Вот мотылек залётный Пляшет над лампой — мал, Хрупок, как дух бесплотный, Вспыхнул, сверкнул, пропал.
Act I. Снег.
Recordare, Jesu pie, Quod sum causa tuae viae, Ne me perdas illa die.
Формы страха бесконечны, но лишь единственный страх — страх перед смертью — заставляет наши человеческие души трепетать в немом ужасе. Сухой хладнокровный образ, явившийся из старых легенд как облаченный в черный плащ скелет с косой, протягивающий свою костлявую руку повиновавшемуся своему року, и скупо отрубающий голову вздумавшему бунт против природы — это ли есть смерть? Как бы то не было, кем бы это ни было, так или иначе, обмануть смерть не удалось еще никому. А бессмертие, словно в насмешку над безропотным и в то же время суетливым человечьим существом, было даровано лишь созданиям рая и исчадиям ада.***
Сперва Сокджин увидел снег на Земле. Покрывалом белые хлопья раскинулись и утопили в себе все восточное и северное полушария. Кружащие в беззвучном плавном вальсе снежинки несли тревогу, и парень, глядя в холодящую тьму небес, с тяжестью на душе вслушивался в стук своего трепещущего сердца. Скорбно и грозно на него в ответ смотрело небо, погрязшее в тучах, что были мрачнее самой черной ночи. Оно раскидывало перьями повсеместно, и те летели к парню дурной вестью оттуда, куда бывший хранитель божий уже совсем привык смотреть лишь как Земной обыватель. Воистину: хмурое небо. Сокджин даже не дышал, потому что боялся, будто настал судный день. То была правда, но только лишь для него одного. Непривычно черная глухая ночь и девственно-белый снег. Какая радость, какой феномен! Какая игра стихий — чего только не сделает великая природа-мать. Она всесильна и восхищает грешные земные души своей редкой непредсказуемостью. Сокджин сверился с датой. Одиннадцатое июля. Падение произошло ровно в полночь. Он ведал точно: то был не снег, а бесконечный пепел опускался на лицо, поднятое с мольбой к небу, подрагивающие потрясенно плечи и безутешно поднятые вверх его ладони. Под непроглядным куполом бездонно-черных непреклонных отрекшихся от своего дитя небес, нескончаемо белая почва под ногами ослепляла. Сокджин бессильно рухнул. Он не хотел.Act II. Лепестки.
Quaerens me sedisti lassus, Redemisti crucem passus; Tantus labor non sit cassus.
Белоснежными лепестками зацвел его увядший много лет назад перуанский нарцисс*. Распустившиеся не по сезону бутоны не увядали четыре месяца. Сокджин, одержимый опасениями, проведя до этого все долгое время в раскаяниях и мольбах и обратив взор на сие знамение, онемел. Он отрекся от всего насущного. Потерял всякий интерес к жизни, но в то же время не желал умирать. Это произошло, едва лишь ноябрь окунул город в свою увядшую апатию. Утром, непомерно хмурым и сгустившим на холсте города переплетающую серость. Над бесконечно уносящимися вверх многоэтажками, чьи крыши задевали шапки нависших низко туч, небо утопало в нескончаемой пелене гонимых ветром облаков. Равнодушно упиваясь смертью опавшей природы, распустившийся нарцисс, словно бросая вызов угасающему пейзажу, смотрел бутонами в окно. Но Сокджин все еще не верил. Ведь ангелы всегда падают вверх. Когтистые лепестки цветка впивались в мысли хозяина так, что голова его пустела. Сокджин болел, болел все это время. Безутешно бродил по дому, не выходя на улицу, окутанную стужей морозной зимы. Одолеваемый пустыми, никчемными мыслями. Не находящий утешения в еде, сне и прочих человеческих потребностях, заперся изнутри. Закрылся в себе, и