Записки о них

Об этом Ричард не мог никому рассказать. Стоило только открыть рот и связки костенели, слова вязли на языке, заставляя захлебываться горькой слюной и сглатывать, сглатывать, сглатывать, словно отчаяние можно проглотить залпом, как горькую тинктуру и безболезненно упокоить внутри себя на веки вечные. Нет, нельзя, но и это Ричард понял не сразу. На него смотрела овдовевшая мать, на него смотрели лишившиеся отца сестры, дядя, слуги, каменные статуи и портреты предков — Дикон не мог позволить себе разочаровать их, он ведь, дери его закатные твари, Окделл. Синяки всегда с кожи сходили долго. Одна лишь старая Нэн понимающе хмурилась, невзначай оставляя на прикроватном столике склянку с мазью. Ричард отирал фарфоровую пробку, трогал жирную желчь кончиками пальцев, терпеливо смазывал каждую ссадину, а после сухо и трудно рыдал, уткнувшись лицом подушку, потому что он мужчина, потому что он не имеет право на слезы. Потому что он старший, потому что он должен защитить их — всех их, всех до единого; потому что долг его так велик, несмотря на малые годы. Потому что… Солдаты наводнили осиротевший выстывший Надор, рылись в документах, счетных книгах, письмах, комодах и шкафах — в душе самого Дика. Их ледяные пальцы безжалостно раскрывали и ощупывали, не заботясь о том, сколько боли приносят с собой. Сколько страха. Сколько отчаяния. Ричард не плакал, лишь кусал бескровные губы, молясь, чтобы приступ грудной хвори не случился с ним снова, и терпел, потому что он уже большой мальчик и глава семьи. Потому что он — герцог Окделл. Потому что та зима переломила в нем что-то очень важное и подарила привычку избегать чужих прикосновений кожа к коже как огня. Ричард взрослел, и боль его взрослела вместе с ним, плескалась в душе, временами затихая, давая почувствовать себя почти нормальным. Если бы ему было с кем поговорить… В хорошие Дикон думал, что когда-нибудь все изменится, в плохие отчетливо понимал: с ним это навсегда. В Лаик не было ни хорошо, ни плохо. Ричард надеялся, что, уехав из Окделла, сможет обо всем забыть, но воспоминания — штука живучая. Столица на какое-то время заняла его, как занимает ребенка новая яркая игрушка. Дикон вдыхал полной грудью переполненный незнакомыми ароматами и весной воздух, жмурился на белесое солнце, и думал, что, наконец, излечился. Однако оставшись один на один с собственным отражением в купальнях поместья, Ричард вновь испытал позабытый за годы страх: вдруг кто-то войдет, увидит и все поймет? Даже годы спустя ощущение горящих на его коже меток не истёрлось. Дик спешно оборвал себя, запрещая думать, прекрасно зная, чем могут закончиться подобные мысли. Он уже не маленький ребенок, он сможет за себя постоять, дать отпор если понадобится. Он — герцог Окделл. Ричард вскинул голову, расправил плечи и, старательно не замечая затравленного взгляда в темной амальгаме зеркала, принялся одеваться. Алва бесстрастно чистил ему руку, но его четкие размеренные движения вызывали лишь дрожь омерзения, не заглушаемую даже острой болью плоти. Уже в коридоре Ричард, едва придя в себя, вывернулся из рук поддерживающего его слуги и бросил, чтобы его не беспокоили до утра. В комнате, первым делом накрепко запершись на три оборота ключа, он сполз вниз по стенке, закрывая глаза и кусая бескровные губы. Взгляд упал на умело перебинтованную руку, которой он едва не лишился по собственной глупости. Юноша с силой надавил на плотную повязку, вызывая судорогу боли, прошившую до самого плеча — это отвлекало, позволяло не думать и одновременно служило искуплением. Ричарда цеплялся за эту боль всем своим существом, как за последний якорь реальности. Он сжимал и тер кисть до тех пор, пока на повязке не выступила темная вязкая кровь, и лишь после успокоился, добрался до постели и без сил рухнул на нее лицом вниз. Рука пульсировала горячей чистой кровью; тихонько ныли старые шрамы на внутренней стороне бедер — как постоянное напоминание о том, чего он так давно лишился. О чести и стыде. О том, что было. Ричард хотел бы забыть, да не мог и червящиеся метки на его коже не имели к тому никакого отношения. Что бы там господин Штанцлер не говорил про Ворона, Алва казался спокойным и не опасным. Ричард настороженно приглядывался к нему первое время, стараясь нигде не оставаться с маршалом наедине, но вскоре понял, что мужчине он абсолютно безразличен. Это открытие сняло с души Дика огромную глыбу льда. Алва носил извечные черные перчатки из мягкой кожи и, не смотря на некую бесцеремонность в словах, не терпел фамильярности в поступках. Он не садился близко, ценил чужое уединение и не лез в душу: ни вопросами, ни, упаси Создатель, холеными сильными пальцами, хотя мог бы, только захоти, легко вывернуть чужое нутро наизнанку. Ричард быстро проникся к нему благодарностью за бездействие. Насмешки и язвительные комментарии — сущие мелочи, которых Дик почти не замечал, утопая в накрывшем его облегчении. Еще никогда он не ощущал такого умиротворения, принимая свою скучную ненужность. Слуги относились к молодому дору с подозрением, но быстро уяснили, что лишний раз без надобности к нему соваться не стоит. Молоденькие служанки пытались строить северянину глазки, но тот лишь сторонился их, словно не замечая заигрываний. В комнате его всегда стоял аскетичный порядок, а личные вещи, если таковые у оруженосца имелись, дор запирал в ящики письменного стола, не оставляя на виду. Хуан поглядывал на мальчишку с недоверием: он ожидал большей спеси от надорского волчонка. Но Ричард Окделл оказался тихим и замкнутым ребенком, предпочитающим проводить вечера у себя или в библиотеке. Несколько раз к нему заезжал его родич, но сам Окделл особняк соберано покидал редко, а в теплые дни спускался в сад, облюбовав дальнюю беседку и подолгу бывая там с книгой. — Да неживой он какой-то, точно каменный! — в сердцах буркнул Хуан, стоило соберано однажды поинтересоваться его мнением на этот счет. Герцог смерил управляющего долгим оценивающим взглядом, но ничего не ответил, отпустив взмахом ладони. Ричард действительно был… странным. Называя его имя в Фабианов день, Алва мыслил, что берет к себе в дом неукротимый ураган, а получил прохладный штиль, больной горечью оседающий на языке. С Окделлом многое было не так, и для того, чтобы это заметить не нужно уметь читать чужие души. Алва со спокойной уверенностью понимал, что как бы долго он не приручал мальчишку, тот никогда не доверится ему полностью. И это тоже вызывало немало удивления. Ворону оставалось только догадываться о причинах подобного поведения собственного оруженосца: хоть идей у него набиралось с десяток, но все они были каким-то несолидными. Окделл — не Придд. Что-то должно было выстудить надорского мальчишку изнутри, но что?..