Рассыпанная марихуана

Ломка. Именно это остается после того, как доза испаряется из организма полностью, а новая не поступает. Конкретно это слово перекатывается на языке пеплом, алкоголем и вкусом спермы какого-то наркоторговца из бара. Ведь ты же готова пойти на все, чтобы достать хотя бы несколько граммов. Чего угодно, если быть откровенной перед самой собой. Названия и качество уже давно перестали интересовать. Лишь бы было, что принять. Совершенно похуй, какое название, где и как произведено, сколько стоит и какая побочка может грозить. Такой я и стала. Не сразу, разумеется. Там еще предыстория длиной в несколько лет, пару метров дорожек кокаина, несколько месяцев в психбольнице и одной особо въевшейся в кровь особе. А по закону жанра бы приплести сюда еще стрип-бары, проституток, опасных чуваков с пушками и непростые отношения с родителями. Да запоминающуюся смерть в конце от передоза. И вот – пожалуйста, готов крупнобюджетный триллер. Жизнь на триллеры не похожа. В ней грязи больше. Той, что забивается во рту между зубов и напоминает о себе, стоит только проглотить хоть немного слюны. Так что не было в моей жизни ни крутых взрывов, ни постановочных ссор с родителями, ни проституток (хотя сейчас было бы вполне уместно назвать себя таковой, а лучше сразу швалью, ведь лишь шваль может так унижаться ради пыли, ради таких крох наркоты). Зато были бары. Не стрип, конечно, но и без них история получилась какой-то долбаной. Во всех смыслах этого слова, которые только существуют. * Джин после пятой или шестой порции начинает казаться таким же прекрасным, как роса на траве в пять утра где-то за городом. И я в него палюсь, как безумная. Бармен на меня косится, но ничего не говорит. Нажрусь вусмерть – откачает кое-как и отправит домой, покопавшись в моем телефоне, чтобы набрать друзей или родителей. А пока я кое-как соображаю и более-менее связно заказываю еще выпивку, ему и дела нет. Это его работа. Жидкость прозрачная, но такая чертовски завораживающая за стенками стекла. Кручу стакан так, что жидкость ударяется о стенки. И думаю, сколько его может влезть в человека прежде, чем случится алкогольная интоксикация. Поставить бы эксперимент, да только жить-то мне еще охота. А споить другого… Не знаю, даже по пьяни мой мозг такой возможности не допускает. Со мной все еще слишком нормально, чтобы я планировала проверять свои дурацкие теории на живых людях. Чтобы избавиться от странных недо-философских рассуждений, залпом выпиваю джин и в каком-то заторможенном состоянии ставлю пустой стакан на отполированную поверхность барной стойки. Морщусь и чувствую, как язык начинает неметь. Пойти бы домой да бросить всю эту идею. И так уже достаточно ужралась, нечего до лежаче-ползучего состояния доходить. Но здравый смысл где-то далеко за слоями выпитого алкоголя. Потому я лишь поднимаю взгляд на бармена и усмехаюсь. Мне-то кажется, что улыбка получается очаровательной. По факту: я просто растягиваю губы в ее пьяном подобии. В баре шумно, но после определенного градуса шум перестает восприниматься как таковой. Поэтому я и не слышу подошедшую к стойке девушку. Зато вот ее голос бьет по барабанным перепонкам, как сумасшедший. – Четыре порции виски-кола со льдом! – кричит она бармену, чтобы тот услышал ее за долбящим ритмом музыки. Морщусь и немного сжимаюсь, подпирая рукой голову. Перебрала все же. И почему эта информация так поздно дошла до моего мозга? А девушка пританцовывает на месте и пилит меня таким пристальным взглядом, что игнорировать его уже становится едва ли выносимо. В итоге я просто встречаюсь с ней взглядами и недовольно хмыкаю. Алкоголь в моей крови настойчиво уверяет меня, что всем своим видом она меня осуждает. Ну напилась, и что дальше? Как будто она святая. – Танцуй своей накачанной задницей отсюда, – грубо бросаю я. В ответ та лишь улыбается и пальцами зачесывает длинные рыжие волосы, убирает их набок. Так, что