***
Сначала парня раздражал повышенный интерес капитана Некомы к его личности. Было непонятно и странно замечать, что за тобой пристально наблюдают. Но когда Куроо стал делать это в открытую, позволяя себе выкрикивать разного рода комментарии, типа «эй, Цукки, хороший блок», «Цукки, неужто ты вымотался, у нас еще вечерняя тренировка!», «Цукки, ты слишком тощий», на общих тренировках, это стало по-настоящему выбешивать, выводить из себя похлеще дуэта придурков из родной Карасуно. Цукишиме казалось, что чужой капитан совсем обнаглел, но понял, что это был далеко не предел, когда увидел, как тот приближается к его столу на обеде. Кошак бесцеремонно опустился на соседний стул, поставив перед Кеем поднос, полный еды, аргументируя это, мол, «Цукки, ты плохо питаешься». Блокирующий честно пытался понять, в чем причина такого странного поведения, все больше и больше погружаясь в раздумья по ночам, в то время как мог бы иметь более-менее здоровый сон. Кей до рассвета лежал в любимых наушниках, погруженный в мысли, думая, что никто этого не замечает, но Ямагучи видел, правда сделать что-либо для друга не мог. Не то чтобы Цукишиму волновало поведение других людей - упаси Бог, но Куроо был далеко не первым человеком со странностями в его жизни, - и будь на месте капитана кто-то другой, он бы даже внимания не обратил. Но было что-то в нем, что вызывало животный страх на грани инстинктов, желание спрятаться от внимательных глаз. Цукишиму не покидало чувство тревоги и надежды, мелькающей где-то на задворках сознания. Надежды на что именно Кей и сам не мог понять, хотя мысли вроде «может, Куроо меня тоже …» (он все же пытался не думать что там его Куроо и почему) порой появлялись, - правда были кратковременны и старательно отгонялись обладателем, - и это совершенно ему не нравилось. И, стоит заметить, слова аса Фукуродани, сказанные позже, совершенно не прояснили ситуацию. В тот вечер дополнительная тренировка уже подходила к концу и все собирались отправиться в свои комнаты на заслуженный отдых, когда за спиной Кея немыслимым образом образовался Бокуто-сан: - Хэй, хэй, хэй, Цукки! – в привычной манере протянул совень и хлопнул парня по спине. – Слушай, ты, это, не обижай нашего Куроо, ладно? Спокойной ночи, Цукки! Не успел блондин понять, чего, собственно, от него хотели, как тот уже испарился так же быстро, как и появился. Оглянувшись, парень заметил лишь Акааши, спешившего на выход и извиняющегося за проделки аса. - Эй, Очкарик-кун, не хочешь пройтись? Погодка сегодня чудесная. – Из минутного замешательства его вывел голос Куроо. Цукишима думал: «Куроо-сан, погодка, откровенно говоря, дерьмовая, вот-вот пойдет дождь». Он думал: «Куроо-сан, и вам, и мне нужен отдых, так что давайте как-нибудь в другой раз, желательно - никогда». Он думал: «Чего вы добиваетесь, Куроо-сан?» Кей понимал, что ему действительно стоило отказаться и пойти наконец-то отдохнуть (может быть, именно в ту ночь ему бы удалось уснуть), но любопытство пересилило. И он ответил: - Почему бы и нет, Куроо-сан. – И это стало точкой невозврата.***
Закончив с уборкой в спортзале, они направились в сквер, находящийся на территории школы. Над ними повисла тишина, но не давящая, а наоборот: комфортная, легкая, окутывающая и уютная. Цукишиме было впервые спокойно находиться наедине с капитаном. Прошло уже порядочно времени, когда раздался голос: - Куроо-сан, вы о чем-то хотели поговорить? – Они остановились у одной из многочисленных скамеек. - Я… - голос казался растерянным, а взгляд то и дело бегал по округе, ни за что не цепляясь, будто капитан находился где-то далеко, за сотни миль от этого сквера, и вдруг его резко выдернули и вернули обратно на Землю. Куроо прокашлялся, - да, Цукки, ты