Алмаз твоих драгоценных глаз

‒ Китнисс, Китнисс, ‒ шепчет Пит едва различимым человеческому уху голосом. ‒ Китнисс! ‒ он тяжело ранен, бредит, не ест уже несколько дней, потерял много крови, лежит в жидкой грязи и совершенно один… ‒ Жалко парня, ‒ вздыхает Мэри, протирая пушистым белым полотенцем с кистями расписную посуду из голубого фарфора. ‒ Не жилец. ‒ Почему Эбернети ничего не присылает ему? ‒ возмущаюсь я и с такой злобой ставлю чашку на дубовый стол, что от нее откалывается кусочек и падает на пол. Однако мне нисколько не стыдно за свою вспыльчивость. Дикая досада, негодование и неудовлетворенное чувство справедливости так и клокочут внутри меня. ‒ Ведь Дистрикт-12 собрал неплохие пожертвования. Мама разрешила продать большую часть ее драгоценностей, люди из Шлака несли последнее, и городские, я видела, они тоже приносили деньги. Почему наш ментор не отослал ему лекарств? ‒ Эх, девочка, ‒ качает головой наша старая служанка. ‒ Ты ведь не знаешь, сколько стоят эти лекарства, и сколько денег ушло на мазь против ожогов для Китнисс. Да и большая часть всех пожертвований была собрана для нее. Так что, обижайся ‒ не обижайся, а этому мальчику только чудо теперь поможет, ‒ она оставляет посуду и садится рядом со мной. ‒ А жаль. Он неплохой, и, кажется, действительно ее любит. Мог бы ведь убить, а заставил идти, прятаться, спасаться. Ввязался в драку с этим Катоном из-за нее, а теперь вот в грязи умирает. Вот тебе и плата за любовь и доброту! ‒ старушка отворачивается и встает. Похоже, она вытирает слезы, но не хочет, чтобы я видела. Мэри знает куда больше, чем я: и про деньги, и про лекарства с едой. Ее сыновья погибли на играх: Хеймич Эбернети не смог их спасти, не смог или не захотел. ‒ Ладно, Мэри, до завтра. Я посижу с мамой перед сном, а ты останься сегодня у нас. Поздно уже. ‒ Спокойной ночи, Мадж, ‒ улыбается мне сочувствующей улыбкой пожилая женщина. Глупо сердиться на Мэри, она вообще ни при чем. Питу кроме Хеймитча помочь некому, и старушка просто констатирует факты. Уже третий вечер я смотрю игры с ней вдвоем. Папа запирается в своем кабинете и до двух часов ночи там возится с бумагами, что-то недоброе происходит с ним после нынешней Жатвы. Мама больше не смотрит телевизор и опять мучается с мигренями с того дня, как кровожадные профи загнали Китнисс на дерево, а она при помощи маленькой смуглой девочки из Дистрикта-11 сбросила на них гнездо с осами-переродками. Мамочка опять вернулась в прежнее состояние, и капитолийские лекарства вновь начали приносить ей облегчение только после двойной дозы да и то на несколько часов. Китнисс же выкарабкалась благодаря спасшему ее Питу и маленькой союзнице Руте, которая заботилась о моей подруге несколько дней, пока та лежала без сознания из-за ядовитых укусов ос. Теперь они вместе разрабатывают план по уничтожению припасов профи. Поднимаюсь к маме и даю ей таблетки, получше укрываю одеялом, гашу ночник и иду к себе. К папе стучаться бесполезно: все равно не пустит. Открываю дверь в свою комнату и ступаю на балкон. Едва ощутимый ночной ветерок приятно ласкает кожу и чуть заметно играет листьями на деревьях, которые в свете фонарей отбрасывают на землю причудливые тени, наводящие меня на мысли о фантастических чудовищах из детских сказок. Поднимаю глаза и, как зачарованная, начинаю любоваться августовским темно-синим небом, усыпанным мерцающими огоньками ярчайших звезд. Одна, вторая, третья… Сколько их. Тысяча? Миллион? Не сосчитать… Столько, сколько людей на земле. И звезды тоже живут семьями. Создают созвездия и перемигиваются друг с другом, когда им становится особенно скучно. Лишь некоторые из них живут отдельно от других, и им я особенно не завидую. Хуже них приходится только Луне. Одинокая, печальная и бесконечно красивая, всегда повернутая к людям только одной стороной, она поражает все живое на земле своей величественной таинственностью и горделиво и надменно глядит на всех сверху вниз. Интересно, а она всегда была одинокой, или стала такой недавно? Существовал ли рядом с ней спутник ее жизни, или она весь своей век