Волк и галла

Ты не можешь позволить себе привязаться ни к кому из них. В конце концов они все умрут, а даже если и смогут выйти из берегов смертности, все равно они никогда не поймут тебя. Непонимание подтолкнет их к жадности, к жестокости, к жажде власти, и, как результат, к предательству. Помнишь, что случилось? Они зашли слишком далеко, и ты обрушил на них Завесу. Ты разделил миры потому, что это было необходимо, и принял свою ношу, и клеймо предателя, и нес его, не ропща — что изменилось теперь? Тогда ты был готов сделать все, что необходимо, чтобы остановить их прежде, чем станет слишком поздно. А сейчас? «Долийцы хранят память своего народа», - сказала Эллана, выходя из дверей. Снег падал и оседал на ее черных волосах. Она казалась расстроенной, но, когда она спорила, глаза у нее горели и лицо было непримиримое — впечатление только немного портило то, что ей приходилось кутаться в овечий жилет, чтобы не замерзнуть на ветру. Под босыми пальцами Соласа поскрипывала наледь. Он чувствовал, как примерзает к земле, но вместо того, чтобы войти в дом за сапогами из кожи галлы, со стельками, набитой сушеной травой, он встал в дверях, взявшись рукой за косяк. Поэтому эльфы и не жили в горах, не терпели ленивых ветров, которые не огибают тебя, а проходят насквозь. «То, что хранят долийцы, это... - Солас сделал паузу, подбирая слово, и раздраженно махнул рукой. - Пустое. Мусор. Обломки чужих снов. Величие народа состоит не в том, чтобы цепляться за прошлое, о котором напоминают только сказки и суеверия, а в том, чтобы, опираясь на память предков, найти место потомкам...» Голова Элланы дернулась, ошметки мокрого снега полетели Соласу в лицо. От неожиданности Эллана вскрикнула, закрываясь руками, и Солас, повинуясь безотчетному порыву, схватил ее за затылок, пригибая голову к своей груди и выставляя вперед дверь, словно щит. «Поцелуйтесь уже!» - закричала Сэра с крыши таверны. Люк на чердак был открыт, Сэра стояла в снегу в своем вязаном красном платье, желтых штанах и легких парусиновых туфлях, и гадко улыбалась, не поджимая под себя замерзшие ноги и ни во что не кутаясь — наоборот, это от нее валил пар. «И ей не холодно», - пробормотала Эллана, выглядывая из-за двери. Вид у нее был ошарашенный. Солас вздохнул, и поднял руку. Сэра хохотала, стоя на крыше и уперев руки в бока, она была слишком увлечена победой, чтобы заметить, как сугроб под крыльцом таверны проседает, сам собой собираясь в снежки, которые тяжелыми белыми ядрами принялись неспешно подниматься в воздух. Он хочет забыть, но он помнит — помнит то утро, и тот разговор, и запах снега, и снег со следами копоти под дымящей трубой, и замерзшие пальцы Элланы, и стук снежков по крыше, по которой Сера бежала, петляя, словно заяц, пока не свалилась вниз, в сугроб. Эллана смеялась. Он был счастлив. Ты очарован, ты захвачен идеей о существе, об этом глупом, недолговечном существе, которое смотрит на мир с теми же открытостью и любопытством, что и ты в годы своей юности. Она слышит — и слушает! Она смотрит — и видит! Она учится, взрослеет, становится мудрее — или... Или просто стареет и пробует новые трюки? Нет, нет. Она не такая. Пусть так, хорошо. Но что если однажды она увидит твою ложь и тебя, облеченного в нее, как мантию, лжеца и отца лжи? Позволит ли она тогда нашептывать ей в уши, и направлять ее руку, и подсказывать ей путь? Я никогда не лгал ей — я не говорил то, к чему она не готова. О да. К счастью, природу свою ты умеешь скрыть, но, все же,— как долго волк может воротить нос от леса и изображать добродушного пса? «Как вы могли, - Эллана наступала на Алексиуса. В гневе она казалась выше, казалась больше, раздуваясь, словно