взгляд его всегда упирался в распустившийся нарцисс. Он только мог думать, и дума его была нескончаема. Нестерпимое уныние и мучительная тревога поселились в сердце Сокджина. Его окружало то, что он не мог даже описать: тяжесть в атмосфере, ощущение удушья и тревога. Он думал, как попал с небес на землю, за что был лишен статуса Серафима, окунулся в чтение Евангелия и Заветов, пытался вспомнить, отчего был наказан Всевышним и обречен нести тяжкое земное бремя. Но, увы, не мог он восстановить в памяти того, в чем согрешил. В итоге, после всех попыток спустя какое-то время, проведенное в удушающей пустоте комнат, Сокджин однажды заметил за собою тень. Та тень всегда ускользала ровно в тот миг, когда Сокджин оборачивался. И каждый раз после этого он падал без сознания. Но и не обернуться было не под силу парню: поступи он так, казалось, ощущение нескончаемой тревоги и немощи могло свести его с ума. Хотя и то, что он видел отражение зла даже в своей собственной тени… Наконец, не выдержав больше губительной муки, обретающей форму страшной не имеющей конца и перерывов игры, подняв лик к небу, Сокджин вскричал, что было мочи: — Явись же, Азраил!* Ответом ему послужило лишь эхо, отразившееся от стен дома. Оно бросило обратно в его сознание тихими отзвуками фразу и заставило засесть глубоко внутри ядовитым змеем, несущим постоянно мысль о приближающейся кончине. Отведенное ему земное время было строго ограничено и измерялось в крошечных песчинках, текущим покорно по стенкам песочных часов, что с трепетом и боязливостью пропускали каждую крупинку кварца. Обернуть их вспять было невозможно. Бывший небожитель с откровенной горечью поглотил мысль о том, что часы его жизни неимоверно быстро сокращались. С немым отчаяньем он наблюдал за горстью времени, выстроившейся пирамидой внизу. Слезно моля о пощаде, Сокджин, одолеваемый гневом, однажды разбил, казалось бы, нерушимую фигуру часов. И тогда, в буквальном смысле, время продолжило утекать сквозь половицы. Как песок. Обезумевший уже было кинулся собирать вновь конструкцию, осознав, что натворил. Мелкие осколки занозами впивались в руки, словно в наказание за содеянное. Свет прозрачного зимнего солнца давно сменил лунный тусклый луч. И в темноте, отчаявшись, он не смог собрать часов заново. Бросившись на кровать, парень забылся в беспокойной дреме. Ничто не помогло ему, и в страхе, что не покидал его даже во время сновидения, Сокджин мыслил, будто следующего дня ему больше не увидеть. Грешный архангел проснулся с рассветом. Время продолжало свой ход так же, лишь за неимением песочных часов, которых бывший небожитель сам себя лишил. Более судьбы он не испытывал, поняв с тех пор, что великие небеса не облегчат поспешно его мук. Предписанный роком час расплаты еще не наступил, и торопить его всевышним силам, или же наоборот — оттягивать, не казалось нужным. Сокджин совсем увял за четыре месяца. Он возненавидел холод зимы. Он возненавидел длинные лепестки, не дающие ему покоя и в тревожных снах, и в приступах провалов в сознании. Воплощенные в образе его же крыльев — безжалостно душили грешника. Когтистые белые цветы тянулись к нему, обступали со всех сторон, заключая в тюрьму плетей, теснили, пронзали кожу, впивались в мучащегося и испивали всю кровь, что питало их и заставляло расти еще больше. Нарцисс завял с наступлением первого мартовского дня. Ангел все так же молчал.Act III. Янтарь.
Juste judex ultionis, Donum fac remissionis Ante diem rationis.
