Земная кара

Смотрю на тебя. Пытаюсь уверить себя, что это не ты, а лишь тело твое, пустая и никчемная оболочка, исторгает эти ужасные вопли, от которых кровь стынет в жилах, а в ушах начинает звенеть. Испанский сапог делает свое дело, и до меня доносится тошнотворный хруст костей, а затем твой крик, взлетевший, как мне кажется, до самого неба, замирает. Я на секунду преисполняюсь надеждой, что ты умер, не выдержав тех мук, через которые тебе пришлось пройти, но зря - ты лишь лишился сознания. Несут холодную воду, чтобы привести тебя в чувство, а я пытаюсь заверить себя, что это к лучшему, ведь скоро все закончится. Ты открываешь глаза, и над тобой склоняется председатель суда. Он смотрит на тебя брезгливо, почти как на червяка, на которого он по невнимательности своей наступил в дождливый день. Я вижу, как дрожат твои ресницы - должно быть, ты рад бы был вновь отойти в спасительный обморок, но палач, точно предвидя это, награждает тебя еще одной порцией воды. Несколько капель попадают на мантию судьи, и он морщится. - Признаешь ли ты свою вину? - спрашивает он. - Совершил ли ты то непростительное богохульство, в котором тебя обвиняют? - Нет, - шепчешь ты, и на твоих губах пузырится кровь. И только мы вдвоем среди толпы на площади точно знаем, что ты говоришь правду. - Были ли у тебя сообщники? - настаивает судья, не желая давать тебе спуску. - Были ли те, кто стал твоим собратом во грехе? - Нет, - повторяешь ты едва слышно. И только мы вдвоем среди толпы на площади точно знаем, что ты лжешь. Я и не подозревал, что ты знаешь о моем существовании - ты, блистательный и дерзкий шевалье де Ла Барр, любимец женщин, завсегдатай шумных попоек и общепризнанный возмутитель спокойствия. Откуда тебе было знать обо мне, скромном писаре, который проводил дни и ночи, скрывшись с головой в горах судейских бумаг? Я не выделялся ни внешностью, ни какими-либо способностями; у меня не было ни жены, ни детей, отец давно умер, а престарелая матушка редко навещала меня в той убогой каморке, которую я занимал на улице Святой Екатерины, недалеко от ратуши, где проходила большая часть моих невеселых дней. Я был редким гостем даже в кабаке, а уж в те увеселительные заведения, которые часто навещал ты, мне и вовсе не было хода. Я знал о тебе, конечно же, ведь слухи о твоих проделках гуляли по всему городу, а я намеренно собирал их и втайне восхищался тобой: ты был для меня чем-то вроде того идеала, который находится умопомрачительно близко, но в то же время безнадежно далеко. Я завидовал в тебе всему, начиная от твоей вычурной манеры одеваться и заканчивая размашистой, развязной походкой; я хотел бы хоть в чем-то на тебя походить, но был достаточно благоразумен, чтобы не пытаться тебе подражать, выставляя себя на посмешище. Я наблюдал за тобой издалека, не думая даже о том, чтобы изыскать повод оказаться быть представленным тебе, и каково же было мое удивление, когда ты подошел ко мне сам. Я зашел в таверну, чтобы опрокинуть перед сном пару бокалов вина, но не успел прикончить первый, как ты уселся за мой стол - не спросив дозволения, даже не поприветствовав меня, точно мы были старыми знакомыми и заранее уговорились о встрече. - Я слышал, у тебя хороший почерк. Это так? - сказал ты с улыбкой, скользя взглядом по моему лицу. Я ощутил острый стыд за свои невзрачные черты, которые едва ли можно было назвать красивыми, за тонкий косой шрам на щеке, оставленный давней дракой, невольным участником которой я оказался; но ты как будто был доволен увиденным. - Никто не говорил обратного, - осторожно ответил я, бесплодно гадая, что тебе могло от меня понадобиться. Ты сразу же развеял мои сомнения, выложив на стол тонкую пачку криво исписанных бумаг. - Перепишешь