виден тоннель в ухе, а из-за ворота рубашки показывается край цветастой татуировки. Джин во мне признает: блядски горячая. Со своей этой распахнутой рубашкой, майкой, прилично открывающей грудь. И со своей наглой улыбкой. Вот же стерва. Был бы у меня в стакане джин, я бы непременно плеснула ей в лицо или вылила на волосы. От нее бы всю ночь потом разило, как от бутылки. А она ладонью упирается в барную стойку чуть ближе ко мне и чуть наклоняется, чтобы не орать, не срывать глотку. – Кто-то изрядно надрался, да? И у меня почти готова ответная фраза. Но тут бармен ставит перед ней заказ, ее пальцы ловко хватают стаканы, будто она всю жизнь занималась тем, что разносила их, и она удаляется прямо в толпу, на ходу пританцовывая. Я недовольно фыркаю и щелкаю пальцами в сторону бармена (по факту: не попадаю пальцем по пальцу), чтобы привлечь еще внимание. И вот уже спустя несколько секунд передо мной стоит новая порция джина. Выпивая содержимое стакана залпом, я думаю, что все же нужно было чем-то его разбавлять или закусывать. Но я ведь нажраться хотела, а не потягивать сладковато-приторную жижу, поедая жирными масляными пальцами подобие еды, что готовят в соседней забегаловке. Не помню, совершенно не помню, как скоро отрубаюсь прямо на барной стойке, свесив с ее края руку. Возможно, успеваю еще влить в себя пару порций алкоголя. Возможно, нет. Но когда прихожу в себя, то голова раскалывается так, что даже открыть глаза больно. Накрываю ее руками, с губ срывается недовольный обреченный стон. Об этой стороне вопроса я как-то не подумала, снова и снова опрокидывая алкоголь. И нет, я даже не жалею, что пила, когда чувствую эту адскую головную боль. Как будто мои мозги тошнит. Тошнит от одного факта, что они еще функционируют. Хотя опять же – спорный вопрос. Функционируют они или нет – это еще с какой стороны посмотреть. И уже давно бы попыталась нащупать бутылку минералки рукой, если бы не помнила четко, что не ставила я ее у кровати. Не ставила. Да и не помню я, как добралась до дома. Не помню вообще ничего, последняя вспышка в моем готовом вытечь через уши мозгу – барная стойка под головой. И тут гением не нужно быть, чтобы понять, что подо мной явно не жесткая лакированная поверхность, а все же кровать. Будильник не звонил, но так даже лучше. Иначе бы я разбила телефон об стену или в лучшем случае об пол. Прогул на работе мне обеспечен, но приходить туда снова я вроде и так не собиралась. Хватит меня этих мразей с их блядским отношением. Платить за аренду квартиры все равно надо, но сейчас мне похуй. Сейчас голова гудит так, что единственной мотивацией не пролежать так оставшуюся жизнь служит исключительно сушняк. Открываю сначала лишь один глаз, так и не убрав руки с головы, не отодвинув и волосы в сторону. Второй же открываю спустя две с половиной секунды и делаю пару вдохов до того, как перевернуться на спину. И понять, что я не в своей квартире. Взгляд перевожу медленно с одной стены на потолок, на другую стену. Как надо было надраться, чтобы не помнить вообще ничего? Понимаю, что лежу даже не на диване. На матраце. Причем старом, неудобном и задрипаном. Пружина упирается мне четко в позвоночник, потому я сажусь, держась за голову. И отчасти удивляюсь, что не нахожу в собственных волосах блевотины. А ей бы там вообще-то место. Не помню, опять же, чтобы блевала, но не удивлюсь совсем ничему. Тупая боль в голове глухо бьет в висок, распространяясь по всей черепной коробке, и из глотки непонятный стон, который должен был звучать, как «блядь», но язык отказывается нормально слушаться. – О, вот и проснулась, – насмешливый голос, от которого я несколько напрягаюсь, резким движением руки откидываю с лица все волосы и тут же упираюсь взглядом в дверной проем, чтобы встретиться с его владелицей. – Сделаю тебе кофе, а ты пока попробуй не сдохнуть, ладненько? Пытаюсь вспомнить, кто она такая. Где я ее видела и почему она