Сокджин познакомился с молодым, таким же молодым, как и он, амбициозным парнем, которому не шло собственное имя. Тэхена все звали Ви, и у Ви были янтарные, абсолютно безразличные ко всему, глаза. А волосы его были обесцвечены и жестки, словно кто-то нарочно выбелил их пеплом. Сокджин не жаловал прозвищ, и звал Тэхена по имени. Ви таил в себе самую, что ни на есть, странную тягу к мертвым мотылькам. Едва насекомым стоило залететь в его особняк — они падали замертво, дрогнув напоследок усиками и вспорхнув опыленными крыльями. Парень с белыми волосами аккуратно относил их в одну из комнат своего особняка, где хранил как коллекцию. Он считал, что в этом таится «эстетика смерти». И упоенно преклонялся перед нею. Тогда Сокджин показал Тэхену увядший нарцисс. Но парню не понравилось мертвое растение. Оно испугало его, и Ви, взмахнув своими длинными пальцами, отломал один из сухих лепестков. Один из бутонов вспыхнул новой жизнью. В тот день все мертвые мотыльки Тэхена ожили и нескончаемым потоком ринулись в распахнутые настежь окна огромного мраморного особняка. У Ви была такая же огромная, как и особняк, компания друзей: Юнги, Намджун, Чимин, Чонгук и Хосок. Они постоянно смеялись, смеялись и смеялись. Опустошали винные погреба, играли в азартные игры и начинали не оправдывающие себя отношения меж друг другом, вперемешку, по очереди. Но отчего-то только не с Тэхеном и Сокджином. Упивались любовью и спиртными напитками, совмещали в себе все зловещие пороки, именуемые семью смертными грехами. И восхищали этим. Били дорогой фарфор династии Сун, купались в ванных, что наполнял Heidsieck — шампанское, предназначенное для русского императора, издевались над германскими утопленниками, нашедшими свой последний приют на борту Вильгельма Густлов. Обсуждали войны, судили глупый ход истории, голод и мор, времена великой депрессии, правящих деспотов, самодуров и смут. Услаждались собственными идиотическими теориями и примеряли на себя ранг богов. Вновь смеялись, смеялись и смеялись — Ви всегда смеялся вместе с ними. А его янтарные глаза оставались все такими же стеклянными и непроницаемыми. Тембр его голоса оставался неизменно-апатичным. И даже когда он смотрел в укор, исподлобья на затесавшегося не пойми какой судьбой к ним в компанию Сокджина, произносил ледяные речи и его объятые замогильным холодом ладони касались теплых плеч парня — Ви никогда не проявлял ни к чему интереса.Act IV. Касания.
Ingemisco tanquam reus, Culpa rubet vultus meus; Supplicanti parce, Deus.
Незаметно, проводя все больше и больше чарующих своей вседозволенностью ночей вместе, Сокджин с Тэхеном открыли для себя, что больше не могут оставаться порознь. То была истина томительного сладострастия — и признания, прозвеневшие в темноте пустынных комнатах вслед друг за другом, связали губы говорящих в мимолетном поцелуе. Занавеса тайны приоткрыла истину, чем позволила томящему чувству вырваться на свободу. — Ты не захочешь видеть меня, — шепчет в губы Сокджина Тэхен, с непритворной грустью глядя в глаза собеседника. — Я вижу тебя, — так же тихо шепчет Сокджин, а затем вновь целует Тэхена. — Ты — мой ангел, — срывающимся голосом ведает бывший небожитель. Тэхен от этих слов разом трезвеет, но позволяет Сокджину продолжить срывать с него одежду, затем — исследовать губами свое тело, а после и вовсе взять его. Это слишком приятно, остро и слишком горячо. Это все только между ними двумя. Пальцы Сокджина проскальзывают меж бедер Тэхена, растягивая