жаждет видеть одно только Солнце, которое скрывается за горизонтом задолго до ее появления? Иногда ранним утром ей все же удается дождаться его в небе, но лишь всего на несколько мгновений, и она испаряется, но ждет своего часа вновь и вновь, точно также как я жду Гейла… Гейл. Гейл. Гейл. Четыре буквы, которые не дают мне покоя. Какое странное имя. Начинается так мягко, а потом два твердых звука. И с этим ничего не поделаешь. Хозяин этого имени такой же твердый и непробиваемый, четко следующий своим принципам и на миллиметр не отступающий от них. Мысли о его стальном характере омрачают самые радостные моменты моей жизни, воспоминания о его нежной улыбке и красивых глазах добавляют ярких красок в самые сумрачные дни. Гейл. Еще неделя пролетела. Папа сказал, что теперь он работает шахтером по 12-14 часов в сутки вместо старика Уолкерса, который последние месяца два уже харкал кровью. Кажется, хроническая астма превратилась в туберкулез или просто достигла своего апогея. Так или иначе, но работать он больше не мог, а ведь этому старику всего-то сорок один год, и у него жена и трое несовершеннолетних детей. Все-таки папе очень повезло, что его родители умерли, а городской учитель усыновил его в малолетнем возрасте: не случись этого, и он бы разделил участь Уолкерса или мистера Эвердина. Гейл. На улице начинает холодать, и легкий ночной ветерок заставляет кожу зябнуть и покрываться гусиной кожей. Ухожу с балкона и, быстро скинув с себя домашнее темно-синее платье и натянув светлую хлопчатобумажную рубашку, забираюсь под одеяло. Постель ледяная, даже не похоже, что сейчас лето, впрочем, мне должно быть стыдно от таких мыслей: Китнисс и Питу на арене сейчас куда хуже. У меня есть крыша над головой и еда три раза в день. А у них… Господи, сделай так, чтобы они вернулись домой, или пошли им быструю и безболезненную смерть. И сделай так, чтобы завтра я снова увидела Гейла. А сейчас спать, спать, спать… Незатейливое пение сойки-пересмешницы заставляет меня открыть глаза и буквально вытаскивает из объятий сладкого сна, в котором я видела красивого темноволосого шахтера. ‒ Ну, нельзя было на десять минут попозже, ‒ ворчу я на нее, вытягиваясь на кровати во весь рост. Солнце уже высоко. Странно даже, обычно я так не залеживаюсь. Как не горько просыпаться, но от реальности не убежишь. Бегу в душ, умываюсь, тщательно чищу зубы, расчесываю волосы и стянув их лентой, надеваю ярко-желтый сарафан. Душа так и пляшет внутри, день сегодня просто обязан быть чудесным. Восхитительный аромат кофе чувствуется еще на лестнице. Свежесваренный. Ммм. Мэри на ногах с самого утра, наверняка, уже и маму накормила. Вхожу в кухню и замечаю на табурете возле стола трехлитровое ведро, доверху наполненное спелой и сочной малиной. ‒ Откуда такое чудо? ‒ удивленно произношу я. ‒ И тебе доброе утро, ‒ не отрываясь от помешивания какого-то ароматного мясного варева в кастрюле, сообщает Мэри. ‒ А малину сегодня утром земляничник принес. Вот твои родители вечером обрадуются. Испеку-ка я… ‒ Давно? ‒ перебиваю ее я, еле сдерживая слезы. Гейл был сегодня в моем доме, а я проспала. Отчаяние и обида заполняют мое сознание, и резко повышаю голос на служанку. ‒ Почему меня не разбудила? ‒ А чего тебя будить? ‒ ошарашенно оглядывается на меня женщина. ‒ Первый раз что ли я у него ягоды беру? Хотела сегодня заплатить побольше, а он ни одной монеты не взял. Не знаешь почему? ‒ Знаю, ‒ печально говорю я и бухаюсь на ближайший стул. ‒ Разбогател, видимо, в шахте-то. Да и невеселый был чего-то. Отдал и ушел. Вроде родные живы и здоровы, а он хмурится, как осенний день. Видно, из-за своей девчонки переживает. Понятное дело, но сейчас-то у нее все образовалось, мог бы и порадоваться. ‒ Что? ‒ смысл фразы, сказанной Мэри медленно расползается внутри моего расстроившегося мозга. ‒ СВОЕЙ ДЕВЧОНКИ? ‒ Китнисс Эвердин! Да что с утра с тобой такое? Не заболела ли? ‒ Мэри качает головой, не сводя с меня обеспокоенного взгляда. ‒ Они ж всегда и всюду вместе были. Могу поспорить, что Хейзел и Элизабет уже сговорились, так что через год другой