Бог войны

Артур пережил слишком много войн. Слишком. Столько битв не может выпасть на долю обычного человека, даже короля, тоже обычного. — Артур это понял еще будучи принцем, хотя никто этого не произносил вслух. Тогда впереди ещё было… всё. Всё и даже больше. И в том числе боль, неверный выбор и предательство, жажда мести и власти — то, что порождает войны. Артур пережил слишком много войн, чтобы не знать их: на вкус — солёный и горький от горя, огня и крови, на поступь — тяжелую, как когда замирает в жутком спокойствии сердце перед началом сражения… — а бога их он знал, казалось, как облупленного. В лицо — бледное, невероятно живое, лучисто улыбающееся от одного, рдеющего в лучах солнца или же от смущения, уха до другого. На ощупь — по крайней мере, волосы бога — мягкие, но непослушные, чёрные и отчего-то душистые, — даже давая подзатыльник, Артур всегда отмечал это. И руки — точёные словно из слоновой кости, запястья аристократа имели мозоли простолюдина, а не рыцаря. Артур не знал и не знает, почему каждый день, даже умываясь по утрам, он следил за этими пальцами, и в какой-то так не определённый им момент хотелось перехватить запястья, обездвижить пальцы и позволить им покоиться на своей груди против сердца. Артур пережил слишком много войн, чтобы не знать, чтобы не чувствовать взгляд на себе. На себе, находящемся в горниле сечи, — его взгляд, прожигающий взгляд бога, чьим благословением были прочно, прочно как способна лишь магия, застёгнутые крепления доспеха и молчаливый кивок вместо всяких слов. И к чему слова оправданий или просьб, когда за сказанным много недосказанностей? — Язык взглядов не умеет лгать. Артур помнил и помнит, как его бог смотрел на него. Артур пережил слишком много войн, чтобы верить в судьбу, чтобы верить в единый Альбион. Он вообще ни во что не верил и не верит, кроме как в своего бога. А бог верил в него. И в Круглый Стол, и в мир. Мир как отсутствие войн, олицетворением коих он не по своей воле стал. Он — бог на земле, не водительствовавший войсками, не сшибавшийся в поединках, но проливший крови не меньше, чем оба наследника Утера вместе, Моргана и сам Артур — верил. Его верой жил Артур, двор и Камелот, да что там — весь Туманный Остров, казалось, уверовал в мечту, даруя Богу могущество. Но так только казалось. Артур пережил слишком много войн, чтобы пережить последнюю. Ту роковую битву, когда обречён был Камелот и династия Пендрагонов. Когда грязным потоком в Британию прорвались саксы, и стонала земля под ногами завоевателей, под стрелами и огнём пала белокаменная крепость, а где были селения — остались только запустение и страх на выжженных пепелищах. Но Артур этого уже не видел. К стыду своему, он не вспомнил о своей земле и людях, плоть от плоти. В последние свои часы он ни о чём не думал — сознание захлестнула Вера. Вера неземной лазури в опустошенных и одновременно полных до краёв отчаянием глазах, в которых крылись божественные небеса и глубь озера Авалон. Смотреть в них можно вечно, теперь можно. Пока не сморгнёт бог через тысячу лет свои слёзы. Рука бога наконец лежала на его груди против сердца, вот только кровоточило оно, и не могла длань божия удержать в теле его утекавшую жизнь.

