Граффити

Впервые они встречаются на заправке у въезда в Бретань. Адриан сидит в машине, наблюдая через стекло, как неизвестная девушка напрашивается на административный штраф, посреди бела дня рисуя на бензоколонке. У нее выкрашенные в синий волосы, розовые джинсы и пиджак, скрывающий покрытую пятнами краски майку. У нее наплевательский вызов в глазах и узкие кисти нервных рук. У нее колечко в нижней губе и сумка через плечо, забитая баллончиками. Она не похожа ни на что, с чем Адриану приходилось сталкиваться ранее. Адриан видел многое благодаря известной фамилии отца и активному участию в модельном бизнесе, но вместе с тем он живет словно бы в бетонной коробке. И в тот момент, когда в направленном на него взгляде мелькает не привычное восхищение, а брезгливая жалость, он понимает это особенно остро. Хорошо, что его личный водитель пошел платить за бензин, иначе её бы уже прогнали или засунули в обезьянник. На заправке пусто, только он и незнакомая девушка. И она уже уходит. Быстро и привычно собирает баллончики, перекидывает сумку через плечо и, легко перескочив через забор, скрывается из виду. *** Второй раз Адриан видит её возле собора Парижской Богоматери. У него ночная фотосессия, а она, снова с баллончиками, разрисовывает стены. Он сам не знает, зачем ищет её в перерыв вместо того, чтобы хотя бы поесть. Но ищет. — Эй! — неуверенно окликает Адриан девушку, надеясь, что это не прозвучало слишком грубо. Она оборачивается и быстрым, неуловимым движением отодвигает сумку с баллончиками в глубокую тень. И выпрямляется. Смотрит с вызовом, не бежит, а только стискивает кулаки и зубы так, что ходят желваки. — Я просто... Извини, что отвлек, — тушуется Адриан, видя такую реакцию. Он предпринимает еще одну попытку привести ситуацию в норму: — Меня зовут Адриан. — Ваша фамилия?..— спрашивает она своим тихим и хриплым голосом, и уже за то, что она обратилась к нему на "вы" хотелось её расцеловать. Каждая шавка ему тыкала. Все, начиная от самого захудалого фотографа до мэра Буржуа, вели себя так, будто пили с ним на брудершафт или меняли ему пеленки с рождения. — Просто Адриан. — Идите куда шли, Адриан, — советует она, возвращаясь к работе. — Даже не представишься? Молчание. — Не боишься, что сдам властям? Девушка на секунду остановилась. — Не сдадите. У вас слишком тесная клетка, — проницательно заметила она и отвернулась, показывая, что разговор окончен. Только после третьего звонка фотографа Адриан понял, что перерыв закончился минут сорок назад. *** Утром следующего дня, проезжая мимо места вчерашней фотосессии, он вдруг обратил внимание, что неприличная надпись, "украшавшая" одну из стен сколько он себя помнил, перекрыта абстрактным цветастым рисунком. Он улыбнулся, вспоминая новую знакомую. Ему хотелось думать, что это сделала она. *** Третий раз он пересекся с ней совершенно по-идиотски. Заняли очереди в соседние кассы в огромном супермаркете; это, если подумать, просто феерическое совпадение!.. Он стоит с рулоном туалетной бумаги под мышкой, с целым букетом зубных щеток и одиноким яблоком в полиэтиленовом пакете с фирменным логотипом и не знает, чего он хочет больше: обратить на себя её внимание или спешно ретироваться в другую очередь, поскольку показываться перед ней в таком дурацком виде не хочется. — Здравствуйте, Адриан, — он читает почти по губам, её голос тонет в звуках супермаркета. Адриан кивает в знак приветствия. Он хочет что-то сказать, но она явно не слышит и не видит его. Ему хочется, чтобы видела. Так, как он видит её. Видит её волосы, забранные в пучок, дешевую толстовку, коричневые бриджи и апельсиновые кроссовки с разными шнурками. Видит её белую шею, измазанную краской, видит губы и маленькое