жавер наткнулся в первый же вечер своих исследований интернета. Он быстро просматривал все новости и выключал ноутбук. И этим ритуал обычно исчерпывался, хотя не всегда. В первый же день своего близкого знакомства с интернетом, Жавер нашёл и официальный сайт, но тот за две недели ни разу не обновился. Зато там было очень много фотографий прекрасного качества, которые Жавер просмотрел и поспешил забыть, слишком навязчиво вертелась у него в голове фразочка из той мерзкой заметки «популярный писатель и привлекательный мужчина». Когда слишком долго думаешь о ком-то, когда слишком долго вглядываешься в чьё-то лицо, невольно начинаешь подбирать оценки, искать определения: какой этот человек? А потом ещё хуже: о его вкусах, какой-нибудь ерунде, вроде того, как он проводит свой досуг и так далее. Досуг — это самое страшное, потому что только раз допустив эту мысль, уже начинаешь неотвязно думать, а значит лезть в чужую жизнь, а ведь границы чужой жизни неприкосновенны, как границы чужого государства. А всё эта жёлтая пресса, из-за которой кажется, что ты уже почти стал членом семьи того, о ком читаешь, всё — эти слишком хорошие и подробные фотографии, эти фейсбук и твиттер, куда так старательно пишет Козетта. И любой желающий может следить за её перепалками с братом, которые, вероятно, и не предназначены для чужих глаз. Впрочем, сам Вальжан и не думал писать ни в твиттер, ни в фейсбук и интервью давал очень редко. На главной странице официального сайта всякий раз, когда Жавер заходил на неё, появлялась какая-нибудь цитата из малочисленных интервью Вальжана — и очень скоро цитаты эти начали повторяться. Лучше всего Жаверу запомнился ответ на вопрос: «С кем из своих героев вы себя ассоциируете?» — ответ этот выпадал чаще других цитат, наверное, больше всего нравился создателям сайта: «Вы думаете, это мой епископ? Нет, что вы. Епископ — это идеал человека для меня, но никак не я сам, но… если помните, был в самой первой книге один бывший заключённый…» Цитата эта выпадала так часто, что однажды — уже ближе к середине осени — Жавер не выдержал и записался в библиотеку, чтобы прочесть и самую первую, и все остальные книги. Впрочем, ни одна из них ему не понравилась. * Как-то в конце сентября Жавер возвращался с работы пешком. Было прохладно, но после душной прохлады магазина эта, уличная, казалась глотком свежей воды после изнурительной жары. Пахло осенней листвой, сыростью и выхлопными газами. И, может, каждый в отдельности из этих запахов был не слишком приятен, но вместе они бодрили и, может даже, поднимали настроение. Жавер тогда как раз дочитывал уже третью или четвёртую книжку о сомнительных приключениях благообразного епископа и, шагая домой, размышлял, чем же в этот раз всё кончится: очередной ворюга раскается, очередную обесчещенную девицу спасут в последнее мгновение от гнусных людей, которые обирают её и мучают её милую маленькую дочурку, очередная деревенька, до того бедствовавшая, вдруг обретёт счастье — после того, как добрый епископ побеседует с тамошними жителями и наставит их на путь истинный… финал последней из прочитанных книг возмутил Жавера особенно: банде разбойников было позволено уйти без наказания, да ещё и с вознаграждением неведомо за что… И вдруг — погружённый в размышления — Жавер остановился, едва не споткнувшись на ровном месте. Перед глазами его ещё плыли картины побега разбойников, но мысли его уже переменились: на перекрёстке стоял человек, которого он уже однажды видел на фотографии — да, тогда он прятался за тёмными очками и слишком пёстрой одеждой, а сейчас на нём был грязный халат и спортивная кепка. Но это точно был тот человек с фотографии. А рядом с ним стоял Гаврош. Жавер хмуро наблюдал, как подозрительный тип что-то втирал мальчишке, а тот кивал, хотя, похоже, предпочёл бы помотать головой и сбежать подальше. Уж не влез ли Гаврош в дурную компанию? Хотя он мальчишка рассудительный, не влез бы — или сестра не позволила бы. Тем временем