это для меня? Даю тебе срок в два дня. Я еле успел, взглядом оценив предстоящую работу, кивнуть, как ты уже выложил на стол несколько монет. - Тогда держи. А это, - ты добавил к ним еще одну, и, загадочно сверкнув взглядом, на секунду прижал к губам тонкий, холеный палец, - за то, что ты никому не скажешь, что прочитал в них. Договорились? - Да, - бормотнул я, успев испугаться, что меня втягивают в какую-то незаконную авантюру, но не успев ухватить себя за язык. Мои опасения оказались беспочвенны - то оказались лишь любовные письма, адресованные какой-то девице из Сен-Рикьё, и их содержание сложно было назвать изысканным, но оно не раз вгоняло меня в густую краску. Мой собственный опыт с женщинами был весьма невелик, если не сказать - почти отсутствовал, и всякий раз, читая твои откровения, я чувствовал, что у меня начинает гореть лицо. Наверное, только ты мог так легко и свободно писать о вещах, которые в любом приличном обществе назвали бы непристойными и постыдными; я никогда не считал, что обладаю чрезмерно живым воображением, но твои слова неизменно пробуждали его, в изобилии рисуя мне волнующие картины, в которых тебе всегда отводилась главная роль. Я не находил себе места и хотел провалиться сквозь землю от тех мыслей, которые невольно начали одолевать меня: восхищение, до сей поры бывшее платоническим, начало переплавляться в плотскую форму, и меня, знающего, чем это может грозить, это пугало. Но я ничего не мог с собой поделать, и даже попытки самоудовлетворения, вороватые и неумелые, не помогали мне выбросить из головы твой соблазнительный образ. Переписывая письма одно за другим, я мечтал одновременно, чтобы они поскорее закончились - и чтобы они не заканчивались никогда. Несколько раз в письмах мне попадались стихи и эпиграммы столь же вольного содержания, и я не без удивления отметил, что ты в некоторой степени одарен поэтическим талантом. Об этом я решил сказать тебе, решив, что тебе будет приятно услышать. Но ты лишь отмахнулся, как от чего-то незначащего: - Ерунда, баловство. Хуже, чем твой почерк. Он действительно хорош. - Правда? - по-детски переспросил я, чувствуя себя учеником, которого похвалили на уроке. - Право, шевалье, вы вовсе... Сдавшись, я начал мямлить что-то совсем уж беспомощное, и только твой взгляд - прямой, обжигающий и какой-то заговорщицкий, словно теперь у нас появилась общая тайна, - заставил меня замолчать. Заметив, наверное, мое смущение, ты улыбнулся, и мое глупое сердце разом пропустило удар. - Ты славный парень, Огюст, - сказал ты, поднимаясь из-за стола. - Может, еще увидимся. "Он знает мое имя", - пронеслось у меня в голове, но сказал я, сделав над собой усилие, совсем другое: - Для меня это было бы удовольствием... - Не сомневаюсь, - подмигнул ты и скрылся так стремительно, точно тебя поглотила сама ночь. После этого я часто вспоминал о тебе, но ты ненадолго куда-то исчез и не торопился, как обычно, вновь объявляться в городе, окруженный ореолом очередной скандальной истории. Потосковав поначалу и обнаружив, что привык к твоему присутствию, пусть и почти незримому, как люди невоздержанные привыкают к вину, я постепенно начал свыкаться с тем, что тебя нет, и погрузился в свои повседневные заботы. Ты вернулся, как всегда, как гром среди ясного неба, и как нельзя вовремя - в тот самый вечер, когда я возвращался домой после обычного, и в переулке наткнулся на двоих, которые начали угрожать мне ножом. - Давай деньги, - дохнул один из них мне в лицо, и меня обдало таким крепким запахом лука, что я закашлялся. - Давай, а то прирежу, как свинью. Я решил не пытаться убедить их, что содержимое моего кошелька не стоит того риска, которому они себя подвергают. Расставаться с жизнью из-за нескольких