серебряное колечко в нижней, видит бледные веснушки, видит усталые тени под глазами, видит сеть голубых вен под тонкой кожей, косточку на запястье, изящный разлет ключиц, угольные ресницы, покрасневшие глаза и припухшие веки. Она держит в руках медицинские маски и пачку таблеток, и её пальцы теребят эту пачку, заставляя таблетки внутри шуршать и греметь. Это слышно даже сквозь разделяющее их расстояние. Адриан ждет, пока она расплатится, и идет за ней до раздвижных дверей супермаркета, на ходу пытаясь устроить зубные щетки, туалетную бумагу и яблоко поудобнее. Он опять не знает, зачем он за ней идет. — Постой, пожалуйста! — зовет он, но девушка не оборачивается. Адриан нагоняет её и аккуратно касается плеча, обращая на себя внимание. Девушка ощутимо вздрагивает, а потом поднимает на него свои большие внимательные глаза. Пронзительно синие, как южное небо, каким оно бывает только для очень счастливых людей. — Адриан? — спрашивает она. — С тобой все в порядке? — вместо ответа вдруг выдает тот, пристально вглядываясь в осунувшееся лицо. — Не беспокойтесь, Адриан, все хорошо. Просто аллергия на аэрозольную краску, — она достает из сумки ту самую пачку таблеток, с которой стояла на кассе, и протягивает Адриану словно в доказательство своих слов. Действительно, против аллергии. — Может... сходим куда-нибудь? — Адриан неловко переминается на месте, пока она смотрит на него долгим, ничего не выражающим взглядом. — Если у нас в планах сходить с ума, то я не против, — наконец отзывается она, чуть склонив голову набок. — Может, подскажешь? — Адриан принимает правила игры и тоже склоняет голову. — Новичкам ведь дают фору? — Хорошо. Но у меня есть условие. Даже два. — Какие же? — Первое: вы понесете мою сумку. Второе: не смейте в меня влюбляться. — Не знаю, что будет тяжелее, о прекрасная незнакомка!.. — Адриан отвесил шутливый поклон, красноречиво посматривая на просто огромную сумку с баллончиками. — Так где же моя подсказка? — напомнил он. Девушка нахмурилась, потом махнула рукой и пошла вниз по улице, оставив на тротуаре свою сумку. Подхватив её, Адриан поспешил следом. Девушка заговорила без предупреждения, едва парень поравнялся с ней: — Знаете, Адриан, лет до двенадцати я жила с родителями в очень высоком доме. В нем было много этажей, а мы жили на третьем. Моей детской мечтой было подняться на последний этаж и посмотреть на город с огромной высоты. Я думала об этом каждый раз, когда поднималась или спускалась. Так вот... Я так и не поднялась туда ни разу. Ни разу за двенадцать лет. Адриан сбивается с шага, когда она перестает говорить. Ему нужен её голос, нужен чуть ли не постоянно. Он чувствует, как что-то огромное и сильное, куда больше и сильнее его самого, зарождается в груди от звуков этого голоса, и оно либо вознесет его до небес, либо разорвет и придавит своим колоссальным весом. — Мы идем на крышу? — Да, — кивает она. Адриан смотрит, как легко и гибко она взбирается вверх, и дикий восторг внезапно захлестывает его с головой. Вот он — выход из его бетонной коробки, ключ от клетки, пароль, позволяющий вырваться на свободу. Нужно просто быть рядом с ней, девушкой без имени, рисующей граффити. Которая сходит не в кафе, а с ума. Нужно просто быть рядом и быть почти как она. Сумку приходится закинуть на плечо и убрать в нее свои покупки, потому что лезть вверх по пожарной лестнице с сумкой в руках неудобно. Адриан оказывается на крыше слегка запыхавшимся, а она стоит у края и смотрит вниз, раскинув руки. — Не боишься упасть? — любопытствует Адриан, не чувствуя почему-то беспокойства - только уверенность в ней. — В некотором смысле я боюсь НЕ упасть, — пожимает плечами она, легко спрыгивает и подходит к сумке, вытаскивает