подозрительный тип в кепке потрепал Гавроша по голове, и тот убежал прочь. Жавер подошёл к перекрёстку как раз в то мгновение, когда красный свет сменился зелёным, теперь можно было, не вызывая подозрений, перейти дорогу и, не слишком торопясь, последовать за типом в кепке. Жавер не слишком понимал, зачем вообще делал это — вместо того, чтобы вернуться домой, шёл уже почти четверть часа за типом в кепке, но что-то словно толкало его дальше, не позволяло опомниться и уйти. Что-то — что когда-то привело его на то кладбище из сна, кладбище из мутной, покрытой пылью реальности. И потому Жавер шёл, стараясь оставаться незамеченным. Тип в кепке куда-то торопился и явно был чем-то встревожен, потому что озирался он редко и вообще едва обращал внимание на то, что творилось вокруг. Наверное, именно поэтому Жаверу и удавалось идти следом незамеченным. В какой-то момент Жаверу показалось, что он потерял из виду свою цель: тип в кепке свернул в узкий проход между домами, но белевшая в сумерках кепка выдала его — и Жавер скользнул в тот же проход. И там же остановился, потому что увидел, что подозрительный тип помахал кому-то в темноте. Видимо, добрался до цели. — Где ты пропадал, Жон? — раздался голос из сумерек. И в следующее мгновение перед типом в кепке возник человек — худой, высокий, в шарфе, который закрывал половину лица. — Где надо, там и пропадал. Птичку видал? — Видал. Хорошо птичке живётся. Мне бы так. Говорили они прямо посреди улицы, ничего не боясь, словно и правда птиц обсуждали. Жавер слушал, стараясь вести себя как можно тише, но от волнения не получалось: в ушах пульсировала кровь, и он хрипло дышал, и дыхание его эхом отдавалось в проходе между домами. — А клетка? — Клетка и не догадывается. Тут уже немного осталось. Может, с недельку — и вперёд. Птичка прочирикает нам. Ты, Жон, коней не гони, а то споткнутся. — Ты меня не учи. Без меня бы вы и близко к ним не подошли бы, и не узнали бы ничего. Так бы и щёлкали зубами. — Пф, — фыркнул собеседник, — плети, плети про своё всемогущество. Если бы ты тогда билет на улице не нашёл, и сам бы не попал в клетку. Не так, скажешь? — Не всякому бы повезло, — назидательно произнёс Жон, понижая голос, — удача покровительствует только упорным и трудолюбивым, знаешь ли. А этот старикан прямо у меня под носом билет по ветру пустил, ну я и пригрёб. Я случая не упущу — вот и складывается всё, как надо. А ты не учи меня. Лучше птичку карауль. Жавер вдруг понял, что в проходе между домами ужасно пахнет мочой. Что-то — что когда-то привело его на кладбище — как будто отпустило. И теперь во всём происходящем снова не было никакого смысла: зачем он стоял здесь, в сумерках, и слушал несвязный разговор двух пьяниц? Но слова о билете и старикане… не могло же это быть простым совпадением! Жавер не сомневался, что видел Жона на фотографии с вечеринки, и ведь он, Жавер, лично выбросил свой билет! И кто угодно мог бы поднять его, в том числе и Жон. * Потом, пока он всё же шёл домой, в голове постепенно сложилось понимание ситуации — может быть (как он сто раз повторил себе), и совершенно надуманное, но всё же понимание. Эти двое были как-то связаны с тем племянником Жана Вальжана, о котором на «жёлтых» сайтах писали гнусные заметки. Именно его, этого лже-племянника, они звали птичкой, и вероятно, собирались с его помощью ограбить ни о чём не подозревавшего «дядю». И «старикан», который выбросил билет… выходит, и его вина была в том, что над головой писателя собирались тучи. * Жавер и не предполагал, что когда-нибудь воспользуется этим «почтовым ящиком», который завёл только ради аккаунта на фейсбуке. И к тому времени, когда он открыл его, чтобы написать о самозванце, там собралось несколько рекламных писем, которые Жавер сразу же удалил. А потом нажал на «написать письмо». «Мсьё Вальжан, — он остановился, обдумывая, что же можно написать достаточно убедительно. Потом, вспомнив вдруг тот отвратительный запах между домами, тряхнул головой