Линия перспективы

Кью восхищался искусством, хотя и не разбирался в нем. В университете он попал в творческую тусовку молодых и прогрессивных художников — худых и вечно голодных непризнанных гениев, безостановочно и богемно курящих все подряд. Они относились к нему как к щенку, который ластился к ногам и порой писал на ковер — то со снисходительной нежностью, то с презрением. Одна из них — Гвен с крашеными хной волосами — сказала ему, что он — воплощение циферок и букв, а потому в нем нет ни капли творческого начала и не быть ему творцом. Слишком уж разумен. Чрезмерно выверен. — Вскрой себе вены, — сказала она, — И пиши кровью, словно чернилами. А потом обхватила губами его пальцы, хотя он встречался тогда с Аароном, а она — с Майклом. И он не остановил ее, потому что больше всего на свете хотел обмануть мир, заставить его поверить, что он настоящий. Художник и поэт Аарон, как оказалось, не обладал свободным творческим духом, когда дело касалось секса, а потому бросил Кью, едва учуял на его шее запах духов Гвен. Тогда Кью еще звался Квентином и был таким же тощим, как и художники, но, в отличие от них, так и не смог начать курить. Когда они с Аароном расстались, он купил щепотку кокаина (оказавшегося в основном разрыхлителем для теста) у какого-то патлатого студента и, так и не отважившись снюхать его, смыл в унитазе. Это положило конец его претензиям на богемность, или даже на роль того, кто с этой богемой спит. Но любовь к краскам и холстам поселилась в нем навсегда. Он вызубрил термины, научился различать стили и направления, но сам так и не смог ничего создать. Не смог стать творцом. — Я бы так не сказал, — произнес Бонд. — Ты не понимаешь, — ответил Кью. Но Бонд был очарован его руками и ничего не хотел слышать об их несовершенстве. Он поднял его ладонь и легко провел губами по костяшкам пальцев. — Они по-своему талантливы, — сказал он. Хотя то, чем они с Бондом занимались, совершенно не тянуло на искусство, Кью оценил комплимент, несмотря на свое решение не воспринимать всерьез ничего из сказанного в постели. Кью вообще не ожидал такого от Бонда. Для него задача затянуть Джеймса Бонда в постель, представлялась чем-то мистическим, ожидаемой наградой. Как вызов при попытке сложить кубик Рубика. Только вот Бонд не стал для него вызовом. Кью считал, что этот приз достался ему слишком легко. Потребовалось около месяца (его сильные стороны были не связаны с искусством или наблюдательностью), чтобы понять — Бонд спокойно воспринял его поцелуй вовсе не из-за слишком легкого отношения к такого рода связям, а потому, что его поцеловал Кью, умудрившийся, сам того не заметив, завоевать его сердце. И теперь Кью не имел ни малейшего представления, что с этим делать, просто потому, что у него никогда не было опыта в подобной сфере. Легче всего было сделать вид, будто Бонд относится к тому типу людей, которые увлекаются быстро, но не серьезно; притвориться, что Кью понятия не имеет о глубине его чувств. Ведь если он осознает, что тот по-настоящему любит его, придется рассмотреть вопрос взаимности, и худшее, чем влюбленность в Джеймса Бонда, сложно себе вообразить. А способность воображать наихудшие сценарии в буквальном смысле было частью его работы. — Да, мои руки действительно обладают большим количеством талантов, чем твои, — согласился он, прекрасно осознавая, что ведет себя, как засранец, но, совершенно не представляя, как иначе выйти из этого положения. Бонд ничего не ответил. — Например, я умею играть на фортепиано, — добавил он так, словно ничего другого и не имел в виду, просто: «гляди, у меня в рукаве множество талантов, о которых тебе только предстоит узнать». И Бонд рассмеялся, как будто поверил в это. — Однажды я куплю его и сыграю для тебя, — закончил он. — Мне нравится идея, — сказал Бонд.