парня. Он чувствительно стонет и, когда любовник входит в него, а затем просит быть потише, издает повторный стон. Шум дождя за окном, являющимся предупреждением, совсем не заглушает голоса Ви. Наводнение, заполоняющее улицы, и тяжелые порывы ветра, продирающие сквозь кожу до самых внутренностей, толпу, оказавшуюся в этот неподходящий момент на улице, остаются по ту сторону стен этого особняка. Здесь же творится любовь, которой более ничто не способно помешать. Сокджин улыбается и невесомо целует Тэхена в висок, пока тот позволяет парню творить с его телом все, чего только согрешивший архангел сам пожелает. И это до одури приятно, поэтому Тэхен стонет громче и чаще, когда Сокджин медленно в нем двигается. Запретные чувства, вспыхнувшие и обнажившиеся правдой, озарили своей яркостью ночь. Сокджин, словно опьяненный девственной уязвимостью Тэхена, что казался раньше беспристрастным демоном, вкладывает в свои касания всю нежность. Сокджин хотел оберегать это трепетное существо. Он желал даровать ему нечто большее, чем плотская утеха. Даровать больше, чем время, оставшееся у него для пребывания на этой земле. Выразить свои чувства больше, чем в одном слове. Отдаться всей душой. Он хотел защищать Тэхена, даже ценой своей жизни. Ценой остатка всех своих дней. И сердце его разрывалось вместе с тем от мысли, что Тэхену нестерпимо существование в одиночестве. Без него. Грешный архангел хотел бы разорвать свою душу, чтобы возвыситься много выше святых небес. Улететь дальше, чем за пределы этой вселенной и самому стать новой. В которой Тэхен мог бы существовать, не боясь одиночества, даже будучи единственным жителем. В которой он мог бы остаться под защитой его души дольше, чем на грядущие бесконечности. — Есть кое-что, чего ты еще не видел, — прошептал Ви в порыве искренности. Его мягкие губы опустились поцелуем на плечо Сокджина, — идем, — позвал он вдогонку, утягивая любовника вслед за собой. Та комната была столь же высокой, сколько просторной, и упиралась спиральной лестницей в следующий этаж. Безмолвная статуя стояла в огромном зале, окружаемая семью колоннами. Зачарованный Сокджин внезапно выпадает из реальности. Словно эфирная фигура, являвшаяся каждый раз к нему во спасение во всех предшествующих сновидениях, которыми ему в периодах между долгими зимними бессонными ночами доходилось быть, он видит ее. Сокджин вспоминает, чем оканчивались все его сны с нарциссом — всякий раз он был спасен ангелом, чьи черные крылья поднимали их много выше, чем в за небесный эфир. Воспоминания эти вместо желанной радости отягощают, заставляя погружаться в раздумья. Но Тэхен целует его требовательно, желая обратить внимание на себя, стоя совершенно босым и нагим пред статуей на кафельном полу. Не чувствующий холода от мороза, что вливают в распахнутые двери огромного балкона разбивающиеся капли дождя, что несет взвинчивающий к потолкам легкий шелк штор ветер. Он обнажает комнату, проходя повсеместно дрожью. Освещаемый лунным светом, проникающим сквозь остекленную крышу, Тэхен продолжает целовать Сокджина, вкладывая в поцелуй всю нежность и все переживания, что только возможны. В чувственном жесте переплетая свои холодные пальцы с пальцами партнера. Сокджин, не отводя взгляда, смотрит лишь только на скульптуру: видит ее черные крылья. Кажется, будто они дергаются, когда бывший небожитель подносит к ним руку, чтобы прикоснуться. — Не надо! — разорвав поцелуй, Тэхен ведет плечом, что украдкой замечает Сокджин. А еще он понимает, что проиграл и молит этой бесконечно черной ночью о прощении, заступлении и помощи.***