баллончики и расставляет их по площадке крыши, достает малярный скотч и несколькими уверенными движениями отрывает длинные полосы. — Боишься не упасть? Она оставляет вопрос без ответа. Снимает толстовку (под ней все та же футболка, что и под пиджаком) и выворачивает её наизнанку. Вся изнаночная сторона толстовки тоже заляпана: видимо, она делает так не впервые. Её тонкие руки ловко управляются с баллончиками, и вот уже на серой стене примыкающего дома расправляют крылья миллионы маленьких бабочек. Они летят вверх, яркие, словно осенние листья. — Как думаешь... — начинает она, вытирая влажными салфетками руки. — Бабочки помнят, что были гусеницами? — Не знаю... — Мне кажется - нет. Бабочкам не нужно ни о чём помнить. — Как тебя зовут? — спрашивает Адриан, рассматривая её точеный профиль. Он знает, что завтра получит грандиозный скандал, сконцентрированный в одном презрительном взгляде отца, но не может сказать абсолютно ничего, когда эта странная девушка аккуратно выводит черным маркером на его ладони свое имя. "Маринетт". *** Через неделю черное "Маринетт" смывается с его руки, но остается в сердце отблеском первого сильного чувства. Адриан с трудом сдерживает улыбку весь день и ждет вечера, как праздника, потому что вечером... О, вечером можно все! Вечером можно сбегать от полиции, которую вызвала подслеповатая старушка из дома напротив, вечером можно сидеть на крышах, вечером можно слушать тихий и хриплый голос Маринетт, вечером можно учиться вязать носки, а потом распустить это уродство, можно прыгать в Сену с моста, а потом говорить, какая она грязная, можно научиться складывать тысячу бумажных журавликов, можно залезть на дерево посреди центрального парка, можно насобирать желудей и посадить их в укромном уголке, можно смотреть, как все новые и новые бабочки появляются по всему Парижу. Единственное, чего все еще нельзя — влюбляться. А хочется. Адриан влюблен в Маринетт. Он понимает это легко: просто просыпается с мыслью о том, что сегодня холодно и нужно обязательно напомнить ей о шапке, и все. И пропал. И я-люблю-тебя-хотя-ты-просила-этого-не-делать. Сегодня он обязательно это скажет. *** — Маринетт... — неуверенно начинает Адриан, разглядывая её. Она выглядит измученной, хрупкой, ломкой и холодной, как тонкий ноябрьский лед. Волосы в беспорядке змеятся по плечам, на белой шее пятна краски и голубые дорожки вен, веки припухшие, а в глазах заметна сеточка капилляров. Адриан сглатывает и говорит совсем не то, что задумал: — У тебя ведь на самом деле нет аллергии? Маринетт оборачивается к нему и меряет длинным взглядом. Потом тонко улыбается, и Адриан проклинает чертово колечко в нижней губе за дикое желание наклониться и поцеловать эти улыбающиеся губы. Интересно, как это — целовать Маринетт? Это колечко, оно холодное? Оно будет мешать? Как ощущается мягкая шероховатость губ Маринетт? Будет ли ей больно, если он проведет языком по её покрытым мелкими трещинками губам? — Аплодирую вашей проницательности, — дергает плечом девушка, впиваясь в Адриана проницательным взглядом. Приходится перевести взгляд на пейзаж за окном. До Адриана не сразу доходит, что... — Если у тебя нет аллергии, то ты... плачешь? — теперь он не может думать ни о каких пейзажах. Только о том, что ей больно, а он не знает, что делать. Он не хочет, чтобы она плакала, у нее такая чудесная улыбка!.. — Плачу, — легко соглашается она. — Зачем ты соврала про аллергию? — Потому что от аллергии можно купить таблетки, а от слез - нет. А я хочу думать, что это лечится. Потому что в некоторых ситуациях и некоторым людям проще объяснить аллергию, чем слезы. Маринетт пожимает плечами и утыкается носом в огромную чашку чая, которую Адриан принес ей еще в