***

Для правильного отображения перспективы на картине зрителю необходимо представить изначальную точку: определенное место на холсте, где исчезают все видимые линии. У Кью не было таланта к живописи, но он очень хорошо разбирался в перспективе и исчезновении очевидных линий.

***

Бонд отсутствовал уже две недели. Кью пил чай (а ночью — вино, ликер и все, что смог найти в квартире Бонда, чтобы очистить свой разум, превратить его в стерильное нечто, где существуют только сны, которые время от времени выплывают на поверхность, словно акулы, и вгрызаются в него). Он терроризировал сервера всего мира, ломал системы, раздирал в клочья защиту целых городов просто потому, что не в состоянии был сдержать свои гнев и разочарование — он ни хрена не мог найти даже в гребаный одиннадцатый раз за чертово утро. И плевать ему на то, кто из-за этого пострадает. Когда Бонд вернулся, выглядя при этом лишь немногим хуже, чем обычно, то просто спросил: — Скучал по мне? — Едва заметил твое отсутствие, — легко отозвался Кью. — У меня и без тебя полно работы. Но когда они оказались в постели, пальцы Бонда крепко сжимали его собственные, и не обращать на это внимание было очень сложно. Когда Бонд заснул, Кью, глядя на него, сказал: — Я не зову тебя Джеймсом даже про себя. Словно пока он так поступает, ему ничего не угрожает. Больше всего в искусстве Кью любил многообразие вариаций толкований. Эта картина говорит о неотвратимом течении времени. На этой картине просто большущий корабль. Кью знал о времени то же, что знал об искусстве. У него были границы, своя линия горизонта, область, за которой уже ничего нельзя было увидеть или узнать. Темные участки. Он вмонтировал в туфли Бонда жучок. — Не потеряй их, — сказал он, — и не снимай без крайней необходимости. — Не волнуйся, — ответил Бонд и, поскольку рядом никого больше не было, коснулся рукой его щеки. Бонд всегда считал, что должен успокаивать его. Делал ли он это из-за возраста Кью или потому что тот был, как возмутительно заявлял иногда Бонд, почти гражданским, но эта его черта нравилась Кью больше всего, даже в те моменты, в которые он не мог определить, что же сильнее всего любил в нем. — Я никуда от тебя не денусь. Время от времени он просто говорил такие вещи, словно и правда верил в них. И Кью вспоминал о художниках, о Гвен и Аароне, которые называли любовь «красивой иллюзией, культивируемой людьми, которым не было доступно ничего лучшего». (Исключая тот момент, когда Аарон бросил его, сказав, что «любовь, конечно, иллюзия, но не хотелось бы, чтобы его собственный парень трахался с другими», и если бы Кью хоть немного соображал, то понял бы разницу. Это было самое логичное и осмысленное высказывание, которое он услышал от Аарона за все шесть месяцев, пока они встречались). Он хотел бы помнить, что чувства, которые испытывает к нему Бонд, не более чем набор исчезающих картинок, вырванных моментов, которые он мог бы потом при желании воспроизвести в памяти и сжечь, когда нужда в них пропадет. Бонд был убийцей, но моральные убеждения Кью это не возмущало, по крайней мере, не так, как могло бы. А вот остальные его части — внутренности, горло и, да, его сердце — волновал тот факт, что Бонд мог погибнуть с той же вероятность, что и кого-то убить. Особенно в те моменты, когда Кью по-настоящему, не торопясь, задумывался об этом. В долгосрочной перспективе. — Скорее всего, я не буду тебя координировать, — сказал он, хотя кому еще, кроме себя, он доверил бы его? Он никого не мог попросить взять на себя ответственность по отслеживанию местонахождения его агента-бойфренда-все-сложно, не так ли? Но это привело к тому, чему и должно было, то, что он сказал сработало: Бонд закрылся еще сильнее и ушел еще дальше. Кью хотелось сказать: «Я не мудак, правда, но вполне возможно, что ты именно такой, каким кажешься», и Бонд оставлял ему не так много вариантов. Вариаций толкований. «Есть вероятность, что я в ужасе от тебя», — почти произнес он, но вместо этого снова поцеловал Бонда, словно извиняясь, потому что так было легче. Решения, которые ничего не решали, всегда были самыми простыми.