монет я не хотел и подавно, поэтому, надеясь на то, что они не захотят отягощать себя бессмысленным кровопролитием, протянул им требуемое. Как и следовало ожидать, вытряхнув из кошелька все до последнего су, они остались недовольны. - Одежку снимай, - приказал второй, пряча деньги в карман. Я опешил. - Что? Первый стукнул меня в висок - вроде бы не сильно, но я пошатнулся и едва не упал, а перед глазами у меня на секунду стало еще темнее. - Глухой, что ли? Одёжу снимай. И обувку. Дело приняло нежелательный оборот. Костюм, в котором я ходил на службу, был одним из трех, которые пылились в моем гардеробе, и терять его было для меня непозволительно. Конечно, моя попытка сбежать была заранее обречена на провал, ведь меня держали крепко, а когда я попытался вывернуться из хватки незнакомца, мне ударили под дых с такой силой, что я согнулся пополам. - Не хошь - с трупака снимем, - заявил он, когда я, с трудом делая вдох, смог выпрямиться, и ударил опять, на сей раз по лицу. Я рухнул на грязную мостовую, как мешок, и сквозь заволокший глаза туман видел, как блеснуло в темноте лезвие ножа. Поняв, что сейчас меня лишат жизни (и было бы за что - за старый костюм, который я, за неимением возможности приобрести новый, носил уже пятый год), я скорчился, как младенец, в слепой и жалкой попытке защититься, и в этот момент защитника мне решило послать само Небо. - Что здесь происходит? Твой голос. Как всегда, уверенный и твердый, хоть и слышались в нем интонации человека, подкрепившего себя бутылкой, а то и двумя, вина. Ты стремительно приближался к нам, в руке твоей сверкала шпага, которую ты только что извлек из ножен, и я подумал, что так, должно быть, выглядит мой ангел-хранитель. Наверное, у тебя был грозный вид, потому что мои грабители не решились принять брошенный тобою вызов и испарились мгновенно, стоило тебе приблизиться на расстояние выпада. Проводив их сочной яростной руганью, ты обернулся ко мне и помог подняться, крепко поддерживая за локоть. Меня шатало, будто я сам выпил лишнего, и если бы не ты, то я, наверное, полз бы до дома на четвереньках. - Да уж, месье, крепко вас отделали, - присвистнул ты, не разглядев в темноте моего лица. - Позвольте представиться... - Мы знакомы, - произнес я заплетающимся языком. - Я переписывал ваши письма... - Огюст! - удивленно воскликнул ты. - Вот так встреча! Вовремя я, а? - Очень вовремя, - с чувством подтвердил я, позволяя вывести себя из переулка на площадь. Здесь было светлее, и я смог осмотреть тебя, чтобы убедиться, что ты совсем не изменился с тех времен, когда мы виделись последний раз. Ты все еще держал меня за руку, и я поспешил высвободиться, дабы не обременять тебя - и без того выходило, что я должен тебе слишком много. - Я обязан вам жиз... - начал я, но ты не стал слушать: - Поговорим об этом позже. Где ты живешь? Я тебя провожу. Я, конечно, попытался протестовать и предсказуемо потерпел поражение. Пришлось тешить себя надеждой на то, что ты не захочешь воочию лицезреть мое обиталище, но ты безжалостно ее разбил, когда мы подошли к нужному дому. - Не угостишь меня бокалом вина? Я, если честно, чертовски замерз. У меня дома стояла четверть анжуйского, которую я думал уговорить по меньшей мере наполовину для лучшего сна, но я представить не мог, как мы делим ее на двоих в моем бедном жилище. Но я не нашел в себе сил отказать: во-первых, ты только что спас мне жизнь, а во-вторых, это был просто ты. - Конечно, конечно, - понуро согласился я, открывая ворота. Я боялся вообразить, какими замечаниями ты, всегда острый на язык, наградишь скромную обстановку моей комнаты, но ты, к моему удивлению, промолчал, как будто каждый день захаживал ко мне в гости и успел уже ко всему привыкнуть. Сидя