и продолжил, — простите, что вмешиваюсь не в своё дело, но вот обстоятельства, которые навели меня на мысль, что ваш племянник на самом деле преступник…». И дальше Жавер подробно изложил всю логическую цепочку, которая привела его к такому наверняка неприятному для писателя выводу. Ответ пришёл подозрительно быстро: практически в то же мгновение, когда письмо было отослано: «Я получил ваше письмо и прочту его в ближайшее время…». — Да уж, прочтёшь, — проворчал Жавер. Все эти сайты, фейсбук, твиттер — всё это дарило ложное чувство, что нужный тебе человек находится на расстоянии вытянутой руки, что к нему в любое мгновение можно обратиться, даже если вы не знакомы, даже если он и знать не знает о твоём существовании. Но это механическое письмо — а как его ещё назвать? — мгновенно отрезвило. Конечно, это вроде автоответчика на телефоне. Оставьте сообщение, а мы потом решим, слушать его или нет, перезванивать — или обойдётесь. Письмо было пустой тратой времени. Может, возраст сказывался?.. В конце концов, это попросту не его дело. * Следить он, на всякий случай, не перестал, помня о выброшенном билете и своей невольной вине. Но на официальном сайте всех новостей было — трейлер нового фильма, выход которого планировался через полтора года. Удивительно, что люди могли планировать так надолго. Кто знает, что с тобой будет через полтора года, будешь ли ты вообще думать об этом фильме. В фейсбуке была обычная Козеттина болтовня, что наводило на мысли о полном благополучии её семьи. Кое-что, впрочем, новое появилось: среди тех, кто комментировал её записи, часто отмечался некто с именем «Жан Вальжан-мл.». Видимо, тот самый новоявленный племянник — Жанно. Каждый его комментарий прямо излучал заботу и семейную преданность, что, конечно, было скорей подозрительно, на взгляд Жавера. Но Козетта радостно ему отвечала. Может, радовалась, что хоть кто-то из её родни разделяет её увлечение всеми этими социальными сетями. Конечно, Козетта и другим — вовсе не родственникам — отвечала довольно часто. Но сам Жавер даже не подумал написать ей, а не её отцу. * В конце сентября произошло кое-что ещё — вышло продолжение истории епископа Мириэля, не фильм, конечно, до которого было ещё больше года, а книга. Жавер покупать её не собирался: не так много у него в квартире места, чтобы ещё книгами его занимать, да и эти популярные книжные новинки всегда были излишне дорогими. С этой мыслью Жавер ходил несколько дней, но проклятые книги продавались и в супермакете, где он работал. Высокие стопки стояли точно напротив кассы, то и дело притягивая взгляд. Сначала — дождавшись окончания рабочего дня — Жавер полистал книгу, рассмотрел цветастую, привлекающую внимание обложку. Совсем недавно Козетта обсуждала с кем-то иллюстрации к книгам отца. Её собеседник утверждал, что иллюстрации слишком яркие и почти безвкусные, Козетта же уверяла, что на таких настаивал отец, который очень любит весёлые рисунки с большим числом разных деталей. Что ж, человек, который выдумал наивного идеалиста епископа — человек, который охотно писал книги о том, как этот наивный идеалист умудряется исправлять закоренелых преступников парой случайно сказанных слов — о, такой человек мог бы и этими ужасными, аляповатыми картинками восхищаться. С этой мыслью Жавер отложил книгу. На следующий день в супермаркет явился Гаврош. Махнув Жаверу, он побежал прямиком к книгам, а затем — как назло! — на кассу Жавера. — Привет, мьсё неполицейский, а вы читали уже? — Глаза Гавроша блестели от нетерпения. Жавер заметил, что выглядел мальчишка куда лучше, чем прежде: и одежда более новая и по размеру, и цвет лица лучше, и общий вид более опрятный и здоровый. — Откуда это у тебя деньги? — на всякий случай хмуро поинтересовался Жавер. — Эпонина дала. Я вовсе не выпрашивал, честно. — Ты с ней живёшь? — смягчился Жавер. — Ага, с ней. А вы читали уже? — повторил коварный вопрос Гаврош, забрав сдачу. — Нет, — отрезал Жавер. — Кыш отсюда. И сестре