Возраст согласия.

Плисецкий был ребенком. Как бы сильно он не пытался доказать обратное, как бы не лез из шкуры вон, факт оставался фактом — Юрий далек от мира взрослых. Ему все еще нравились парки аттракционов, глупая депрессивная музыка и та воображаемая часть школьной жизни, которая как-то прошла мимо него: прогулы с друзьями после и вместо уроков, смешные прозвища и девочки, которых можно было дергать не только за косички. Ему всего пятнадцать, и он еще не понимает, что в настоящей жизни все немного — очень даже много — по-другому: здесь есть лишь рутина, обязательства и редкие искорки настоящей жизни, которыми, по мнению его сверстников, и являлся Юрий — светлая и яркая звезда, отбрасывающая тень на всех других детей его возраста. Он был особенным, и с этим не решались спорить ни соперники, ни завистники. Виктор был таким же. Блещущий своей харизмой и неповторимостью, он с ранних лет стоял на уровень выше всех остальных. Он знал, когда нужно «обронить» провокацию и о чем следует смолчать. Никифоров умен, и это позволяет ему держать марку всеобщего любимца, думающего лишь о себе. Ему двадцать семь, и жизнь идет как нельзя лучше. Так было всегда, и это нормально для них двоих. Нормально — брать золото, устанавливая новый рекорд. Нормально — удивлять всех вокруг. Нормально — зажатым в рамки, жить как волен ты сам и быть за это любимым. А вот что уж точно ненормально, так это смотреть долгим, действительно долгим взглядом. И тяжело так вздыхать. Хотя, думается Виктору сейчас, наверное, зажимать своего несостоявшегося ученика у деревянного парапета в зеркальной комнате, отведенной для балета, тоже не самое нормальное занятие. Как и касаться ладонью его шеи, и чувствовать на венке дикий, стрекочущий пульс. Господи, да прекрати же ты глазеть на него. Но Виктор не знает как. Вот этот шумный, скверный подросток сейчас зажат, смущен и открыт перед ним: его щеки пылают, его светлые глаза сверкают. И тем не менее, Плисецкий все равно отворачивает голову и упирается в широкую грудь руками, когда Виктор наклоняется ниже. — Отъебись, — ворчит он. — Я на тебя заяву в ментуру накатаю. И Виктор усмехается. По-доброму так, беззлобно, но отстраняться и не думает. На самом деле, надо бы ему давно постучать по голове. Черт возьми, да между ними без двух годов пятнадцать лет разницы — разве это дело? Виктор тоже так не считает, и тем не менее, он просто отводит от себя чужие ладони — ласково сжимает одно из запястий и стискивает в своей чужую руку. Юрий ничего не скажет. Не только потому что он тот еще гордец, а слухами вокруг него питается вся золотая молодежь. Нет. Если бы он действительно был против, а не пытался изобразить сопротивление, Плисецкий пресек все уже тогда, когда ему, потянувшему спину, Никифоров втирал мазь немного ниже поясницы, которая, собственно, и болела, черт возьми. Он не позволил бы прижаться к себе сзади только ради того, чтобы показать верную технику исполнения движений. И касаний кончика носа к своей шее, резкого выдоха в изгиб плеча, точно бы не вынес. Виктору невозможно сопротивляться. И даже если Юрий скажет «нет», то это не будет означать ничего другого, кроме как тупого и бесповоротного «да, прошу, сделай это». Плисецкий краснеет, словно бы охваченный лихорадкой — до того сильно бьется его сердце и горит в груди. — Хочешь сказать чего? Его голос мягок и нежен; он успокаивает и позволяет ослабить бдительность. Дьявол. — Не запости это в Инстаграм, — выдает Юрий на одном дыхании, чтобы не дать голосу сорваться. Виктор снова усмехается, но уже про себя. Не хочется нервировать и без того напряженного до предела Плисецкого — мало ли, лопнет еще. Когда он наклоняется так низко, что Юра уже может чувствовать чужое тепло на своих губах, Плисецкий сдается: он прикрывает глаза и опускает напряженные плечи. Тонкая полоска рта, сжатая до побеления, наконец размыкается. Губы Плисецкого теплые. Искусанные, тонкие и не настолько мягкие, насколько хотелось, но это и неважно. Хотя бы потому что в ответ они сталкиваются не с губами Виктора, но с его ладонью. Юрий смотрит сначала удивленно, затем — со стыдом и злостью. Однако, голос Никифорова пресекает все его возражения на корню: — Год. Всего лишь год, — говорит он вкрадчиво и мягко. Тем не менее, в глазах Плисецкого все еще читается отчётливое: «Какого черта?». И Виктор вздыхает, хоть улыбка не сходит с его губ. — Возраст согласия. Это все, чего я прошу, — костяшками пальцев он проводит по вновь сжатым губам Юрия и настойчиво ловит его взгляд своим. — Ты милый, но… — он виновато улыбается. — Я не хочу проблем. Конечно же, Плисецкий все понимал. Иметь отношения подобного рода в России — опасно, с несовершеннолетними — уголовно наказуемо. И пусть изнутри его гложет глубокая обида, Юрий только кивает. — Хорошо, — говорит он. И добавляет: — Без проблем. Я тебя понял. — Ты просто душка! — зажмурив глаза, с улыбкой трепля светлые волосы Плисецкого. — Вот почему ты мой любимчик. Коротко посмеявшись снова, Виктор разворачивается и ступает прочь. Он не видит того, как красный до кончиков ушей Юрий опускается на корточки и натягивает на лицо капюшон. В светлой голове стоит долгий и непрерывный крик. Вне пределов комнаты сам Виктор наконец позволяет себе облегченный выдох. Он зарывается руками в собственные волосы и отводит челку от лица. Он не может прекратить улыбаться. «Господи, спасибо за такую выдержку». Виктор, однако, не думает, что его хватит еще на один раз. Он усмехается с мыслями о том, что мать вряд ли растила своего Витю для того, чтобы спустя почти что тридцать лет он запал на ребенка, который дышит ему в грудь. Боже. И все же они оба не отказались бы повторить это позже. Позже, — думает Виктор — когда он подрастет. Позже, — думает Юрий — когда он вернется в Россию. Плисецкий вернет его силой, если понадобится. Первая любовь кружит голову. И ни один японец ей не помеха.