они бы сыграли свадьбу. ‒ Китнисс и Гейл не любят друг друга. Они друзья, ‒ в запале кричу я. ‒ Ты ошибаешься. Они просто помогали друг другу выжить, и Гейл также как и я переживает за свою подругу, а не любимую, ‒ слезы по непонятным причинам начинают течь из моих глаз, а я продолжаю на повышенных тонах объяснять Мэри как сильно она заблуждается. ‒ Они кормят матерей, сестер и братьев, им некогда думать о всяких глупостях. ‒ Ну, ладно тебе, деточка, ‒ Мэри садится со мной рядом и принимается гладить по голове. ‒ Успокойся. Никак ты сама в него влюбилась? У меня такие мысли появились еще тогда, когда ты за продуктами в город ходила, а он тебя до дому провожал. ‒ Я? ‒ вскрикиваю я и вскакиваю со стула. ‒ У меня вообще школа и еще две Жатвы, ‒ поворачиваюсь и стрелой уношусь вверх по ступенькам в свою комнату. Падаю на кровать и с головой укрываюсь незаправленным одеялом. Щеки горят огнем, во рту пересохло, дыхание сбилось, а голове стучит только одно слово: «Неправда! Неправда!». Быть такого не может. Китнисс бы мне сказала. Я бы заметила. Влюбленные целуются и обнимаются, а они ничего такого не делали. Мэри специально все придумала. Они друзья! «Хотя, ‒ едкая мысль, как змея сворачивается вокруг моего сердца, ‒ так ли уж много Китнисс тебе рассказывала о своей жизни? А еще, зачем целоваться у всех на виду? Они уже года четыре ходят вместе в лес, а там много простора для куда более решительных действий, чем поцелуи и объятия. Между охотой и сбором земляники можно успеть очень многое». Неправда. Нет. Не верю. Китнисс бы не позволила, и вдруг вспоминаю слова Пита на интервью: «Многие парни в нее влюблены». А что, если и Гейл тоже в нее влюблен? Вот почему он так настойчиво спрашивал у меня про Пита, вот почему волновался о том, знает ли об этом Китнисс, расстраивался и сердился. Не просто переживал за подругу, а РЕВНОВАЛ!!! Он не просто боится, что Пит может обмануть ее, втереться в доверие, а потом убить; он беспокоится, что Китнисс может в ответ тоже полюбить Пита. На арене, конечно, такая любовь ни к чему хорошему не приведет, но сам факт этой симпатии злит и оскорбляет Хоторна, тем более, папа не раз говорил, что в Капитолии их уже начали называть «несчастными влюбленными». Значит, недолго и до дистриктов. А я была слепой. Гейл не смотрел в мою сторону, не потому что презирал городскую, у которой много денег на еду, а потому что у него уже было на кого смотреть. Вот так… Вот так… Мокрая от слез подушка уже не помогает. Временами я засыпаю, отключившись от реальности, а потом, очнувшись, начинаю плакать снова. Мэри раз в два часа просит меня спуститься и поесть, я гоню ее прочь или не отвечаю. Боюсь подниматься и смотреть в зеркало. Глаза, наверное, распухли, а лицо отекло. Теперь уж никто не посмеет сказать, что я хорошенькая. Ну и пусть! Теперь уж все равно… Когда на улице начинает темнеть, я, наконец, умывшись, заставляю себя спуститься на кухню. Скоро должны показать новую серию игр, и хотя прежнего желания смотреть у меня нет, я все равно заставляю себя включить телевизор. На Китнисс глядеть злости не хватает, а вот о Пите узнать хочется, так что была не была. ‒ Жители Панема, ‒ с широкой улыбкой на устах восклицает довольный Цезарь Фликерман ‒ бессменный ведущий уже трех десятков Голодных Игр, ‒ сегодня у нас непростая передача о жизни наших великолепных трибутов. Сегодня мы познакомим Вас с их родственниками, с теми, кому так много хочется поведать о своих птенчиках. Ведь их осталось всего восемь, а скоро, очень скоро будет еще меньше, ‒ на последних словах голос ведущего грустнеет, а сам он принимается вздыхать и вытирать подступившие слезы. Я отворачиваюсь от экрана: терпеть не могу смотреть на родственников профи. Целый час родители, дяди, тети, бабушки, дедушки братья и сестры рассказывают о пока еще живых трибутах. Я не вслушиваюсь до тех пор, пока на экране не появляется миролюбивое, слегка обожженное лицо Метью Мелларка, который с особенной отцовской нежностью говорит о своем сыне и показывает его детские рисунки. Его жена улыбается в камеру приветливой улыбкой