Ножницы

Эта прядь — Флоренс. Её мягкая нежность, улыбка, «мама» вместо «госпожа», что он всегда произносил про себя, а однажды случайно сказал ей вслух и чуть не сгорел от стыда, а Флоренс почему-то расплакалась. Её пристрастие к рукоделию и тот плетёный кошелёк, который она украсила бисером и подарила ему на один из бесконечных праздников, что по поводу и без любили проводить в семье Синклер. Он носил кошелёк в нагрудном кармане рубашки, у сердца, ни разу так и не использовав по назначению. Бархатный шелест её пастельно-светлых платьев, напоминавший ему звук, с которым ветер играет опавшей листвой. Тонкий, терпкий, какой-то чайный аромат её духов и пудры. Понимание и забота. Тихая грусть, от которой щемило в груди, когда Флоренс играла на стоящем в гостиной большом клавесине, и её задорный юный смех, когда она безрезультатно пыталась научить играть своего молчаливого слушателя. Надо ли говорить, что музыкантом он был никудышным, — как оказался и никудышным слугой, потому что Флоренс умерла. Эта прядь — Демиан. Всегда серьёзный, строгий, собранный, он ловко управлялся с делами торгового ведомства, где работал, следил, как зреют на холмах над Риверрой принадлежащие семье виноградники, занимался домашним хозяйством трёх родовых особняков и воспитанием своих детей. Его Демиан тоже записал в их число — с первой же минуты знакомства, записал так легко и просто, как записывал своей перьевой ручкой из оникса летящие цифры биржевых цен на дерево, уголь, металл. Они рыбачили вместе на озере — огромный сом как-то чуть не перевернул их лодку. Они охотились в заснеженном лесу — Демиан показывал, как разжигать зимой костер, как ставить силки, как поджидать в засаде зверя. Встреча в нём отца, которого никогда раньше не было, по-мужски скупая похвала — короткое прикосновение к плечу, пара слов, где затаенно слышалась гордость: «мой мальчик» — свивалось, плыло исчезающим дымом из трубки, которую Демиан так любил раскуривать, сидя на веранде в кресле. Табак, всегда казавшийся сладким, теперь пах горечью. «Мальчик мой». Кто скажет эти слова ему снова? Эта прядь — Эмили. Озорство, смешки, быстрый топот обутых в нарядные туфли маленьких ножек, рюши и банты — пенным белым каскадом, обволакивающим, как живое облако, когда Эмили обнимала за шею. Здесь вспоминать труднее, руки дрожат, и приходится не резать — пилить. Эмили усаживала своих кукол за крошечный стол и велела ему быть камердинером, который разливает чай и утирает салфетками выпачканные в заварном креме носы — вот чудная! Капризничала и скандалила, если он не приходил поцеловать её на ночь. Каталась на пони, только если седлал его он. Он обманул её дважды — пообещав, что вернётся, пообещав, что вернёт. Какой из него к чёрту камердинер — на конюшни его, розгами, розгами! И ещё, и ещё, щёлк, щёлк — их старшая дочь, краснеющая перед своим первым свиданием, на которое кавалер задержался, потому как был отловлен в тени и ознакомлен с тем, что случится с ним, если девушка вернётся домой расстроенная и в слезах. Щёлк — весёлый мальчик, средний сын Синклеров, которого он научил плавать и драться. Званые приёмы и балы, именинные торты, свечки на которых задували все вместе, хлебцы с абрикосовым джемом на пикнике у реки, походы в театр, рождественский сочельник, всё светлое и дорогое, всё неповторимое, любимое, всё — до дрожи, до боли, до рези, всё... щёлк. Он ранит палец и не замечает, что начинает течь кровь — только в глазах сухо щиплет. Зарксис Брейк срезает с себя Кевина Регнарда, роняя на весеннюю траву неровно обкромсанные заржавелыми, подобранными где-то ножницами пряди из своего длинного хвоста волос. Он погружён в своё занятие, но без увлечённости, тупо, как выполняющий рутинную задачу рабочий или наказанный школьник, в сотый раз выписывающий мелом на доске одно и то же предложение, поэтому не слышит осторожных шагов. Не обращает внимания и на то, что сзади кто-то останавливается. Рейм неловко мнётся, глядя на склонённую спину, затылок, который в солнечных лучах отливает серебряным, на задравшийся отворот над ботинком, открывающий худую лодыжку, и острое, грозящее вот-то прорвать ткань брюк колено. Он весь такой, этот найденный Рейнсвортами человек, весь колкий, злой, неуютный, всем видом отрицающий малейшую возможность контакта, готовый ощериться и укусить, если кто-то всё же осмелится приблизиться. Несчастный даже со спины — бедняга, который потерял семью и дом, путешественник сквозь время и Бездну. Что он делает на этой полянке? Под ногой у Рейма неудачно хрупает сухая ветвь, и Зарксис Брейк оборачивается. Рейм видит кровь у него на руке, но не успевает произнести и слова, как Брейк, проследив его взгляд, слизывает красный подтек. Он не кажется готовым начинать разговор, ровно как и не ждёт объяснений от Рейма, безразличный ко всему настолько же, насколько угрюмый и мрачный. В другой, непоцарапанной руке он держит старые ножницы. Верно, обстригал свой хвост, похожий теперь больше на метёлку, усеял прядями волос всю здешнюю траву… Они на ней будто полосы снега. Красиво. Но кромсать так себя — совсем не проявление любви. Ножницы подрагивают в руке, сжимающей их яростно, словно чьё-то горло. Как подступиться к нему и утешить, когда велик риск быть обруганным и получить подзатыльник, для Рейма непростая задача. Он немного робеет, потому что на ум приходит кое-что, отличающееся от бесед по душам. Заставший этот странный акт самоистязания, пусть и проявляющийся лишь в кромсании волос, Рейм кажется себе человеком, увидевшим кого-то в слезах, — и реагирует соответственно. Жалеть, наверное, будет потом. Он делает шаг, и в равнодушном багряном глазу появляется вдруг настороженность. Угловатость плеч и общих черт становится ещё острее, когда как будто приготовившийся к нападению Брейк чуть наклоняется вперёд. Плотно сжимает губы и хмурится — он совсем не рад, что к нему кто-то шагает. Готов оттолкнуть... или убежать? Сейчас Рейм проверит. Единственный жест утешения, не требующий слов, — это сомкнутые руки, объятие. С красноглазым угрюмцем так тоже, наверное, можно — он же все-таки человек. Вот так, опустившись с ним рядом в траву и приникнув, обнять, зажмурив глаза, чтобы не смущать его тем, что увидел его изумление, и молиться, молиться беззвучно — не получить бы в бок заржавелыми ножницами. Забрать их из пальцев, не встретив протеста, и остаться при этом в живых. Чудеса. — Позвольте мне помочь вам, пожалуйста. Белые пряди пятнают траву, слушаясь аккуратных щелчков. Брейк, недружелюбный, колючий, замирает и не шевелится. Онемел от удивления — или просто от усталости поддался. — Ой, я здесь слишком коротко... Руки у Рейма бережные. Волосы — отрастут ещё.