передай привет. * Книжку он купил в тот же вечер и читал всю ночь, заранее предчувствуя, что в интернете найдёт много разгромных отзывов на эту книгу — Жавер и сам бы с удовольствием такой отзыв написал бы, будь у него время: Вальжан решил отступить от привычного розово-идеалистического сюжета, сделав одним из героев пособника террористов, виноватых в гибели множества людей. Сам этот герой никого не убивал и бомбы не подкладывал, но участвовал в планировании операций. Потом ему удалось уйти и от правосудия, и от бывших приятелей — и жить тихой и замкнутой жизнью. Вот с ним-то и столкнулся епископ. И против обыкновения не сумел выйти из ситуации идейным победителем, как оно обычно бывало. В этой книжке чувствовалось разочарование, от которого Жаверу стало тоскливо. * Обсуждать книжку на работе Жавер, конечно, не стал, да и когда Гаврош явился в супермаркет, чтобы купить какую-то ерунду под окончание смены Жавера, а потом демонстративно топтался у выхода, явно поджидая — тоже не стал обсуждать книгу, вместо этого расспросив мальчишку о его нынешней жизни: трудно ли им с сестрой? Хорошо ли в школе? Не задумывался ли он о будущей профессии? Любые разговоры о книжке Жавер пресекал из непонятного бессмысленного упрямства, но упрямство Гавроша оказалось сильней. — Мне кажется, — сказал он, хитро улыбнувшись, — вам должен был понравиться тот преступник… — Какой? — переспросил Жавер быстрей, чем сообразил, что попался. Гаврош ухмыльнулся: — Как будто вы не знаете. — Нет, — сказал Жавер. — Не понравился. И чтобы мальчишка не укрепился в своих неверных выводах, Жавер принялся объяснять почему. * C того дня, когда Жавер смотрел премьеру очередной части приключений епископа Мириэля, прошёл почти год. Снова было лето, и дневная жара становилась всё более невыносимой. За зиму и весну в жизни Жавера не произошло ничего особенного: он не умер, не сменил работу, не женился на соседке, мадам Делюш, хотя в последнее время довольно часто разговаривал с ней, а шеф ещё пару раз безуспешно пытался вовлечь Жавера в деятельность более сложную, чем тот обычно занимался. Ещё Жавер довольно часто встречался с Гаврошем и его сестрой. Тем жилось не очень-то легко, но, как говорила Эпонина, что угодно будет лучше, чем жить с их родителями. — Ещё нам помогают друзья Эпонины, — рассказал как-то Гаврош. — Не благотворительность, а так… то работу подкинут, то ещё что. Так что мы и в кино иногда ходим, и даже в лес ездили с ними пару раз. Несмотря на то, что почти год назад жизнь Жавера неуловимо и безусловно изменилась, эти изменения словно утонули в повседневности, не оставив заметного следа. Иногда Жавер думал, что тогда, летом, ему всё же нужно было умереть, хотя думал без сожаления и не собирался всерьёз возвращаться к этим планам. Но всё же то — прошлое — лето его как будто обмануло. Пусть вдалеке, но всё же на достижимом расстоянии мелькнуло что-то смутно желанное, блеснула неясная надежда на новое, показалась цель. И всё растворилось в привычной жизни. Может, нужно было тянуться к этой цели настойчивей, даже толком не понимая, в чём она заключается. Но за всю свою жизнь Жавер испытал слишком много разочарований, и он не хотел рисковать. Во всяком случае, те сны — предвестники несчастий — его больше не беспокоили. Может, стоило быть благодарным прошлому лету хотя бы за это избавление. * Зато в жизни тех, за кем Жавер следил издалека, произошли большие изменения: на следующий же день после рождества неизвестные люди, воспользовавшись предполагаемым отсутствием хозяев, вломились в дом Жана Вальжана. Они знали, как отключить сигнализацию, знали все входы и выходы, а потому их операция могла бы пройти успешно, но не прошла: дом, вопреки их ожиданиям, не пустовал, а полиция приехала даже при условии отключённой сигнализации, потому что её вызвал сам Вальжан, который никуда не поехал. Выяснить, кто снабжал преступников информацией, было легче лёгкого. Они сами, пробравшись в дом и не зная ещё, что