Тэхен с Сокджином подрались, опьянев и заскучав друг от друга. Тогда в запале Ви произнес, будто его любовник — лишь нищая игрушка в их небольшой компании богатых детей. И свою роль — роль подчиненного, он должен выполнять беспрекословно. Глаза Тэхена зловеще блестели янтарем, отражаясь в ночи от лунного света. Его губы скривились в порыве гнева. И впервые из безразличного мальчика он превратился в негодующего бога. Сокджин не мог помнить его крыльев. Он молча прикладывал лед к ударенной скуле любовника, пока на его же губах запекалась солоноватая кровь. Тэхен потянулся к ним своими. Ему показалось интересным целовать Сокджина сейчас. Оппонент его теории в этот раз не разделил. — Извини, — без жалости произнес Тэхен. Сокджин уходил все так же молча. Было еще совсем рано — на землю опускался первый липовый листок. Но архангел уже точно не хотел быть спасенным, потому что знал все наперед. А еще не в его силах было разделить вечность с возлюбленным. Но Сокджин, отрезвленный от неги всепоглощающей любви воспоминанием о своем назначении, теперь не беспокоился об этом. Бушующая в его душе борьба между чувствами к ангелу и верностью богу, окончилась поражением Тэхена. Бывший небожитель выбрал в этот самый миг Бога, как и полагалось благочестивому архангелу. Он смирился.***
Тэхен совсем забывает рассказать Сокджину, что он пытался спасти его уже не раз. Ангел жмет в груди разорванное сердце, и рыдает на весь дом, безутешно горько и безысходно отчаянно, содрогаясь и вспоминая, как лишился крыльев в попытке вернуться и спасти несправедливо осужденного Сокджина. Шрамы на лопатках обжигает новая волна фантомной боли — будто его, осмелившегося совершить самый большой грех — полюбить, вновь лишают крыльев. Его безутешность хранится лишь внутри него самого: погубив себя, лишившись добровольно святой жизни, крыльев и прошлого — он, гонимый воспоминаниями о своих чувствах, шел по холодному пеплу своей угасшей небесной жизни к возлюбленному. Тэхен не может рассказать обо всем Сокджину: не имеет права под страхом смерти. Сокджин не может касаться черных крыльев ангела, чтобы не уничтожить в нем оставшуюся святость и воспоминания, которые Ви с трепетом хранил. Падшим, что лишились добровольно своих крыльев, всегда стирают память о причине их решения. Но как бы ни старались демоны стереть воспоминания Тэхена о Сокджине — им это не удалось. Обреченный на скорую смерть, расплатившийся за свою любовь крыльями Сокджин был должен умереть молодым. Но он — изгнанный. А посему, причин своего изгнания ведать не мог. Но мог лишь помнить о жизни на небе. Ни о Тэхене. Ни о их любви. Ни о своей скорой кончине. Помнить о небе и молиться все время, чтоб небеса проявили жалость и открыли врата заблудшей душе. Тэхен терпит боль, напоминающую о его крыльях, что вздрагивают где-то в огромном зале, и стирает неприятные воспоминания этого вечера у Сокджина. Он обязательно спасет его, дарует жизнь большую, чем отведена теперь ему небом на этой грешной и грязной земле — неважно, сколько на это уйдет времени. Неважно, что он пойдет вопреки всевышнему. Праведный божий гнев казался ему только лишь завистью. И все насущное оказалось не важно для Тэхена. Только бы он смог остаться вдвоем с Сокджином здесь хоть и на ничтожные следующие полсотни лет.Act V. Поцелуй.
Huic ergo parce, Deus, Pie Jesu Domine, Dona eis requiem. Amen.