прав, я хотел тебе кое-что сказать, ну, знаешь, точнее поговорить с тобой, и, ох… Время было позднее, а тучи, набежавшие к вечеру, и вовсе скрыли единственное освещение – луну, поэтому что-либо разглядеть в кромешной тьме казалось невыполнимой задачей. Но по голосу капитана было слышно, что тот волнуется, да и шорохи одежды от активной жестикуляции говорили о многом. Цукишима пытался вслушаться и понять, несет ли хоть какой-то смысл сумбурное бормотание, исходящее справа. - Цукки, - Кей повернулся к Куроо и замер в ожидании. – Да к черту, плевать, достало! И он бы возмутился, если бы успел, потому что в этот же миг сильные руки притянули его к себе, а чужие губы накрыли его собственные. Все это было так неожиданно и так втайне желаемо. Куроо одаривал парня легкими поцелуями, нежными, почти невесомыми, будто боялся навредить, но в тоже время не мог удержаться и продолжал, продолжал, вкладывал, как умел, свои чувства и эмоции. А Кей позволял ему, разделял с ним один воздух на двоих, чувствовал горечь на губах и тянущую боль в области чужого сердца. Цукишима думал: «Черт. Чертчертчерт». Он думал: «Он тоже. Куроо тоже меня…» - но не позволял себе закончить эту мысль. И он думал: «Что нам теперь, черт возьми, делать с этим?» И он плюнул на все, отпустил себя и доверился. Вплел тонкие пальцы в черный вихрь, сообщая о своей полной капитуляции, с головой окунулся в ощущения и окончательно потерялся, отрезая все возможные пути к отступлению. И когда Куроо прижался к нему еще плотнее, обвивая талию сильными руками, и уткнулся в шею носом, Кей сумел лишь прошептать осипшим голосом куда-то в макушку короткое «понятно». Надломленное и царапающееся, оно болью звенело в висках, заставляя еще сильнее вжиматься в теплое тело. В тот миг это «понятно» значило все и одновременно ничего, оно содержало в себе тысячи вопросов и лишь один ответ, оно разрывало на части обоих и собирало в единое целое, нашептывая такое необходимое «сегодня мы вместе». И было так сладостно больно, так обидно, так обжигающе тепло, казалось, что сердца в эту минуту тлеют прямо в груди, выжигая все органы до последнего и оставляя им на прощание лишь горчащий на кончике языка дым. И если бы небо знало, если бы чувствовало, то разверзлось бы громом, разрезалось молнией на части и рухнуло вниз, проливая горькие обжигающие слезы на плечи двух потерянных мальчиков. Смыло бы с них усталость, промыло кровоточащие раны между лопаток. Но небо не знало. А они так и стояли в объятиях друг друга и сгорали от удушающего жара тел. Оба понимали, что ничего хорошего из этого не выйдет, но дали себе отсрочку до конца лагеря. И пока у них еще было это время, они стояли там, в сквере, и самозабвенно целовались, ловили каждый чужой вдох-выдох, хрип, целовались, будто в последний раз, отдавались до последней капли, хватались руками (и не разобрать, где чьи были) за сильные плечи, жались друг к другу так тесно, что казалось, еще чуть-чуть и сольются воедино. Небо, сжалившись, скрыло их от всего мира, замедлило так быстро утекающее время, бережно кутая в свои прохладные воды. Они чувствовали, как ноюще пощипывая между лопатками, раны затягивались.***