***

— Я не должен снова возвращаться, — сказал Бонд. Вот она — точка, где пропадает перспектива. Крайний предел, костяк. За ней исчезает воображение. — Не будь смешным, — ответил Кью. — Просто мне кажется, что ты предпочел бы, чтоб я был где-то еще. «Что ж, — подумал он — только когда ты здесь». — Это лишь твое воображение, — сказал Кью, и Бонд поверил ему, потому что, как ни странно, в отношении него он был крайне наивен. В то время как Кью знал о Веспер, обо всем в его жизни, что когда-либо хоть где-то было записано, Бонд обо всем этом знании не подозревал. Это была наивность убийцы, а не творческой личности. Того, кто более честен в своих словах и намерениях. Люди либо живы, либо нет — Бонд либо любит его, либо не любит. (А он любил. Даже Кью, умеющий самыми разными способами трактовать одну и ту же вещь, уже не мог отрицать это). — Тогда прости, — сказал Бонд и улыбнулся. — Мои искренние извинения.

***

Точка предела не всегда знаменовала собою место, где все исчезало (так же как название фильма — крутые гонки). Эта точка представлялась вдали и являлась средоточием всех линий. И каждая исчезала только у той стороны, куда следовала. В этом заключалась какая-то восхитительная парадоксальность, которую Кью никогда не мог разгадать, и когда он спросил об этом Аарона, тот ответил: «Это точка на листе, Квентин», а потом напомнил Кью, что он был скульптором, словно тот мог об этом забыть. Бонд записался на курсы искусствоведения при университете. Если бы Кью спросил его об этом (пусть он был пустым местом в искусстве, объяснениях и принятии решений, зато отлично умел проигрывать возможные ситуации), тому бы не понравилось, что он знает об этом, поскольку понял бы, что Кью раскрыл его прошлое, как книгу, и с удовольствием прочитал. (Или с дрожью, закрывшись у себя дома и с трепетом проживая чужие трагедии). И пресек это, потому что им и так помыкали, управляли и манипулировали полжизни те, кто знал о нем больше, чем он о них. И Бонд сказал бы: «Лучше оставаться в здравом уме, чем знать к чему все идет или когда закончится». Он бы сказал: «Как Северная Звезда» и, в зависимости от того, до какого состояния довел его Кью, поцеловал бы в шею или ключицу. «Это точка, в которой все относительно». «Ты сказал: «Большущий корабль», — едко напомнил бы ему Кью, и Бонд ответил бы: «Ты был мудаком, и, кроме того, я не так хорошо тебя знал». А Кью сказал: «Ты и сейчас не так уж хорошо знаешь меня», или, по крайней мере, он мог бы сказать это, ведь думал об этом. Постоянно, потому что не существовало более надежной отговорки, чем «ты меня не знаешь, и я тебя тоже, так что никому из нас не о чем беспокоиться». Если бы он произнес это, Бонд привстал бы на локте— ведь этот разговор происходил бы в постели — и проговорил: «Тогда скажи это», — и Кью сказал, мог бы сказать: «ты не знаешь, но я люблю тебя», потому что даже он сам лишь иногда позволял себе осознавать это, он не хотел этого знания, потому что, сколько он его знал, Джеймс всегда был проклят и обречен. Но если бы он озвучил это, Джеймс бы сказал: «Нет, я знаю», — и улыбнулся. У него была невероятно красивая улыбка. Если искусство и было в состоянии отобразить красоту, Кью пробудил бы улыбку Джеймса, а значит, в конце концов, сделал это — поспособствовал созданию произведения искусства. Мечта его юношества осуществилась. Если бы этот разговор произошел.