Этой зимой Сокджин болел вновь, и в особняке Тэхена не появлялся. Ви понял, что любовник проводит время в раздумьях и молитвах, а посему уединения его не нарушал. — Ты знаешь, — признается Сокджин, появляясь впервые за долгое время на балконе особняка Тэхена, — я тебя за что-то ненавижу. — Я знаю, — кивает Тэхен, — именно поэтому ты — здесь. Сокджин, одетый в белый костюм, стоит, прислонившись о перила. Его нарцисс отцвел в последний раз. Это была последняя зима, когда он так болел. В последний раз где-то совсем рядом отгремела весенняя гроза. И луна, прекрасная в своей полноте, осветила ночь. Сокджин смотрит слезно улыбаясь на Тэхена; Тэхен содрогается от чувства более тягостного, чем страх. Лицо его становится бледно от ужаса. Он безмолвно отрицательно машет головой, и губы Сокджина искажаются в фальшивой, до одури бьющей в самую грешную черную душу Тэхена, улыбке. Им, наконец, не нужно слов, чтобы понять друг друга. И Сокджин открывает для себя, что с удовольствием замечает страх, перекосивший лицо Тэхена. Сокджин замечает его бездействие и слышит мысленные мольбы о том, чтобы это оказалось неправдой. Сокджин проклинает Тэхена, упиваясь его болью, и чувствует, что теперь — пора. Сокджин выиграл. Комнату внезапно заполняют Юнги, Намджун, Чимин, Чонгук и Хосок. Они тянут опьяневшего до смерти Сокджина на пару с внезапно обретающим даже еще большее напускное безразличие, чем раньше, Тэхеном, вглубь комнат. Архангел отстает от компании в одной из них. Большой зал, освещаемый через крышу лунным светом, заботливо оберегает скульптуру ангела. И его черные, живые и трепещущие крылья дергаются, когда в комнату заходит Сокджин — по крайней мере, так видит сам парень. Его глаза, теряя оболочку зрачка, обращают взор лишь на крылья статуи. Вздохнув, он тянется к ним рукой — и те беспомощно складываются в желании остаться нетронутыми, шаркая по белому полу своими тяжелыми концами. Тэхен же, уведенный вглубь комнат остальной компанией, никак не может найти любовника среди присутствующих смеющихся лиц. Они проносятся перед ним чередой, словно в кошмарной фантазии. Его сердце пропускает удар, когда он поднимается с софы, покрытой лисьим мехом. Сокджин нервно сглатывает, приближаясь почти вплотную к ангелу. Отдаленно он слышит смех друзей, приглушающий идилличное звучание второго концерта для фортепиано с оркестром*. Тэхен выскакивает из комнаты, спотыкается об стол, заставленный спиртным, опрокидывает его и падает сам. Сокджин проводит ладонью по щеке скульптуры, завороженно глядя на нее, одновременно решаясь и не решаясь что-либо сделать, обводит взглядом спрятавшиеся за плечами изваяния крылья. Тэхен поднимается, опираясь ладонями о осколки битых бутылок под недовольные возгласы компании. Сокджин тянется губами к губам статуи. — Ангел смерти не ведает жертвенности, — соглашается он с собой вслух. Тэхен бежит, вытирая окровавленные ладони о свою белоснежную рубашку. Он слезно молится только о том, чтобы не опоздать, и тут же смеется сквозь слезы, потому что молить теперь некого. Сокджин решается. Сжимая чуть свою ладонь на щеке скульптуры, целует ее. Крылья ангела дергаются вновь. Залетевший в зал Тэхен в тот же миг обессиленно падает на колени, снедаемый агонией отрубленных конечностей, его голова забита чем-то тяжелым, и, в попытке выпустить это, он вскрикивает, словно фурия: пронзительно так, что стеклянный потолок разбивается вдребезги и осыпается осколками на холодящий пол. Руки парня тянутся к лопаткам. Он жадно втягивает в себя воздух, будто задыхаясь. Тэхен не разбирает фигуры архангела — из самих его глаз и рта струится поток света ослепляющего, как сама поверхность солнца. Сокджин не видит яркого света, не чувствует осколков, пронзающих его плоть. Мертвое уже к этому времени тело парня медленно опускается на холодный кафельный пол.***
Тэхен пытался спасти возлюбленного множество раз, но не смог уберечь от самого главного — от самого себя. Потому что Сокджин, как бы ни пытался любовник и как бы ни заклинали отрекшиеся небеса освободить его от оков их воспоминаний, помнит все. И начал обретать воспоминания, едва ему стоило увидеть взгляд безразличных янтарных глаз, источающих своей душой бесконечную тревожную нежность.Ангелы всегда падают вверх, и Тэхен — из их числа. Едва лишь он — ангел смерти.