самом начале их посиделок. — Ты скажешь, почему ты так часто плачешь? — Возможно. — Я буду ждать. *** — Знаете, Адриан, нам всем не хватает решимости, — заявляет девушка однажды вечером, растянувшись на покрывале кровати в комнате Адриана. Он просто предложил ей зайти после того, как белые бабочки украсили переулок рядом с особняком Агрестов, а она неожиданно согласилась. Адриан смотрит на нее, не в силах усмирить теплые чувства в груди. — Да... Нам очень часто не хватает решимости, — горько согласился он, думая о своей странной любви к девушке-ключу, девушке-выходу, девушке-свободе. — Кому-то не хватает решимости сделать первый шаг, кому-то — последний, ну а мне... мне не хватает решимости жить. — Живи, Маринетт! — просит он, обнимая задумчивую девушку. Та не вырывается, но и не отвечает на объятия. — Я пытаюсь, но я... не помню, — голос у нее по-прежнему спокойный, но какой-то неуловимо другой, и потому Адриан шестым чувством понимает, что сейчас она скажет что-то больное, тяжелое, выстраданное, выплаканное за много ночей. — Знаете, Адриан, почему я рисую бабочек? Они все не живут больше месяца. Как и я. — Что... — Я забываю, Адриан. Это какая-то прогрессирующая амнезия или что-то вроде, но мое прошлое будто стирают огромным ластиком. Позавчера я полностью забыла, что вторник уже был и прожила его еще раз. Вчера с утра я не смогла вспомнить, как зовут моих родителей. Сегодня я не помню, в какую школу хожу. Завтра я забуду все. Мне страшно, Адриан, поймите меня. Нужно как-то бороться с этим, нужно иметь решимость жить дальше, но у меня её нет. Кто знает, что останется от меня - нынешней меня, разумеется, - через месяц. А через два? Я осознаю, что исчезаю, и мне, чёрт подери, очень страшно. Это мой обратный отсчет. — Маринетт... Ты... Я... Я люблю тебя! И мы со всем справимся! У меня есть деньги, мы сходим к врачам, и они тебе помогут. Все будет хорошо, вот увидишь! — скороговоркой выпаливает Адриан, крепче прижимая Маринетт к себе. Ему страшно так, как не было страшно, наверное, еще с самого глубокого детства. Продирающий, записанный на подкорке страх: "Маринетт уходит". — Попробуйте, Адриан. Вряд ли у вас получится, но отговаривать не стану, — она опирается спиной на его грудь, а потом запрокидывает голову и целует Адриана. Тот замирает. С тихим стоном он отвечает на поцелуй, разворачивая их тела в пространстве так, чтобы целоваться стало удобнее. Губы Маринетт солоноватые и мягкие, а шея теплая. Колечко, кстати, тоже. И совсем не мешает. Девушка разрывает поцелуй, а Адриан, пытаясь отдышаться, внимательно смотрит, как она приходит к какому-то решению. Закусив припухшие губы, она достает из заднего кармана своих бридж квадратик презерватива и, поколебавшись, кидает его на кровать между ними. — Возможно, это несколько эгоистично с моей стороны, но... Я прошу вас, Адриан, пожалуйста переспите со мной. Серьезный взгляд Маринетт сейчас вскроет ему голову. Как можно просить о таком? Как можно просить о таком его? Впрочем, это же Маринетт... Интересно, она знала, что он никогда не мог ей отказать? *** Маринетт забывает. Адриан впервые начинает это замечать. В понедельник она положила в чай столько сахара, что он пролился. Адриан смотрел на пятно на столе и думал, что надо свести все к шутке, но было так больно и страшно на это смотреть... Во вторник Маринетт не смогла вспомнить, куда убрала сумку с баллончиками. В среду не вспомнила, что уже рассказывала Адриану о своей амнезии, и рассказала еще раз. А он... Он сидел рядом, прижимая её к себе, и говорил слова утешения, которые, кажется, еще никогда не были более бессмысленными, чем в тот вечер. И незаметно для нее утирал собственные бессильные слезы. В четверг они сходили