***

Время, которое Кью определил идеальным для этого разговора, наступило утром перед отъездом Джеймса в Португалию. Но вышло так, что Кью проснулся с раскалывающейся головой и холодной стороной кровати, где спал Джеймс. Он повернулся на бок и смотрел на то, как тот одевался — каждое движение было плавным и выверенным, почти механическим, и Кью любил его настолько, что не мог дышать. Вот почему нельзя влюбляться в агентов даже больше, чем в художников. (Джеймс только официально погибал как минимум три раза, и Кью знал, что однажды наступит четвертый и последний гребаный раз, проклятая неотвратимость времени и гребаный Джеймс Бонд). — Почему бы тебе не отказаться? — спросил он, и это было самым близким к тому, что он давно хотел произнести. — Ты старше большинства агентов. Ты можешь... — Мы не будем вести этот разговор, — сказал Джеймс, застегивая жилет. — Спи. Сквозь боль, разрывающую ему череп, Кью сказал: — Ты всегда оставляешь меня позади. — На этот раз я ухожу, — сказал Джеймс. Не раздраженно, а просто констатируя факт. Когда он поцеловал Кью, тот ощутил, что это было окончательным решением попрощаться. Кью думал, что должен был бы запомнить этот драгоценный миг, потому что сейчас он в последний раз целовал Джеймса Бонда. Это было окончание чего-то, и не к лучшему ли, чтобы все закончилось? Это позволит уменьшить боль. Но к тому моменту, как в голове Кью оформилась эта мысль и он попытался протянуть руку, чтобы схватить Джеймса за плечи, тот уже отстранился. — Я не... — начал Кью. — Ты «не», — перебил Джеймс с забавной, натянутой улыбкой. — Я знаю. И Кью подумал: «Нет, я как раз «да». В этом и состояла проблема. Но так было легче, и у него так болела голова, поэтому он позволил Джеймсу уехать в Португалию, не узнав правды. И он так и не приобщился к созданию произведения искусства. У всех свои сожаления.