за столом, ты терпеливо дожидался, пока я найду стаканы и разолью вино. Если оно показалось тебе паршивым, то виду ты не подал и, отпив, отсалютовал мне бокалом. - За счастливое стечение обстоятельств, которое так удачно свело нас нынче ночью. Я мелко кивнул в ответ. У меня зуб на зуб не попадал, и я едва не пронес стакан мимо рта. Как часто бывает, осознание, какой участи мне удалось избежать благодаря твоему вмешательству, в полной мере настигло меня лишь спустя некоторое время после неприятного происшествия. Ты тем временем допил свою порцию и с интересом осматривался. - Ты тут один живешь? - вкрадчиво спросил ты, внимательно изучая взглядом мою старую, неудобную кровать и прибитую к стене рядом с ней книжную полку. - Да, - ответил я. - Иногда приходит матушка, а больше у меня никого нет. - Действительно? - обернувшись вновь ко мне, ты вскинул брови в деланом изумлении. - Мне казалось, у такого смышленого парня отбою от приятелей не будет. Я не знал, что отвечать. Все это неожиданно почудилось мне фарсом, игрой, в которой мне отведена определенная роль, истинное назначение которой от меня скрывают. Ощущение, что я не понимаю истинной подоплеки происходящего, заставило меня передернуть плечами, и ты, заметив это, оживился: - Тебе холодно? Я покачал головой: - Нет, просто я не понимаю... - Что? Твое обыкновение прерывать собеседника, не дослушав его, сбивало меня с толку. Но злость и досада, которую я испытал, предназначалась не тебе, а мне - что так легко позволяю себя дурачить. Беря себя в руки, я спросил прямо: - Вы ведь спрашивали про меня, узнали, как меня зовут и чем я занимаюсь. Неужели никто не сказал вам, что я одиночка? Твой взгляд неожиданно смягчился, точно пламя единственной свечи, горевшей между нами, оплавило его. От такой разительной перемены я замер, опасаясь не столько твоего гнева или раздражения, сколько того, что сейчас ты встанешь и уйдешь, чтобы никогда больше не вернуться - а я, слабый, как и всегда, не смогу даже на мгновение удержать тебя. - Ты прав, - сказал ты с многозначительной улыбкой. - Я о тебе спрашивал. Но люди могут рассказать не все. Кое-что ты рассказываешь сам. - Например? - пискнул я, наблюдая, как ты поднимаешься со стула и неторопливо, точно ленивый кот, приближаешься ко мне. Должно быть, вино вкупе с пережитым потрясением крепко ударило мне в голову, потому что я окончательно утратил понимание происходящего и мог только смотреть, как ты извлекаешь из рукава платок и, сложив его вчетверо, прижимаешь мягкую ткань к моему лицу. Кожу начало саднить, хотя до сего момента я не чувствовал никакой боли в месте, куда пришелся удар - точно его прихватило льдом, а ты, явившись подобно ангелу с небес, задался намерением меня отогреть. - То, как ты смотришь на меня, - нараспев произнес ты, выпуская пропитавшийся кровью платок мне на колени и, уже ничего не стесняясь, начиная коротко гладить меня по щеке, обводить кончиками пальцев контур моего лица, - говорит сразу обо всем. Ты влюблен в меня, верно? Любишь представлять, как я тебя ласкаю? Твоя ладонь скользнула ниже, к вороту моей рубашки, и я ощутил, что начинаю сходить с ума. - Месье, - пробормотал я, задыхаясь и уповая лишь на твое милосердие: сам я был не способен даже отвести взгляда от твоего лица, в кривых отблесках свечи приобретающего то нежное, то угрожающее выражение, - вы не можете... - Почему? - развеселился ты. - Разве ты против? Ты не хочешь любить меня - сейчас, в этой самой комнате? Как много было слов, описывающих то, что мы собирались сделать - ужасный грех, содомия, противоестественный блуд, одинаково противный Богу и человеку... и все они безвольно отмирали, блекли перед тем ощущением счастья, которое затопило меня с головой