ривейнская рыбка, которая при виде врага превращается в покрытый колючками шар. - Вы магистр, но вы же — маг! Разве вы не понимаете, что эти ваши временные разрывы, этот ваш красный лириум, они извращают природу магии?» Алексиус стоял перед Элланой на ферелденских коврах с однообразным узором из собак и собак, и смотрел на нее сверху вниз, побежденный, но несломленный. У него был погасший взгляд, но нападки Элланы, казалось, разжигали в них странный проблеск. «Милая девочка, - сказал Алексиус, улыбаясь так, будто бы у него свело мышцы лица. - Ты когда-нибудь любила? Если да, то знай, любовь — к мужчине ли, к женщине ли, - ничто в сравнении любви родителя к своему ребенку. Нет святотатства, жертвы, предательства, которого я бы не совершил, чтобы спасти жизнь своему мальчику». Феликс, стоявший рядом с Алексиусом, вздохнул. Он выглядел пристыженным, и лихорадочный румянец, горевший на его изжелто-бледных щеках, разгорелся еще ярче, от скул расползаясь к ушам. Дориан смотрел на Феликса с сочувствием, но молчал и не делал попыток приблизиться к нему. «Любовь — не оправдание для преступлений, - слегка смущенная ответом Алексиуса, Эллана перевела дух и напустилась на него с новой силой. - Люди умирали и становились лириумом, который вынимали из их иссохших тел, и Брешь затянула все небо, а вы все равно не спасли Феликса — он стал упырем, вот и все! Разве это спасение, и разве это — цена за него?» «Возможно, - сказал Алексиус, не меняясь в лице. Глаза у него были пустые, как у мертвеца, а лицо серое. - Или, возможно, ты врешь, преследуя свои цели. Как бы то ни было, я никогда не узнаю правды — того будущего, о котором ты говоришь, больше нет. Так что меня ждет — казнь? Заключение?» «Это не мне решать, - Эллана все еще была разгневана, но постепенно теряла свой запал. - Король Ферелдена решит вашу судьбу. Преступления, которые вы совершили, чудовищны. Вы, так или иначе, заплатите за них полную цену — ни в прошлом, ни в будущем нет способа исцелить вашего сына». Он откидывает голову и бьет затылком об осыпающуюся стену. Он стоял там, смотрел на Эллану, и думал, что помнил, как красный лириум рос из его костей, как наступило будущее, которого никогда не было. Эллана прощала там, где Солас бы не простил — он вырвал бы сердце из груди магистра и скормил бы его умирающему сыну; впрочем, так он не поступал уже давно. Ты поддался безумию, и вот к чему это привело — теперь ты не можешь просто уйти. Рвать придется по больному, до крика, до крови, ритуальным ножом под живую кожу. Ты прирос к ней, прилепился, как прилепится жена к мужу своему, но то не жена — то муж прилепился к жене. Жизнь моя, каждый новый день с тобой как песня любви на закате времен, не покидай меня, прошу! Разве я тебя покидаю, мое сердце? Это ты бросаешь меня, отняв мое счастье, мой покой и мое сердце, бросив его, еще бьющееся, истекать кровью в пыли. Зачем ты берешь так много, но не даешь ничего взамен? О, возлюбленная моя, если бы я мог отдать тебе все, чем владею, я бы отдал: но у меня нет ничего, кроме дела, которое я должен сделать один. «Я осознаю себя долийкой, - сказала Эллана, уперевшись подбородком в поставленные друг на друга кулаки. - А даже если бы и нет, мое восприятие себя так или иначе опиралось бы на то, что я долийский эльф. Другие тоже не позволили мне забыть об этом, так что я принимаю свое происхождение как часть своего наследия. Хотя иногда это бывает тяжело». Солас провел ладонью по обнаженной спине Элланы от основания шеи до крестца. Гладкая темная кожа, две зеленых татуировки на лопатках — побеги эльфийского корня. Солнце, садящееся над Равниной, освещало руины белой купальни, темную