знает меня. Но эти вопросы летят в жопу так же, как и все мысли о моей работе. Голова гудит так, что я впиваюсь в нее пальцами с двух сторон и закрываю глаза. Морщусь, пытаясь справиться с самой собой и перетерпеть. Короче, так я и познакомилась со своим проклятием. И разумеется, она рассказывает мне, как так получилось, что она притащила меня к себе. И как ее зовут. И какой я была аморфной. И кучу еще всего, отвечая на все мои вопросы, пока я пью ее помоишный кофе. Обиднее всего, что я не помню банально ее имени. Это после всей той дряни в психушке, но это случается уже позже. Психушка – совсем не начало этой истории. Но она и наркотики портит начало потому, что я его теперь помню рваными отрывками. Помню, как сижу на полу, жопой на грязном полу, смотрю на нее и пытаюсь понять в чем подвох. Добрые самаритяне – они в этом блядском мире не водятся. Не бывает их, каждому что-то от другого надо. И это нормально. Потому я и не верю, что она притащила меня к себе – полуживую, на грани интоксикации меня – лишь потому, что ей стало меня жалко. Разглядываю пристально ее шею, когда она убирает на бок рыжие волосы, пялюсь на забитый красно-зелено-черными цветами рукав, почти жалею, что не вижу ее спину, продолжение татуировки. А она улыбается, немного безумно как-то, почти на грани оскала, и смотрит в глаза четко, долго, проникновенно. Люди нормальные так долго в глаза не смотрят. Уже тогда думаю, что она какая-то чокнутая. Пока она не выдает: – Кофе пей, остывает. А я вряд ли смогу вскипятить тебе еще чашку без налета. Опасностью какой-то от нее веет. И я практически цепляюсь за это ощущение, готовая в любой момент его раскрутить и понять до конца, что тут происходит. Пока в комнату не вваливается компания из троих парней-мужиков, хер разберет их возраст. Смеются, ржут, подкалывают друг друга и моментально успокаиваются, заметив меня и мою собеседницу. Она впивается в них взглядом, будто когтями. А я уже прикидываю тот вариант, что ночью меня вполне могли пустить по кругу. Сколько я там выпила вообще? Вырезай мне аппендицит в этом непонятном месте, я бы и то не почувствовала. Странно, что не сдохла вообще. Ну, об этом мы с ней еще поговорим. * Наркотики для меня тема непонятная и процентов на девяноста пять неизведанная. Она похожа на самую настоящую сумасшедшую, с этим своим взглядом, постоянно одинаковым настроением и какими-то почти инопланетными манерами в поведении. Я называю ее Безумным Шляпником, а она щерится кошкой в ответ, подминая мое тело под себя. Ей нравится быть сверху и делать все максимально развратно и долго, заставлять меня ждать и почти умолять. Губы мне не целует, практически кусает, но понять, почему я до сих пор не сбежала из чертового подвала, я не могу. От нее пахнет жженой травкой, и кажется, что она всегда под кайфом. Шляпник не употребляет, я знаю. Никогда не употребляет, даже не пробует перед продажей. Для этого есть те трое. Она позволяет мне тянуть ее длинные рыжие волосы, позволяет подушечками пальцев касаться татуировок и языком их вылизывать. Она называет меня Элис – в ответ на моего вечного Шляпника – и дурит мне голову своим запахом. Запахом опасности и адреналина. Меня никто не держит, но уходить я не хочу. Лишь раздвигаю ноги перед ней шире и позволяю делать с собой все, что угодно. И наркотики пробую тоже сама. Пробую все, что у нее есть, а она все щерится кошкой, пьет энергетик с таким видом, будто это вода. И курит. Курит, дымит мне прямо в лицо, не спрашивая моего согласия, запускает язык в мой рот и нагло мнет губы своими. До нее не была святой, а с ней так вообще в блядство пустилась. Не спрашиваю о ней совершенно ничего. Отчего-то чувствую, что мои вопросы ей не понравятся, что она снова чуть прищурится и своим спокойно-меланхоличным голосом с хрипотцой от количества выкуренного скажет: – Давай ты сдашь меня копам, сладкая? Так будет честнее, чем выспрашивать, сколько шлюх