за ними следят, обсуждали это. — Отец неожиданно передумал ехать, — объяснял потом Мариус журналистам. — Мы собирались все вместе — с ним, Козеттой и Жанно, а потом он не появился в аэропорту. — Просто поверить не могу, что так всё получилось, — прибавляла Козетта, бледная от переживаний, — Жанно был таким милым и заботливым. И ведь он даже чем-то похож на отца!.. Просто не могу поверить. Жан Вальжан отказался встречаться с журналистами, и тем оставалось только гадать, откуда он знал о готовящемся ограблении. Потому что ни один журналист не поверил, что он случайно опоздал на самолёт. А как-то Жавер услышал разговор коллег. — А я сразу подумала, что он слишком смазлив, чтобы быть честным человеком. — Ты? Да ты только и говорила, какой он хорошенький! — Хорошенький, конечно, но ясно же было, что негодяй. — И что теперь ждёт его? — Так понятно что. — А дядя не вступится? — Не совсем же он дурак — вступаться за преступника. Оказалось, что всё-таки дурак, потому что всю следующую неделю в новостях с удовольствем обсуждали Вальжана, который в самом деле пытался помочь своему лже-племяннику. Сообщников так и не нашли. * Тогда, зимой, Жавер порадовался, что проблема, в которой он косвенно ощущал себя виноватым, разрешилась почти безболезненно, а потому можно было перестать следить за этими людьми — которых он не знал и которые не знали его. Профиль в фейсбуке он удалять не стал, потому что привык читать там новостные ленты, но интернет свёл к минимуму, но, даже почти не читая новостей о той семье, он знал, что написание очередной книги затормозилось. К весне это стало совершенно ясно, а Жаверу обо всём рассказал Гаврош. — Представляете, мне Эпонина рассказала, а ей — Козетта, что отец Козетты совсем плох. Ещё из-за… — тут Гаврош замялся, — ну, вы знаете, из-за чего. Никак в себя не придёт. Говорит, что не имеет права, ведь не заметил, что в его семье происходит, так что какой из него писатель. Это мне так Эпонина объяснила. А я вот думаю: ну и что? Он же пишет, а не семьи консультирует, да? Это нам в школе говорят, что в баснях есть мораль. Но это же не басни, это книжки. Они и без морали могут быть, да? — А что случилось с тем парнем, Жанно? — А вы не знаете? — Гаврош закатил глаза. — Ему дали условный срок, а потом он куда-то пропал. Жавер только головой покачал. Будь его воля, он бы надолго этого парня в тюрьму отправил. И его, и — если б удалось — его подельников. И хотя это было наивно, когда он шёл куда-нибудь по улице, Жавер всматривался в лица прохожих, надеясь однажды увидеть знакомый взгляд голубых глаз, чистотой и ясностью которого этого лже-Жанно подкупал всех своих жертв. Жавер не знал, что сделал бы, встреться ему Жанно. Вряд ли он кинулся бы на него с кулаками — ну и не нотации же ему читать. Но как бы то ни было, Жанно нигде не попадался на глаза, что, в общем-то, было неудивительно: может, его не только Жавер искал, но и подельники, которые церемониться бы не стали. * Всё закончилось из-за этой его новой привычки. * — Эй, куда прёшь? — Никуда я не пру, а иду по своей стороне улицы. — Это моя сторона улицы. И это моя. А ты… Жавер обернулся: двое парней, мимо которых он только прошёл, ссорились, потому что один не уступил дорогу другому. Ни один из них не был тем, кого искал Жавер, но ссора показалась ему глупой и агрессивной, и на всякий случай он остановился. Оба парня были рослыми, на полголовы, наверное, выше Жавера, но один казался ниже из-за немного ссутуленных плеч и склонённой головы. В руках он держал маленький блокнотик. Этот-то парень и не уступил дорогу второму — бритому, одетому так, чтобы каждая деталь образа подчёркивала внутреннюю агрессию. Может, задумался о чём-то, может, просто не посчитал нужным сторониться. — Вряд ли вы сильно пострадали, так что давайте разойдёмся уже. Я тороплюсь… — А откуда ты знаешь, что я не пострадал? Может, пострадал. Может, ты сейчас получишь за это. — Слушайте, это уже смешно. — Кому смешно?.. Жавер быстро надело