воду и короткий полукруг золотого пляжа, где под песком кое-где виднелись ступени, ведущие к воде. «Кем ты осознаешь себя? - спросила Эллана, пытливо заглядывая Соласу в глаза. - Ты чувствуешь себя больше долийцем или городским эльфом? Я знаю, что ты сказал, что ты не относишь себя ни к тем, ни к другим. Но кто-то же тебе ближе, и за кого-то тебя принимают чаще других». «Никем, - праздно ответил Солас. - И всем. Тебя определяет не твое происхождение, не то, что говорят о тебе другие и не легенды, которые ты со временем услышишь о себе. Тебя определяешь только ты. Поддаваясь определениям извне, ты разрешаешь другим заключать тебя в слова, о которых ты не просила». В глазах Элланы отразилось понимание, горькое и глубокое. «Я чувствую себя ребенком, заблудившемся в лесу», - сказала она, расстроенная, и вздохнула. От вздоха спина Элланы поднялась, и вместе с ней — рука Соласа, пальцы, кончиками ногтей следующие вдоль завитков татуировки. «Но я не ребенок, - продолжила Эллана, как будто бы споря с кем-то, - и я не заблудилась. Я просто не знаю где то, что я искала. Но я же знаю, где я, значит, я не заблудилась. Я просто не знаю эту тропу». «Да, венан», - кивнул Солас. Он разбудил ум Элланы, и теперь она задавала себе вопросы, на которых пытается найти ответ у кого угодно, кроме себя, но, все же, совершив круг сомнений, возвращается к себе как к источнику мудрости. Солас гордится ей, но когда он смотрит на нее, он думает только о том, что в ее волосах запутался древний ветер Священной Равнины, в котором звучат голоса духов. Скоро он оставит ее. Когда Солас думает об этом, любовь и печаль наполняют его сердце. Волк и галла, Коул сказал это; Коул не знает, что, если на галлу нападает волк, она становится на колени и наклоняет голову, позволяя волку в прыжке насадиться на ее рога. Из груди Ужасного Волка растут рога галлы, которые покрываются цветами цвета крови и любовников. Все же, у него есть для нее один прощальный подарок. В храме Мифал он хочет сделать для нее то, что давно собирался, но не успел. Галла деликатно пройдет по разрушенным тропинкам, осматриваясь с любопытством, он знает, ей понравится это место, но не знает, понравится ли подарок. Все же, он хочет его подарить, коснувшись ее в последний раз.

***

Ноги утопают в снегу. Высоко над головой чужое небо, далеко внизу — чужая земля. Безглазые тусклые тени смотрят на него из горных пещер, и птицы с человеческими головами кружат над его головой, и бестелесные голоса слышны в шелесте ветра над его тропой. Опираясь на посох, он уходит все дальше от места, в котором был счастлив, оставляя свои сны и воспоминания бродить по коридорам, в которых вечно свистят сквозняки, плыть по галереям, в которых солнце цветными пятнами расползается по полу, проходя сквозь витражи. Он хочет верить в то, что она забудет — память быстротечна, когда смерть близка. Проклятие бессмертия — это память, которая не проходит никогда. Ему удается убедить себя, но стоит ему на мгновение потерять фокус, и его голову заполняют воспоминания о настоящем, которое он покинул. Травы колышутся в замковом саду, клоня тяжелые от росы головки к земле, и колышутся газовые занавеси в покоях под самой крышей, и бьется живое сердце, полное гнева, и печали, и скорби, и любви. Она кричала ему вслед: «Ар ту на'лин эмма ми», взрываясь молниями, а потом плакала. Он не плакал, уходя, когда она велела ему убираться из Скайхолда и забыть дорогу. Он не плакал, пока из элювиана не упал в объятия Аша'белланар — она умирала. Его лучший и старейший друг покинул этот мир, и он остался один, так, как они и кричали из-за Завесы до тех пор, пока он не перестал слышать их голоса.