было у меня на этой неделе. Мне не интересно, вхожу ли я в список ее шлюх. Но по взгляду ее вижу, что вряд ли. Вряд ли у нее вообще есть эти шлюхи, хотя представить вполне могу. Более того – оно вполне формируется в сознании с ее образом. Нужно быть полной дурой, чтобы не дать такой. Дурой или фригидной. Пожалуй, фригидной дурой. Порой мне кажется, что Шляпник вообще никогда не спрашивает. Она просто берет. Берет, будто ей и так все должны в этом мире. В ней нет хамоватости, есть иное, а это иное описаниям не поддается. По крайней мере, не от меня. Не от меня. Не хочу расставаться с ней ни на секунду, меня к ней тянет. Под наркотой вообще неадекватно тянет. Мобильник я выкидываю в раздолбанное мусорное ведро после очередной дорожки кокаина. Забываю о нем, стоит только кому-то из мальчиков принести мне поесть. Едим мы откровенное дерьмо, но я и ему рада. Со мной тут обращаются, будто со своей. На удивление. А я все жду, когда кто-то из них бросит в сторону Шляпника нечто вроде, где она такую сучку откопала да почему обратно не вернет. Им плевать. Им плевать, у них цель жизни одна теперь. Закуривая косяк и пуская его по кругу, чувствуя на себе ее взгляд, думаю, что я понимаю их троих намного лучше, чем ее. И совсем не понимаю, зачем они ей нужны, зачем давать надежду уже конченым людям. Еще больше не понимаю, зачем нужна ей я, но продолжаю снова и снова целовать ее губы, касаясь груди, моментально ощущая, как мои запястья резко придавливают к полу, чтобы я не смела ее касаться. Элис. Она зовет меня Элис. Своего настоящего имени я не помню, это же впиталось так же крепко, как и запах жженой травки, как ее прикосновения к моей коже. До психушки помнила, до психушки я все помнила, чертовы мрази и их ебаные препараты сделали из меня тень прошлого. Но я помню, как она шепчет мне это имя на ухо, когда я сжимаю в пальцах шприц, когда вкалываю себе первую в жизни порцию героина. Помню, как она целует, вылизывает, покусывает мою шею, пока наркотик медленно наполняет мою вену. Она не принимает. Ей не нужно принимать. Она будто от природы под вечным кайфом, а когда видит, как я принимаю, то возбуждается настолько, что не видит абсолютно ничего. После своей первой порции героина я трахаюсь с ней на блядском полу у стены на глазах у тех троих. Не так, это она меня трахает. У нее просто сносит крышу от того, что я под кайфом, срать она хотела на непрошенных зрителей, стеснение вообще не про нее. А я слышу только шумное дыхание и на чистых, на жидких инстинктах насаживаюсь на ее пальцы, заплетающимся языком тороплю ее, пытаюсь удержать ускользающие от меня губы. С ней я схожу с привычных рельсов жизни. С ней я не замечаю, что схожу с них. Я сплю на матраце, в обнимку с парнями, потому что одеяла у нас нет, потому что Шляпник никогда не остается на ночь. И я привыкаю постоянно ее ждать. Привыкаю встречать ее голодной – мечтающей пожрать, потрахаться и получить свою порцию наркоты. В какой-то момент я понимаю, что она играет с нами, как с собаками. Понимаю. Остаюсь, никуда не ухожу. * Рой, пускай будет Рой, препараты стерли и их имена, умирает первым. Мы просыпаемся в кровати, обнаруживая рядом с собой труп. Он все еще обнимает меня, чтобы я не мерзла. И я как припадочная начинаю орать, истерить, слезы на глазах мгновенно. И пока один оттаскивает от меня труп, я реву, цепляясь за другого. Так, что у него остаются синяки. Истерия, истерия самая настоящая. Пять часов. Пять часов все это длится. Ломающимся голосом я срываюсь то на то, что не смогу заснуть, то на то, что мне нужна доза, то на то, что я боюсь сдохнуть, как и он. Меня не успокаивает ни грубая пощечина, ни ведро ледяной воды, что мне выливают на голову. Ничто. Пока старой, разваливающейся дверью не хлопает тихо она. Ее этого привычно-убийственного взгляда хватает, чтобы я заткнулась. Знаю, она не злится на меня. Знаю, она не хочет мне ничего дурного. Но я не смею льнуть