***

Старая Англия пережила слишком много кровопролитных войн, чтобы помнить первую. Зато Артур Джеймс ничего не забыл. Он ищет веры, он ищет веками, но пока не нашёл, хотя войны никогда не заканчиваются. Артур прошёл слишком много войн, чтобы не жить ими и не возненавидеть их. Вместе с ним всё человечество утратило веру в идеалы, и кровопролитие совершалось под знаком божьей воли и знамением креста. А истина была очень проста: всякий добивался лучшей жизни всякими способами — отымая чужую жизнь, например — любую, даже несчастнейшую. Нет поступка слишком подлого, когда речь идёт о защите короны. Артур прошёл слишком много войн, чтобы помнить, зачем. Он воевал на стороне саксов против Вильгельма, он воевал на стороне Ланкастеров в войне между ветвями Плантагенетов, и дальше… Гремела слава о нём, но всегда как о безымянном герое. Он умирал на сотнях полей сражений, зная: это повторится снова. И он искал, искал источник силы всего света, мальчишку с глазами Старого бога, и не находил никогда. Ни следа, ни намёка или ниточки, ведущей из мрака к его красному солнцу. И поэтому, когда Артур понял, что не умер в очередной раз, что темнота вокруг — не могильный тлен, а пробуждение от лихорадочного сна… когда он почувствовал на себе, на своей груди, умелые ловкие руки, перевязывавшие не слишком туго лёгкую рану… когда услышал дрожащий голос и позабытые слова… Он молниеносно, одним болезненным рывком взял в ладони склонившееся над ним лицо (мельком замечая нависшие длинные, по плечо, спутанные ломкие волосы) и, по-прежнему, не открывая глаз, впился жадно в губы… сухие и шершавые, как у верблюда. Старческие. И подбородок ощутил соприкосновение длинных жёстких волос всклокоченной бороды. Эти ладони упёрлись ему в грудь, и заныло под сердцем что-то; не позволяя, не позволяя, чёрт подери, себе и секунды сомнений, Артур не позволяет и отпирающемуся, почему-то молча, неизвестному, ещё не отпрянувшему, вырваться из отточенного веками захвата, и пальцы вдруг разом зажили собственной жизнью: мизинцы добираются до столь знакомой мочки уха, а за сами налитые кровью раковины беспардонно ухватились его безымянные, средние и указательные пальцы. Большие — гладили, заново узнавали на ощупь, пока не почувствовали нечто странное, невозможное. (Но ему ли, Артуру, говорить о невозможном?) Кожа под нежными, утешающими прикосновениями вдруг начинает разглаживаться, терять неисчислимое количество горестных лет, лишаться шрамов и пятен-печатей старости. Артур гладит родные вожделенные скулы, грозясь порезаться, и испытывает тихий ужас, ощущая, как чужая борода исчезает в небытие. И ещё он целует жадно, отчаянно, как если бы от этого зависела его жизнь — да что там жизнь?! Он итак ей не дорожил, когда не было в сердце веры; всё самое дорогое, будто иначе весь мир рухнет, — тщетно пытаясь разъединить сомкнутые два ряда зубов. И тут зубы чуть не стукнулись о зубы, — едва не рухнув сверху (как тот самый многострадальный мир), до того не издавший ни звука и только сипло и часто дышавший, с гортанным стоном его Бог отвечает. Так, как если бы можно было наверстать упущенное с того дня, когда они встретились на тренировочном поле. Когда он стал ради Артура богом. Хоть время и может тянуться пыткой или каплей мёда, кислород, определённо, не бесконечен. И Артур смотрит в глаза своему богу, сам только тогда размыкая веки: сам — уже, а тот — ещё.  — Я ждал тебя, — произносит Бог, отдышавшись, первые слова за без малого полторы тысячи лет.  — А я тебя искал. Идиот, — добавляет Артур, подумав. Кого он имел в виду — себя ли, его? Но поразмыслить над этим ему мешает срочная мера, чтобы сияющий от счастья вновь юный Бог не закидал его возражениями. Мера, единственно-верная и действенная. За тканью полевого госпиталя — просторной палатки — в свете солнца виден силуэт девушки с кудряшками, сунувшейся было внутрь, но мигом ретировавшийся обратно, прикрыв рот смуглой ладошкой. Появился другой силуэт — мужчина в военной форме лётчика, который обнял девушку за плечо и увёл прочь от палатки. За этим театром теней при свете дня следить сейчас некому. Лекарь и раненый уже слишком увлечены друг другом. На следующий день, восьмого мая, Мерлин перестал быть богом войны. Хотя от преклонения пред собой не отказался, а Артур… а что Артур? Артур только рад. Артур прошёл слишком много войн, чтобы не влюбиться в их божество, как было предрешено от начала времён. И чтобы отказаться от заветной цели, тоже.