быть сторонним наблюдателем, и он подошёл к парням, вспомнив, как Гаврош называл его неполицейским. — Эй, — сказал он, — ребята, какие-то проблемы? — Не твоё дело, — немедленно отозвался бритый. — Ты, может, его в покое оставишь? — продолжил Жавер с неожиданной невозмутимостью, жестом предлагая первому парню уйти. — Сорвал гнев — и иди себе дальше. — Что? Что хочу, то и делаю, ты мне не указ. — Конечно, не указ. Я не твой отец, не преподаватель, не из полиции даже. Но… — И что теперь? — Теперь ты просто уйдёшь, а то люди уже оглядывают. Бритый скривился, пожал плечами, развернулся и пошёл прямиком через дорогу под крики и сигналы клаксонов. Первый парень — высокий и сутулый — не ушёл, дожидаясь, чем всё кончится. — Спасибо вам большое, — сказал он Жаверу. — Но, правда, вам не нужно было вмешиваться. Я бы сам разобрался. Ко мне постоянно такие цепляются. Жавер хотел что-то сказать, но вдруг — на перекрёстке заметил бродягу, которого уже несколько раз видел: бродягу, подобравшего билет, бродягу, пробравшегося на благотворительный вечер, бродягу, который, скорей всего, был тем, кто придумал аферу с Жанно. Мгновенно забыв о парне с блокнотиком, Жавер кинулся к перекрёстку, где стоял этот бродяга. Но на светофоре вспыхнул зелёный. Бродяга пошёл через дорогу, всё ещё не замечая Жавера, который бы уже всё равно не успел до переключения на красный. Задыхаясь, Жавер остановился на перекрёстке. Проезжавшие машины заслоняли улицу, и вот-вот бродяга пропал бы из виду. Красный горел невыносимо долго, а когда сменился зелёным, то впереди уже никого знакомого не было. Жавер всё равно перешёл дорогу и торопливо зашагал вперёд — было воскресенье, он гулял, а потому было без разницы, куда идти. Бродяга — одетый в синее потрёпанное пальто не по сезону, с седоватыми волосами — вдруг мелькнул в толпе. Жавер покачал головой и пошёл за ним. В этой погоне не было никакого смысла, но он не останавливался. Люди шли мимо — безликие, словно неживые. Живым и настоящим был только бродяга в синем пальто, которого нужно было догнать во что бы то ни стало. А потом Жавер услышал: — Эй, вы же друг Гавроша? У тротуара притормозила чёрная блестящая машина, из окна которой высунулся Мариус. Жавер остановился больше от удивления, чем от желания ответить на вопрос. Мариус ему не нравился, хотя он и был разумней сестры. — Я знаю Гавроша, да. — А вы куда идёте? Может, я вас подвезу? Жавер хотел отказаться, потому что всё равно он никуда не шёл, но вместо этого спросил: — Почему вы меня помните? — Что? Я… — В глазах Мариуса мелькнуло странное выражение. Затом он торопливо сказал: — Если не хотите, идите пешком. — Нет, почему же, — пробормотал Жавер, открывая приоткрытую дверцу машины. Когда машина тронулась, Жавер повторил свой вопрос. — Что вы имеете в виду? Мы знакомы, я и решил… — Мы не знакомы! Вы меня едва знаете. Я вас знаю только потому, что читал фейсбук вашей сестры. — Но… какая разница. Вам куда надо-то? Краем глаза Жавер заметил, что они проехали мимо знакомого синего пальто, мелькнувшего среди прохожих. А затем заметил кое-что другое: на ступеньках какого-то магазина сидел человек, выглядевший едва ли не более потрёпанно, чем бродяга: спортивная куртка, растянутые на коленях брюки, растрёпанные седые волосы, недельная щетина. Мимо него шли люди, привычно не замечая, как не замечают бездомных. Ему было плохо или он был пьян — какая разница, люди шли мимо. Ощущение дежа вю было почти невыносимым. Сильней, чем когда Жавер впервые встретил Козетту, сильней смутного, звенящего, тянущего чувства, одолевавшего всякий раз, когда он видел Гавроша, Эпонину, Мариуса или того бродягу, а также многих незнакомых людей — мужчин, женщин, молодых и старых. Жавер подумал, что его сейчас стошнит, а перед глазами всплыли нечитаемые строки с могильного камня из сна. — Стойте, стойте! — кринул Жавер. От неожиданности Мариус притормозил очень резко. — Вы нормальный?! Жавер его не слушал. Нужно было как можно скорей