к ней, как девчонка, прося защиты. Она не та, кто будет держать меня за руку и гладить по голове. Я этого не знаю, лишь чувствую. Почти на уровне животных инстинктов. Потому и затыкаюсь мгновенно. Молча беру из ее рук маленький пакетик, как одержимая дрожащими пальцами его вскрываю, рассыпая порошок на пол, судорожно втирая себе в десна. А она щерится. Щерится и смотрит на меня так, что я отчетливо выбиваю в своей голове: я игрушка. Игрушка для нее, она не чувствует того безумия по отношению ко мне, что и я по отношению к ней. Схожу с рельсов окончательно, и крыша у меня едет. Все по блядовой пизде. Она прижимает меня к себе после того, как конкретно вытрахивает. И шепчет на ухо застрявшее в мозгу «Элис», не мое настоящее имя, а это. Все потому, что я зову ее Шляпником. Лишь поэтому. Не уходит, а я боюсь пошевелиться, боюсь вдохнуть чуть глубже, чтобы не спугнуть, чтобы не украсть у самой себя этот момент. Я совершенно ее не знаю. Я не понимаю, на что она способна, а на что нет. Ее бы изучать и изучать, но она этого не позволяет. И если заглянуть в себя, то и я этого не позволяю. Мне нравится, что в ней есть вся эта загадка, магия, шарлатанская обманка, как у фокусников. И я боюсь лишиться всех этих иллюзий, я в них застряла, мне нравится, так и должно быть. А она ведь права, я все больше и больше становлюсь Элис. Той самой Элис, что под наркотой себе выдумывает новое обетованное пристанище. Пристанище в виде щерящейся улыбки, затягивающих в самую пропасть глаз и грудного, прокуренного голоса, повторяющего снова и снова одно и то же имя. Не могу слезть с наркотиков. Не могу слезть с наркотиков и с самого главного из них – с нее. Без нее начинается ломка. И когда она не приходит по два, по три дня, я начинаю кидаться на стены, заламывать руки, царапать ногтями штукатурку. Так, что там остаются кровавые следы. Так, что руки, пальцы болят. Под дозой я не всегда чувствую боль. Под дозой я все еще ощущаю пустоту без нее. Проклинаю в тысяча семьсот сорок второй раз тот день, когда решила напиться в баре. Себя проклинаю, ее не трогаю. Ее не смею трогать. Она для меня сродни святыни, я готова целовать весь замызганный, засаленный пол лишь потому, что она по нему ступает. Языком вылизывать готова. Не приходит она уже пятый день, а я ничего не ем, воду в меня вливают почти силой. Наркотики пытаются мальчики тоже отбирать, но я шиплю на них, как не адекватная, кидаюсь почти по-звериному. И тогда все заворачивается. Тогда и после смерти второго. Когда я окончательно трогаюсь рассудком. * Успокоительное. Снова и снова успокоительное. Меня так спасают. И я, наверное, сама почти верю в эти слова. Из меня делают настоящего овоща, а я покорно соглашаюсь, не противлюсь даже внутренне, не сопротивляюсь никак, совершенно никак. Поверить в то, что Шляпник вернется за мной, я себя даже не уговариваю. Ее имя стирается из памяти одним из первых. Только вот это «Шляпник» я из головы никак не вытряхну, совсем никак. Кричу, бью руками по стенам. Меня скручивают в смирительную рубашку, привязывают к кровати, а я не могу перестать истерить. Не могу успокоиться, потому что перед глазами снова два трупа, ее щерящаяся улыбка и рассыпанная марихуана на полу. А еще меня ломает без дозы. Меня ломает так, что я мечтаю сдохнуть. По-настоящему мечтаю. Закрываю глаза и представляю в деталях, как умираю. Всякий раз по-разному. И это настолько умиротворяет, что исключительно после этого я проваливаюсь в свой беспокойный сон. Дни свозятся в один длинный, бесконечный, гнойный на вкус и блевотный на запах. Больно. Но я не чувствую, наверное. Забываю, что это такое, и часть себя. * Дождь. Отчетливо помню проливной дождь в тот день, когда меня выпускают. И каждый мой шаг – медленный, короткий, осторожный – дается вместе с осознанием, что меня выпустили. Стараюсь унять дрожь во всем теле и желание разреветься. Я думала, что останусь там навсегда. Думала, что