лишь от нескольких беспорядочных касаний. Быть рядом с тобой, прикоснуться к тебе, прикоснуться к тому волнующему, кружащему голову, не знающему рамок и преград, что ты воплощал всем своим существом - было так прекрасно, что я, отметая любые сомнения, протянул руку и коротко дотронулся до твоей щеки, молча давая согласие. Твой взгляд полыхнул торжеством, и ты, распутывая на мне рубашку, потянулся к моим губам. - Тогда, - услышал я, прежде чем утратил возможность чувствовать что-то, кроме будоражащего, всепоглощающего удовольствия, - тогда мы можем. До сих пор я не думал, что плотская любовь может быть настолько приятной - даже в том положении, в котором я оказался во время нашего соития, я не чувствовал себя униженным, и даже тупая, давящая боль от проникновения не могла омрачить наслаждение, которое ты доставил мне. У меня мелькала даже мысль о том, что мне стоило родиться женщиной - ровно до того момента, как ты предложил поменяться ролями. Видеть тебя, стонущего и извивающегося подо мной, приносило не меньше удовольствия, чем позволять тебе играть ведущую роль. Ты попросил взять тебя грубо и резко, и я постарался не разочаровать тебя; очевидно, мне это удалось, потому что нам пришлось заткнуть тебе рот подушкой, дабы ты своими стонами не перебудил весь дом. Ты вовсе не привык себя сдерживать и отдавался любви безоглядно, а я, никогда не считавший себя человеком страстным, открыл в себе доселе не изведанный мною пыл. Мы любили друг друга всю ночь, и под утро я слабо соображал, где нахожусь: на небе или все-таки еще на земле. От усталости я не мог и пальцем пошевелить, чем ты воспользовался, чтобы беспрепятственно оставить меня. - Вы придете еще? - спросил я, увидев тебя у дверей надевающим шляпу. Ты замер на секунду, а потом, улыбнувшись чему-то, вернулся к моей постели и коротко поцеловал меня в щеку. - Лучше будет, если ты придешь ко мне, дорогой. - Я приду, - пообещал я, проваливаясь в сладкую дрему, и ты бесшумно упорхнул ранней пташкой, так что, когда я проснулся днем, ничто в комнате не напоминало о твоем присутствии. Если бы не многочисленные следы, которые твои жаркие поцелуи оставили на моем теле, я бы вовсе подумал, что ночное приключение мне приснилось, но налившиеся лиловым синяки на плечах и шее вкупе с замаранными простынями красноречиво утверждали обратное. Впервые за все время службы я не пришел в ратушу вовремя; отговорившись дурным самочувствием, я не испытывал никаких угрызений совести. Все мои мысли были посвящены лишь прошедшей ночи, а ты, к счастью, смилостивился надо мной и не заставил меня изнывать от ожидания, уже вечером прислав записку со временем и местом будущего свидания. Так все началось - наша странная связь, о которой, как я предполагал поначалу, не подозревала ни одна живая душа. Ты стал приглашать меня в свою компанию, делая все, чтобы я не чувствовал себя белой вороной в сытом, разнузданном обществе, где влегкую цитировали запрещенные книги, поносили последними словами церковь и ее служителей, а о самых страшных грехах говорили так, точно обсуждали погоду. Никогда не считавший себя хорошим христианином, я иногда морщился, когда шутки заходили слишком далеко, и ты, замечая это, старался сгладить произведенное впечатление или вовсе перевести тему. Ты дал мне почитать "Философский словарь", и я почерпнул оттуда несколько забавных и достойных внимания мыслей, которыми не замедлил поделиться с тобой; я, чудовищно смущаясь, поделился с тобой пьесами, которые пытался писать на досуге, и ты, ознакомившись с ними, сказал, что они хороши. Ты научил меня курить табак и пить терпкую, пьянящую мадеру; я поделился с тобой совершенно бесполезным умением складывать из бумаги птиц. Ты привел меня в заведения