выбраться из машины, но ручка не слушалась и дверь никак не хотела открываться. Тот человек на ступеньках мог умереть, в любую секунду умереть. Мариус раздражённо потянулся к ручке, чтобы открыть Жаверу дверь и вдруг — глянув в то направлении, куда Жавер смотрел не отрываясь — воскликнул: — Господи, там же отец! * Конечно, он выглядел совсем не так, как на прилизанных фотографиях с сайта. Седина была не такой сияюще-белой, и морщин на лице было больше. И одежда — кто вообще выходит на улицу в таком виде, кроме бродяг и бездельников?.. Одевался бы лучше, его скорей бы заметили, сразу бы помогли, а так — умер бы, и потом ещё долго думали бы, что он простой бродяга. * Жавер помог Мариусу поднять Жана Вальжана на ноги и отвести к машине. — Назад, — сказал Жавер. — Да-да, назад, — согласился Мариус. — И, если можно, рядом сядьте, на всякий случай. Вальжан слабо протестовал, пока его вели к машине, уверяя, что он уже принял лекарство, что ему лучше, что он не собирается умирать прямо сейчас. — Тебя всё равно нужно показать врачу, пап, — сказал Мариус, когда все уже сидели в машине. — Так плохо тебе ещё не бывало. — Наивность юности, — пробормотал Вальжан. Жавер бросил взгляд на улицу, чтобы убедиться, что синее пальто пропало из виду насовсем. * Вальжан сидел рядом, полуприкрыв глаза, и осторожно дышал, как будто проверяя, всё ли в порядке. — Это вы заметили меня? — спросил он, глядя прямо перед собой. — Да. — Это странно, — он повернулся и пристально взглянул на Жавера. — Вы знаете, я читал, что во сне мы никогда не видим людей, которых до этого не видели в реальности. То ли наш мозг не может выдумывать лица, то ли что-то ещё. Мне кажется… вы мне снились. Да, я почти уверен, что это были вы. Голос его звучал тихо, но уже довольно уверенно. И в этом странном признании не было, казалось, ничего особенного. — Я в магазине работаю, — деревянно проговорил Жавер. — Может, там видели. — Вряд ли. Я почти не выхожу. — А сегодня? — А сегодня… вы же видели новости? Я не пишу уже… с весны, наверное. Не могу. А больше ничего толком не умею. Потому в последнее время стал выходить гулять. — В таком виде? — не выдержал Жавер. — Это идеальный вид, — улыбнулся Вальжан. — Никто не узнаёт. — Сегодня вам это особенно помогло. — Ну… сегодня. А вы как-то меня узнали. Я просто уверен, что это вы, а не Мариус. Он очень внимательно водит, смотрит на дорогу… А вы… я же не просто так про сон начал говорить. С прошлого лета снился перед разными… неприятностями. Как будто я выбираюсь откуда-то из темноты и с ношей на плечах. А потом ко мне подходите вы, наклоняетесь надо мной — и смотрите очень внимательно. Вот так, как сейчас. Жавер отвернулся. Дежа вю потихоньку отпускало. В его — душе? голове? — словно развязывался туго стянутый узел, который был с ним всю жизнь и к которому он так привык, что не замечал уже. Верней, замечал изредка, когда встречи со знакомыми или с незнакомцами как будто задевали стянутые верёвки. Может, и ему стоило обратиться к врачу, с усмешкой подумал Жавер. Может, это что-то с мозгами? — Я вот что решил, Мариус, — сказал вдруг Вальжан, — я допишу эту книгу, но она будет последней про епископа. — А другое? Ты же будешь писать другое? — спросил Мариус. — Наверное. Просто эта серия исчерпала себя. — Ещё на прошлой книге, — не удержался Жавер. — Вы тоже думаете, что она слабая? — Нет. Она не слабая. Она полна разочарования в людях. Вам не идёт разочарование в людях. — Попробую что-нибудь с этим сделать, — он сделал паузу. — Я, кажется, переоценил свои силы. Можно я положу голову вам на плечо? Неудобно сидеть. — Кладите. Больница уже скоро. Жавер гадал, было ли это исполнением обещания или только угрозой нового разочарования, но это было почти не важно. Он не опоздал, свернув — может, только один раз — в нужную сторону. * Бродяга в синем пальто проводил взглядом чёрную блестящую машину и троих в ней. Что-то пробормотав себе под нос, он свернул с улицы во дворы и побрёл прочь.