Неделя пролетела сокрушительно быстро, вбирая в себя сотни воспоминаний, мимолетных касаний и тайных поцелуев, подаренных украдкой, то под лестницей, то в комнате с инвентарем, то в том же сквере. Они не упускали случая и буквально не отходили ни на шаг друг от друга, оправдываясь «Цукки нужно совершенствовать блок, а кто, как не семпай, научит его этому?» Конечно, никто им не верил, но все молчаливо соглашались, что лучше оставить их вдвоем и не трогать. Куроо и Цукишима то и дело ловили на себе жалостливые взгляды и только фыркали в ответ. Но даже Кенма время от времени отрывался от своей приставки и, с какой-то выбивающей дух печалью в глазах, смотрел на парней. Ямагучи, все это время наблюдавший со стороны, лишь утешительно хлопал друга по плечу. И это бесило, это раздражало, ладони сжимались в кулаки от зарождающейся злобы. Кому сдалась эта бессмысленная, ничего не меняющая жалость? Они знали, на что шли, поэтому и смысла жалеть не видели. Но по ночам, уже лежа каждый на своем футоне, выть хотелось отчаянно, и, сжимая зубами подушку, кричать что есть сил шепотом. Орать до хрипоты, метаться и оставлять кровавые полумесяцы на внутренних сторонах ладоней. Неделя подходила к концу.***
В последний день на утреннем собрании учителя сообщили, что готовят сюрприз, поэтому все тренировки закончатся раньше. День прошел как в тумане, все были измотаны прошедшей неделей и играли из последних сил, но уезжать никому не хотелось. Скорая разлука чувствовалась особенно остро. Ближе к вечеру учеников попросили построиться, чтобы сообщить о том самом сюрпризе. Как оказалось, учителя не поскупились и организовали барбекю на берегу моря. Посоветовавшись, было решено провести последнюю лагерную ночь в палатках, чтобы не трястись в автобусах после плотного ужина. Дорога была недолгая, через час спортсмены оказались на пляже, где перед ними предстал вид барбекюшниц, на которых уже вовсю готовился презент, и сваленных в кучу мешков с палатками (разумеется, устанавливать пришлось все самим). Цукишима сидел поодаль, когда к нему подошел Куроо с огромной тарелкой, широко улыбнулся и в привычной манере завалился рядом. - Цукки, Цукки, - он покачал головой, - ты слишком тощий, кушай больше! Говорить не хотелось, а спорить уж тем более. Поэтому Кей молча принял тарелку, поблагодарив кивком. Молчание тяжелым грузом давило на плечи, ни один не хотел начинать разговор. Слишком о многом нужно было поговорить, многое сказать, но каждое слово врезалось в горло острым ножом, застывало на кончике онемевшего языка. Ком горечи, обиды и сожаления с самого утра давил, перекрывая кислород, и приходилось открывать рот как рыба в немом крике, чтобы вдохнуть хоть немного. Откуда-то со стороны доносился звонкий смех, лагерь подходил к концу, и легкая грусть окутала каждого (новые знакомые, новые воспоминания оставили неизгладимые впечатления даже в самых холодных сердцах), над морем парили чайки, громко переговариваясь между собой, и шум прибоя ласкал слух. Теплый ветер успокаивающе нежно оглаживал кожу, а песок плавил ступни и ладони, проскальзывая между пальцами. И лишь бедро и плечо обжигало жаром в тех местах, где они соприкасались. Спустя какое-то время, что они просидели рядом еле дыша, Куроо позвали сокомандники, и он, извинившись и сказав, что скоро вернется, ушел. Рядом с Кеем возник Ямагучи, немного помялся, но все же сел сбоку. Он потянулся и завалился на спину, наблюдая за только начавшими появляться первыми звездами. Послышался смешок, но он казался таким печальным, чужеродным и вовсе неуместным. Секундное молчание, тяжелый вздох и: - Цукки… - Я в порядке, Ямагучи. Но холодная стена, так тщательно выстроенная, уже пошла трещинами.***
Он вернулся, когда небо стало иссиня-черным, а звезды яркими светлячками усеяли небосвод, совершенно не грея своим мягким светом. Ямагучи, завидев Куроо, поспешно встал, неловко отряхнувшись, и, ободряюще похлопав по плечу, удалился. - Цукки, пойдем пройдемся. – Капитан протянул руку, и Кей, схватившись за нее, как за спасательных круг, встал немного пошатываясь. Из-за долгого нахождения в сидячем положении ноги онемели и совершенно не слушались. Куроо направился в противоположную сторону от палаточного лагеря. Тепло равномерно разливалось по телу Цукишимы. Тецуро