к врачу, сделали томограмму. В пятницу Маринетт все взволнованно спрашивала, когда идти на прием. Адриан отвечал ей правду, наблюдал за болью осознания на её лице, а через несколько часов она опять забывала и так по кругу, по кругу, по кругу... В субботу Маринетт уже не помнила, что рисует граффити, и все удивлялась, почему белые бабочки кажутся ей такими знакомыми. Впрочем, к вечеру она перестала узнавать и их. Вчера она забыла Алью. Совсем. И Адриан видел по её глазам, что Маринетт осталось совсем немного. А потом... Вернулся из длительной поездки отец, и Адриан на целый день оказался оторван от девушки. Встреча с отцом осталась в памяти смазанным пятном и ощущением надвигающейся бури. Буря пришла. Маринетт — нет. И это могло означать только одно: теперь она не помнила ни-че-го. *** Его рвало. Он сидел в своей огромной туалетной комнате, закрывшись изнутри, и его трясло так, как не трясло ни от одной болезни. Весь опухший, в слезах и рвоте, он представлял собой жалкое зрелище. Маринетт бы... Уже ничего. Уже нет никакой Маринетт, только чертова память. Отголоски, отзвуки, картинки — все, что должно быть одно на двоих, досталось ему одному. В первые два дня было хуже всего. Наверное, выглядел он совсем паршиво, раз даже отец заинтересовался. Спросил, что с ним такое. Адриан фыркнул зло, как-то даже истерично, а потом достал из кармана пачку таблеток, оставшихся от Маринетт, и протянул их отцу, словно доказательство. — Аллергия на... — "аэрозольную краску" — ...перья. Голубиные. Адриан лжет. Он не хочет ничего говорить Габриэлю. Не хочет признаваться, что воет в подушку, что давится злыми слезами, когда вновь (в который уже раз) не может найти Маринетт, что переживает вторую потерю из тех, что выбивают почву из-под ног. Это не для отца. Поэтому Адриан лжет. Пусть будет аллергия. Потому что в некоторых ситуациях и некоторым людям проще объяснить аллергию, чем слезы. Из сомнительных плюсов ситуации: Адриану разрешили ходить в коллеж. Наверное, чтобы не мозолил глаза своими глазами над мешками. Как раз тогда, когда уже было не надо. Первый день в новой школе Адриан малодушно пропускает. Второй... Ну, апельсиновые кроссовки - не лучший вариант, потому что каждый взгляд под ноги режет ножом по сердцу. Потому что она носила такие, а её больше нет. Хлоя привычно виснет на нем, и это кажется чем-то из параллельной вселенной. Хлоя привычно пакостит, и, отдирая жвачку, он чувствует что-то вроде разочарования. После Маринетт люди кажутся ему пресными. А потом... Это как пыльным мешком по голове, тяжеленной дубиной: знакомый голос с чужими интонациями. "Если у вас в планах сходить с ума..." Он давно безумен. У его безумия есть телесное воплощение, вот оно, стоит, сверкает на него своими глазами, синими, как южное небо. И чужими. Беспамятными. У Адриана все внутри сворачивается в тугой ком, а потом обрывается и летит вниз со страшной силой. Напротив стоит Маринетт. И в то же время — совсем не она. И это так отчаянно больно: видеть на родном и знакомом лице чужие черты. Её зовут Маринетт. Все еще. У нее выкрашенные в синий волосы, розовые джинсы и пиджак. У нее растерянный взгляд и больше нет ни колечка, ни сумки. Эта Маринетт почти ничего не забывает. Эта Маринетт равнодушно относится к граффити и мечтает стать дизайнером, она не совершает ничего сумасшедшего. У неё не исписаны руки по локоть заметками и напоминаниями, она нормально спит и не мечтает оказаться на крыше. Не помнит, что мечтала. "На самом деле я боюсь НЕ упасть..." Адриан проклинает себя за то, что мысленно с ней согласен. Маринетт, которая никуда не падает, скучная. И терпеть не может бабочек. Ему теперь тоже не хватает решимости жить. Это его обратный отсчет.