иначе и быть не может, другого исхода не существует. Ежусь от холода в своей тонкой кофте, выхожу из-под крыши, делаю первый шаг на мокрые ступеньки и слышу в стороне голос. Голос, который сначала принимаю за галлюцинацию в мозгу. Почти верю, что я и правда ненормальная, что мне лучше бы развернуться да побежать обратно, сделать что угодно, лишь бы меня оставили, лишь бы вкололи еще успокоительного и завязали руки на спине. Щурюсь, пытаюсь разглядеть стоящую чуть поодаль фигуру. – Ну иди сюда, моя милая, заблудившаяся Элис, – слышу ее голос, слышу хруст где-то в голове. Это ломаются последние остатки меня. Кидаюсь к ней бегом. И сначала с полной уверенностью, что придушу ее. За все то, что эта мразь со мной сделала. За все то, что она заставила меня пережить. За все то, через что она заставила меня пройти. По факту: крепко сжимаю ее в объятиях, совершенно не думая о том, как она отреагирует. От нее пахнет табачным дымом и чем-то еще неуловимым. Едким, противным, но мне нравится. Калечащие меня вещи мне нравятся. И она – первая в этом списке. Первая и самая главная. А я все еще думаю, что двинутая, когда ее ладонь плавно опускается на мою голову и осторожно поглаживает. Почему-то проявления нежности и она рядом до сих пор не стоят у меня в сознании. Ощущаю себя уличной кошкой, которая ждет, что ее ударят в любую минуту. Не хочу ее отпускать. Мы обе совершенно мокрые под этим чертовым дождем, но я не хочу ее отпускать. – Посмотри, что я принесла тебе, девочка, – произносит она и вкладывает мне в руку небольшой пластиковый пакет. Снова. Все снова. Нет, я не собиралась слезать с наркотиков. Не думала, что стану и дальше принимать. Извечная ломка стала для меня рутиной, мне было и думать некогда. Не думаю всего несколько секунд, а пальцы уже верно раскрывают пакет, втирают в десна порошок. Возможно, мне это только кажется. Но я слышу смех, ее смех. Заторможено понимаю, почему она смеется. Я намочила под дождем почти полный пакет наркоты. Тот, которого мне могло хватить еще не на один день. Не знаю, что она ко мне чувствует. Чувствует ли что-то вообще. Ненавижу ее. Ненавижу за это, но еще больше за то, что она меня оставила. Хочу ее ударить, но заранее знаю, что не смогу и руку сжать в кулак. Ей бы лицо разукрасить в багряно-красный. Так, чтобы разбитый нос, разбитая губа, кровь по подбородку. Не могу. Не могу и за это тоже ненавижу ее. Шепчет мне что-то, а я ее даже не слышу. Лишь слушаю. Этого мне сейчас, кажется, более, чем достаточно. * Неделя или месяц. Для меня время будто по-другому идет, потому разницы почти не чувствую. Неделя или месяц – и она исчезает. На этот раз окончательно пропадает из моей жизни. И самое потрясающее в этом ее исчезновении, что оно никак не обозначено. Что я далеко не сразу понимаю, что видела ее в последний раз. Ничего необычного, она испаряется, растворяется в воздухе, ничего не сказав, не произнеся ни звука. Все, что она оставляет мне после себя – ломку. Ломку и полную зависимость. На этот раз только от наркотиков. Я не позволяю себе сорваться, затягиваясь косяком. Сорвусь – снова окажусь в дурке. И я начинаю себе врать, что она придет. Совсем скоро. Несколько часов, и вернется. Вру себе лишь для того, чтобы не слететь с катушек. У меня больше нет тормозных колодок, если я разгонюсь как следует, то полечу и разобьюсь. Потому и не позволяю себе разгоняться. Потому шляюсь по барам, потому ищу наркоту, как потерянный слепой котенок ищет молоко. Ни к чему я без нее не готова. Совершенно. Этот мир для меня чужой, она нас с ним связывала. По факту: я готова на что угодно. И без своей дозы я не останусь. А самое ироничное как раз то, что она и правда может вернуться в любой день. Заявиться на порог и вести себя так, будто все запланировано. Так и должно быть. Все нормально, ничего нового, ничего сверхъестественного. Но я ее не жду. Не жду. Мне нужна только доза. Не жду. Лишь доза. Жду.