и игорные дома, куда меня раньше не пустили бы и на порог; я под покровом ночи провел тебя на колокольню ратуши, а оттуда - на крышу, и мы сидели, бесстрашно свесив ноги вниз, и любовались усеянным звездами небом. Ты был самой жизнью, непокорной и бурлящей, как река, и заставил ожить меня, одним безошибочным ударом рассек надвое мое прежнее существование, и я, оглядываясь назад, не понимал, как случилось так, что я почти двадцать лет прожил на этом свете, не зная тебя, твоей улыбки, твоих прикосновений и сдавленного шепота "Хороший, хороший мой", с которым ты обнимал меня после очередного акта любви. Я, поначалу ждавший подвоха и не допускавший счастье в свое сердце, вскоре сдался и позволил ему поначалу просочиться туда, а затем хлынуть бурным потоком, сметая на своем пути все, даже остатки здравого смысла. Подумать только, я даже строил безумные планы, как мы с тобой вместе оставим этот городишко, уедем в Париж, а затем отправимся путешествовать в поисках места, где сможем жить, ни на кого не оглядываясь... понимая невозможность их претворения в жизнь, я не делился ими с тобой, предпочитая наслаждаться про себя - вплоть до того момента, как стал случайным свидетелем разговора двух твоих приятелей. Один из них был сыном городского магистрата, со вторым я почти не был знаком, зная только, что в компании его за высокий, мелодичный голос зовут Скворцом. - Когда же ему надоест таскать сюда эту бумажную крысу, - досадливо выговаривал последний, и я замер, поняв, что говорят обо мне. Его собеседник был настроен более миролюбиво: - Будет тебе. Какой от него вред? Сидит, смотрит всем в рот... Скворец только фыркнул. - Знал бы я, куда это зайдет, даже не подумал бы заключать то пари. - Какое пари? - удивился второй. - Мы с Франсуа поспорили, - снисходительно пояснил тот, - на превосходное бургундское, что он соблазнит этого парня из ратуши. А тот, скажу прямо, давно на него уже смотрел, как кошка, которая только и ждет, чтоб ее покрыли. Франсуа с ним быстро разделался. Нанял двоих, чтобы те пристали к нему в переулке, а сам разыграл спасителя. Его собеседник мелко рассмеялся: - Разве с той девкой, Луизой, не то же самое было? - Он говорит, что этот способ всегда служит ему безотказно, - подтвердил Скворец. - В общем, спор он выиграл, да и бургундское давно выпил, но таскает и таскает его сюда, нарочно, что ли? Чтобы меня позлить? Или еще пари хочет предложить? - Например? - Откуда мне знать? Например, согласится ли этот придурок из любви к нему лечь под каждого из нас по очереди. Как бы то ни было, я уже ученый, никаких больше пари с Франсуа, а то мне придется стать трезвенником. А я говорил тебе, помнишь? Раньше я вернусь в лоно Матери Церкви и прилюдно покаюсь в своих грехах, чем перестану пить. Я, стоявший до сих пор за плотной шторой, скрывающей собеседников от посторонних глаз, шатнулся назад и едва не опрокинул стол со всей стоявшей на нем посудой. Хотелось заткнуть себе уши, но было поздно - чужие слова отравили меня быстрее и убийственнее любого из ядов. Преодолевая дрожь в коленях, я прошел несколько шагов и почти упал в подвернувшееся кресло. Все тело мое покрылось холодным потом, а сердце колотилось с такой силой, точно пыталось заставить мои ребра треснуть. С трудом переваривая происходящее, я поднял глаза в поисках бокала с вином или шампанским, который, возможно, мог бы помочь мне справиться с тем, что только что на меня навалилось, но наткнулся взглядом на тебя. Ты был уже собран и ждал меня в дверях в шляпе и плаще. Сборище подошло к концу, и мы уговорились, что после окончания вечера уйдем, чтобы нам никто не мешал, и "продолжим" у меня - предаваться любви в твоем доме было бы опасно, ибо нас уже один раз чуть не