***

Это случилось в девять часов вечера. Кью все еще координировал его — вряд ли он мог отказаться от работы с агентом из-за их разрыва, — поэтому он видел и слышал, когда пуля пронзила череп Джеймса, и тот упал на землю. Кью как раз в этот момент пил чай. Он не облился и не разбил чашку, просто очень медленно ее отставил. — Агент убит, — сказал он в микрофон, словно был единственным в отделе, кто стал этому свидетелем. Затем вышел в коридор, нашел мусорное ведро и его вырвало. «Я так и не сыграл для тебя на фортепиано», — думал он. — «Никогда не говорил тебе... Так и не сказал...» «Я даже ни одного гребаного раза не назвал тебя Джеймсом... Я никогда... черт...ох, б*ть, мне так жаль, жа...» Крайний предел. Ограничение знания; линия горизонта. Только вот Джеймс был неправ (так и не случилось ему в реальности высказать эту ошибочность). И, в данном случае, Кью потерял свою точку крайнего предела, его пункт назначения, его место, его "Полярную Звезду" — он потерял и так и не добрался до нее. Он хотел сесть на пол и подумать обо всем этом, потому что это казалось важным, но обязан был пойти и отчитаться перед М. Он должен был пойти и сообщить М, ведь, в конце концов, он — квартирмейстер Бонда. Процедура должна быть соблюдена. Он вошел без стука. — Это нелепое правило, — сказал M, даже не взглянув на него. — Словно мне уже не доложили, как минимум дюжина человек. Кью кивнул. Да, нелепость. Большинство вещей — нелепы. У него больше не было точки опоры, а значит и мира его больше не существовало. Так бывает, пропадает точка предела, или в нее стреляют — чуть выше левого глаза. И все пошло прахом, перспектива, образ, и линии от стола М уходили в бесконечность. — Джеймс Бонд, агент 007, погиб в перестрелке в Лиссабоне, — сказал Кью. — Это станет самым кошмарным бардаком этого департамента со времен... Ну, ты помнишь, каких времен, ведь тогда это тоже касалось Бонда, — М посмотрел на него, а потом сказал, — О. Полагаю, вот и ответ на все те слухи, что до меня доходили. Сядь, ради Бога. — Я не хочу говорить, — сказал Кью. — Мне плевать, откроешь ли ты свой рот или нет, я просто не хочу, чтобы ты упал в обморок. Присядь. Он присел. Он вцепился в подлокотники кресла, потому что комната в его глазах кренилась, и казалось, будто кресло под ним немедленно взбрыкнет и отбросит его очень далеко, если он не будет осторожен. Его губы онемели. Он не почистил зубы с утра, чтобы можно было убедить себя, будто он все еще мог ощущать вкус Джеймса во рту — где-то за привкусом чая и заказанной на вынос еды. Но это был самообман — Кью потерял его. Окончательно и навсегда. — Можешь взять пару выходных, — сказал М и вернулся к заполнению бумаг. Он по-прежнему не отрывался от своего дела — это был жест поддержки, подумал Кью, а не равнодушие. Он давал Кью максимально возможную приватность при данных личных обстоятельствах. Поэтому он обязан был сказать: — Нет. Все нормально. — Не нужно этого мученичества. Сейчас не каменный век. Я не могу обещать, что не пойдут разговоры, но они ведь и так были. Твое место будет ждать тебя, когда вернешься. — Вы не понимаете, — сказал Кью. Если он сейчас вскроет вены, оттуда польются только чернила. — Все было не так. — А напоминало совсем другое, — сказал М. — Иди домой. Кью пошел домой. Одна сторона кровати все еще немного пахла одеколоном Джеймса и подушка, но Кью не собрался прижиматься к ней, поскольку больше не имел на это права. Не имел права горевать. Джеймс сказал: «нет, ты не...», и Кью не опроверг его потому что, ну, разве не ужасно любить его и знать, что с ним может случиться? Кью предвидел эту пулю. Знал, что она настигнет его. Просто, несмотря на все свои попытки, не смог избежать ее. Он любил искусство, не понимая его, и любил Джеймса Бонда, но было уже слишком поздно что-либо делать. Поэтому он предпринял то, что первым пришло ему в голову. Не взглянув на время, он направился в круглосуточный антикварный магазин. Таковой был лишь один в Лондоне, и в народе его прозвали «Амстердам Эксцентрик». Его руки заледенели, хотя он даже не понял, что на улице шел снег и насколько это странно. Когда он нашел то, что хотел, просто сказал: — Я беру его. Сейчас. Вот деньги. Вы доставите? — В час ночи? — Я не знаю, сколько сейчас времени. Но если час — да. Женщина пожала плечами. — Это повлечет дополнительные расходы. — Не проблема, — он думал о нелепо-старомодной искренности Джеймса и его щепетильности в изучении собственных документов, касающихся его «воскрешений». — У меня такое чувство, что, так или иначе, мне это дорого обойдется. Фортепьяно доставили около трех, и Кью пришлось извинятся перед всеми соседями за шум. «Кое-какие неприятности на работе», — сказал он, и поскольку половина из них думала, что он работал в какой-то очень престижной и тайной организации, они притихли и, вероятно, принялись строить планы на пересмотр своих пакетов акций. Позже он разошлет корзинки с фруктами. А еще цветы. Скоро ему придется покупать цветы. На похороны. Он никогда и никому не покупал цветов. — Сначала фортепьяно, потом цветы, — сказал он тишине. — Ты обходишься мне все дороже. Раньше такого не происходило. Кью не верил в призраков, но был бы счастлив, если бы они существовали. Он сел и заиграл. Это было в некотором роде искусством, правда без точек предела, перспектив и линий горизонта. Но когда он подошел к концу, к пределу своих возможностей, всему тому, что он помнил или видел, ему пришлось остановиться. На его лице была влага. Он пошел спать и по привычке лег четко на свою сторону кровати.