ладонь так и не отпустил, лишь сжал сильнее и переплел пальцы. Они ушли достаточно далеко, разговоры и веселые выкрики позади стихли, и по тропинке забрели на какой-то песчаный островок, скрытый от чужих глаз. Куроо опустился на землю и потянул Цукишиму на себя, усадив к себе на колени. Он нежно обернул руки вокруг теплой талии и прижал к себе. Казалось, их тела идеально подходили друг другу. - Кей… - Цукишима вздрогнул то ли от своего имени, что так непривычно звучало из уст Куроо, то ли от интонации, с которой его произнесли. – Кей, я тебя… Но Цукишима не дал ему договорить, прижавшись к губам напротив, даря нежный поцелуй. И впервые в этом поцелуе не было ни горечи, ни боли, ни отчаяния. Была лишь всепоглощающая любовь, доверие на грани безумия. В мыслях мимолетно мелькнул знакомый дуэт и тут же затерялся: «Вот как это - слепо доверять». Кей думал: «Я знаю, Куроо». Он думал: «Не произноси, пожалуйста, это так больно». Он думал: «Куроо, я тебя тоже…» И он прошептал срывающимся голосом немного надломлено: - Не надо. Они дарили друг другу целомудренные поцелуи, переплетаясь ногами и руками. Сходили с ума и падали в бездну. Ощущения обострились до предела, любое прикосновение обжигало кожу. Куроо навис над Цукишимой и, глядя пристально, будто впитывая каждую эмоцию, мелькнувшую на лице, тонул в глубине медовых глаз. Он чувствовал, как его затягивает - еще немного и уже не будет сил выбраться из этой пелены, наяву видел, как погружается в эту смолу, становится сверкающим янтарем, солнечным, теплым, и на века застывает в родных глазах. И когда подрагивающие ладони нежно коснулись его шеи, хриплый шепот прозвучал в ночи, оглушая и выбивая весь воздух из легких. - Возьми меня, Тецуро. Руки Куроо были везде, легкими прикосновениями выжигали боль между лопатками. Касания - самые искренние, дарили свободу, высвобождали от сковывающего холодного покрова. Невесомые поцелуи парили над худым, еще угловатым телом. Казалось, воздух вокруг раскалился до такой степени, что дышать можно было лишь вдохами-выдохами друг друга. Тонкие пальцы привычно нежно вплелись в шелковистые темные волосы, что так манили. И сердца трепетали, таяли от такой близости, растекались, смешивались. Они обнажили души, готовые воспарить в любую секунду, и любили друг друга так сладостно страстно, так по-взрослому всерьез и свято, безгрешно. Каждое прикосновение, каждое слово, поцелуй заставляли звенеть распятые тела. И он, такой открытый, доверчивый, смотрел своими янтарными глазами, поглощая, притягивая, и манил к себе. В воздухе парила простая истина - «ближе, пожалуйста, будь еще ближе». Мир перестал существовать, все вокруг потеряло смысл и растворилось в бесконечности. Два мальчика сплелись руками и ногами, потерялись, растворились друг в друге под звездным небом. В ту ночь, на берегу маленького островка, затерянного где-то в Тихом океане, творилась любовь. И когда тела налились свинцом, чтобы в последний раз сорваться в полет, по щеке скатилась чистая слеза. А с неба упали две звезды, ярко сверкнув и погаснув навсегда в вечности.***
Сборы заняли половину следующего дня, поэтому домой Цукишима попал лишь поздним вечером. Кей бросил сумку в угол и рухнул тяжелым мешком на кровать: сил не было ни на душ, ни на ужин.***
Новый день застает врасплох. Утро Цуккишимы начинается так же, как и раньше. Он встает в 5:30, натягивает спортивные штаны, застилает кровать, поправляя покрывало, и идет в ванну, чтобы умыться и принять утренний душ. Уже стоя перед зеркалом, Кей понимает, что плечо нещадно саднит. Он стягивает футболку, и сдавленный хрип вырывается из груди. Цуккишима прикусывает ребро ладони, чтобы не завыть в голос. Плечо усыпано россыпью застывших поцелуев.