застала твоя вездесущая тетка. Я, ошарашенный и раздавленный, вспомнил об этом с трудом. - Огюст? - недоуменно спросил ты. - Ты в порядке? Я пытался разглядеть в твоем лице чужеродные черты, которые я раньше не замечал и которые могли бы отвратить меня от тебя - и не мог. Пытался ненавидеть тебя - и не мог. Даже обида, естественная для человека, сердце которого сделали ставкой в игре, казалась мне какой-то ненастоящей. - Немного перепил, - отозвался я, поднимаясь на ноги; тело плохо слушалось меня, поэтому объяснение должно было выйти правдоподобным. - На воздухе пройдет. Ты помог мне разыскать мою шляпу и с задорным смешком нахлобучил ее мне на макушку. - Поторопимся, а то я весь в нетерпении, - шепнул, наклонясь к моему уху, и тут же отстранился, не дождавшись ответа. - Ты точно в порядке? Сколько ты выпил? - Больше обычного, - отозвался я, надевая плащ и выходя из комнаты следом за тобой. Больше я ничем себя не выдал (по счастью, ты успел привыкнуть, что обычно я молчалив) - ни пока мы шли до моего дома, ни пока ты привычно раздевал меня, ни пока я так же привычно позволял тебе делать с моим телом все, что придет тебе в голову. Я не сказал тебе об услышанном, ибо не видел в этом никакого резона - как я мог прятать свое простодушие и слабость за обвинениями, когда сам был виноват в том, что позволил тебе воспользоваться мной, поверил в то, что ты можешь быть со мною искренним? В ту ночь, как мне показалось, ты был ласковее обычного: может быть, каким-то дьявольским образом догадался, что случилось, и пытался загладить свою вину, а может быть, предчувствовал, что случится - и что эта ночь станет нашей последней. На следующее утро во всем городе только и говорили что о неизвестном преступнике, осквернившем распятие на мосту. Закипело расследование, и у меня до того прибавилось работы, что я лишился возможности видеть тебя - до того момента, как тебя, исхудавшего и осунувшегося, но все еще не сломленного, завели в зал суда и препроводили на место обвиняемого. Конечно же, они решили, что это ты. Ты, демонстративно не соблюдавший ни одно из общепринятых правил, не снимавший шляпу перед процессиями капуцинов, распевающий непристойные песенки, читающий запрещенные книги, не скрывающий своей распущенности и бросающий вызов всем тем, кто не настолько смел, чтобы жить так, как хочется. Ты всегда был чужаком среди них. Таких глупцов, как я, это восхищало, но люди более умные вознамерились тебя уничтожить. У них не было, да и не могло быть ни одной улики. Ты не мог осквернить распятие на мосту, потому что всю ночь осквернял меня. Наказание за содомию едва ли было лучше того, что грозило тебе; а я успел услышать в коридорах, что богохульника хотят покарать по всей строгости. Ты остался между двух огней, и разница была лишь в том, что в один из них ты мог утащить меня вместе с собой. - Что вы делали в ночь на двадцать пятое июля? - спросили у тебя, и я не смог сдержать обреченного вздоха. Почему-то мне казалось, что ты скажешь им правду - в надежде ли на смягчение своей участи или стремясь запутать следствие, или просто из желания оправдаться в преступлении, которого не совершал. Ты не смотрел на меня. Я не был даже уверен, знаешь ли ты о моем присутствии. - То, что люди обычно делают по ночам, - ответил ты с иронией. - Спал у себя дома. - Есть ли свидетели, которые могут подтвердить это? - Какое несчастье, - вздохнул ты, - именно в ту ночь я решил побыть целомудренным. Пытался ли ты держать лицо или действительно не представлял, что может тебе грозить? Я не знал. Я отчаянно хотел встретиться с тобой взглядом, безмолвно поддержать тебя, одними глазами сказать "Я с тобой!", но ты даже не смотрел в мою сторону, как я ни силился подать тебе