с холодными глазами. Она без умолку щебечет о тортах Пита и о рецепте, который он изобрел собственноручно. Не удивлюсь, если продала телевизионщикам парочку. На что она еще готова ради денег? Потом возникают Прим и молчаливая миссис Эвердин. Примроуз передает своей сестре привет, рассказывает о силе своей любви и благодарности, ее мать только кивает головой и прижимает платок к глазам. Говорить она не может. А потом показывают его… ‒ А теперь еще один близкий родственник Китнисс Эвердин, ‒ кричит Цезарь. ‒ Ее верный друг и кузен со стороны отца ‒ Гейл Хоторн. Гейл немногословен и угрюм, он скомкано отвечает на вопросы журналистов, все время подчеркивая, какой Китнисс может быть храброй и сильной. Я с упоением смотрю на экран, и чувствую, как расправляются мои плечи. Кузен. ‒ Вот видишь, ‒ самодовольно говорю я Мэри, сидящей в уголку кухни и с опаской поглядывающей на меня. ‒ Кузен! Так что ничего между ними нет. Кузен. Вот и все сходится. Они похожи, как брат и сестра. Более того, они с детства вместе. Значит, они по духу и есть брат и сестра. И Гейл беспокоится не за подругу, а за родного человека. Он чувствует за нее ответственность, и да, он ее ревнует так, как брат ревнует свою сестру. Такое бывает. Я видела и читала. ‒ Не знала, что Хейзел и Джордж были родными братом и сестрой. Чудеса, просто ‒ восклицает Мэри. А мне вот это совершенно не кажется удивительным. Что такого? Мэри не все знает на этом свете, а с какой стати журналистам обманывать народ в дистриктах? Так что Гейл и Китнисс ‒ двоюродные брат и сестра, а не влюбленные. Почти всю передачу я думаю о их родстве, почти не замечая взрыва, который устроила Китнисс, чтобы уничтожить провизию профи. Затем она долго ищет свою маленькую союзницу, но находит слишком поздно. Копье мальчика из первого втыкается в живот одиннадцатой, а Эвердин стреляет из лука в убийцу Руты. Я больше не злюсь на Китнисс: я горюю наравне с ней. Вместе с двенадцатилетней девочкой в моей подруге умирает часть ее души. Она поет Руте прощальную песню и украшает ее тело белоснежными цветами. Плач и всхлипы девушки из Дистрикта-12 раздаются по всему лесу: у нее закончились силы, она сломлена и больше не хочет сражаться. И тут раздается голос Клавдия Темплсмита: ‒ Участники игр, внимание! Новое правило: если последними выжившими оказываются трибуты из одного дистрикта, то они оба будут объявлены победителями. Китнисс и Пит оба могут выжить. Оба могут вернуться к родным!!! Молчание, а потом нечеловеческий крик сестры Прим: «Пит!» Следующую неделю я живу только играми. Огненная девушка, (странное прозвище ‒ еще один подарок Капитолийцев) находит своего чуть живого земляка, очищает от грязи и помогает добраться до ближайшей пещеры. Много дней Китнисс ухаживает за Питом, лечит его рану, целует, запрещает умирать, кормит и поит, а когда понимает, что все ее усилия бесполезны, наплюнув на смертельную опасность, идет на Пир к Рогу Изобилия и добывает для своего союзника жизненно необходимое лекарство. Ей дважды удается избежать смерти, вернуться в пещеру и воткнуть в ногу Мелларка спасительный шприц. Еще несколько дней, во время которых идет беспроглядный ливень, теперь уже сын Пекаря ухаживает за своей подругой, залечивая ее раны, утирая слезы усталости и отчаяния, и согревает по ночам. И однажды, когда он отчитывает ее за сумасбродное бегство на Пир, Эвердин признается: ‒ А может, я сделала это ради себя. Тебе не приходило в голову? Может, ты не один, кто беспокоится… Кто боится… И Пит впервые целует ее сам. А назавтра она шепчет вновь: ‒ У тебя везде мало конкурентов, ‒ и он вновь касается ее губ. И теперь я знаю, даже, если я ошибаюсь, и родственные чувства Гейла к Китнисс превращаются во что-то более нежное и романтичное, для Победительницы Семьдесят Четвертых Голодных Игр это не будет иметь никакого значения, потому что Китнисс Эвердин влюблена в Пита Мелларка, а он без памяти много лет любит ее. И они будут очень-очень счастливы вместе, потому что они победят и вернутся домой, а у меня появится шанс стать возлюбленной непокорного Гейла Хоторна.