какой-нибудь незаметный для других знак. Были и другие допросы, но ни разу ты не подал виду, что я могу как-то интересовать тебя. Я же, слишком боязливый, чтобы попробовать получить разрешение на встречу с тобой или проникнуть к тебе в камеру в обход сторожей, жадно наблюдал за тобой, силился поймать твой взгляд, но всякий раз терпел неудачу. Когда огласили приговор - прилюдное покаяние, вырывание языка и казнь путем сожжения на костре, - на твоем лице не отразилось ничего, кроме глубокого и искреннего недоумения. Ты как бы хотел сказать своим видом: "И все это - за одно лишь поврежденное распятие? Да я мог стать разбойником с большой дороги, насиловать и убивать, если бы знал, что меня в итоге постигнет!". Но ты, потрясенный услышенным, промолчал и позволил увести себя обратно в камеру. Я торопливо выбежал следом, и мы столкнулись в коридоре. Стражники, сопровождавшие тебя, замедлили шаг, пропуская кого-то из чиновников, и я врезался в широкую спину одного из них, роняя свои бумаги и перо. - Как неловко, - негромко произнес ты и наклонился, чтобы поднять несколько листов. Протягивая их мне, ты вновь опустил голову, не позволяя заглянуть себе в глаза, но мимолетно, почти незаметно коснулся моей ладони кончиками пальцев и совсем коротко погладил ее - прикосновение длилось меньше секунды, но я застыл, как будто меня прошило насквозь ударом молнии. В нем мне почудилось все - и признание, и раскаяние, которое так долго и безуспешно пытались выбить из тебя судьи, и мольба о прощении, и немое обещание чего-то, от чего у меня в горле встал ком. Тебя увели, а я остался стоять, провожая тебя взглядом, и пытался понять, действительно ли было в твоем жесте все то, что так ослепительно ярко предстало перед моим мысленным взором. Потеряв тебя из виду, я уже не был в этом так уверен. Тебя не казнили сразу, конечно же: ты подал апелляцию в Парижский Парламент, и тот после двухмесячного ожидания утвердил приговор абвильского суда, добавив к нему также и пытку двух степеней тяжести. Даже жители столицы, люди, которые ни разу в жизни не видели тебя и не были знакомы с тобой, чуяли, что ты опасен и с тобой необходимо покончить. - И как он себя ведет? - услышал я однажды в коридорах; говорили о тебе, недавно привезенном из Парижа обратно в Абвиль для исполнения приговора. - Мужественно, - отозвались о тебе с уважением. - Попросил дать ему чистой бумаги и складывает из нее голубей. Я прошел мимо, не подав виду, что все это может хоть как-то меня касаться. Я - простой писарь, канцелярская душонка, куда мне до таких опасных государственных преступников, как шевалье де ла Барр. Я даже на казнь идти не хотел, но в последний момент что-то неизведанное толкнуло меня в спину - и я пришел. Все заканчивается. Тебя, окровавленного, едва шевелящегося, поднимают на эшафот. К тебе приближается палач с обнаженной саблей - вот последняя дань милосердию, тебя не станут жечь заживо, в костер бросят уже мертвое тело. В твоем лице ни кровинки, но ты отказываешься от чужой поддержки и стоишь на коленях, спокойно ожидая удара. Сейчас все будет кончено. Я понимаю, что должен чувствовать облегчение, но вместо этого - лишь боль, которая может сравниться лишь с той, что терзает тебя. Смогу ли я научиться снова жить, зная, что тебя нет? Палач замахивается. Я надеюсь, что он достаточно опытен, чтобы убить тебя быстро и не подвергать лишним мучениям. Я понимаю, что надо отвести взгляд, но по-прежнему не могу сделать этого - как тогда, когда я наблюдал за тобой, как в нашу первую иллюзорную ночь, как во многие последующие, которые неразрывно связали нас - и ты, наверное, тоже это почувствовал. Смотрю на тебя. И ты в последний миг перед тем, как твоя жизнь обрывается, смотришь в ответ.