Он вернётся

Мама испекла пирог утром, когда Линда ещё спала, и оставила, чтобы сохранить тепло подольше, в духовке. А дверцу прикрыла неплотно — вот и пахнет всё вокруг пряной вишней, начинкой за подрумяненной корочкой, этот запах-то Линду и будит, но в школу всё равно приходится идти, даже приходится — в такой день! — писать, как всякие неприметные серые личности, контрольную по арифметике. Только удаётся нос сунуть за тяжёлую стеклянную дверцу, посмотреть краем глаза, понюхать. Пирог ещё без глазури, это мама попозже сделает, — скорее всего, когда Линда будет в школе: выпишет буквами из сахарной патоки праздничные слова и красивую, такую гибкую, как диковинная танцовщица-акробатка, цифру восемь. Предыдущая семёрка была журавлём, который подобрал одну ногу, и запомнилась тем, что папа случайно опрокинул кувшин с соком маме на колени, а потом, хихикая, бегал от неё вокруг стола, и Линда поняла, что это такая игра, и намеревалась попросить папу повторить её и сегодня. Сразу, как только папа переступит порог — да-да, повиснет у него на шее, не дав снять ни пиджак, ни ботинки, и заговорщицки зашепчет на ухо, а уж папа непременно согласится. Придётся маме опять стирать своё платье. Зато будет весело. В классе Линду поздравляют — поют ей «С Днём Рождения». Рыжий Юджин стеснительно вручает ей набор цветных фломастеров, рассчитывая, наверное, что Линда его поцелует, но она ему уже говорила, козявке этакой, что с мальчишкой, который ростом ей по плечо, целоваться не собирается. Ни за какие коврижки! Скрипя ручкой по клеткам бумаги, Линда думает про папу. Тридцать два минус двадцать четыре — это будет восемь. А папа на работе уже восемьдесят восемь плюс сегодняшний один. Целых восемьдесят девять дней, почти девяносто, почти три календарных месяца. У папы, конечно, работа ответственная, но сегодня он, Линда знает, отпросится и приедет. Оттуда, куда его отправили в командировку, — издалека, из-за гор, из-за леса. На тетрадных полях Линда рисует новыми фломастерами трёх разноцветных человечков — папу, маму и себя. Они счастливые и улыбаются. Мама накрывает на стол и недовольно шикает, когда Линда прямо в грязных с улицы туфлях пытается протопать по ковру и посмотреть, какие тарелки и чашки мама выбрала на этот День Рождения. У мамы прямая спина — ничего из-за неё не видно. А в золотых волосах поблёскивают белые нити. С волосами мамы что-то стало, как раз вскоре после того, как уехал папа, а домой пришли люди, которые с папой работали, и долго-долго что-то маме говорили за закрытой дверью кухни. Линда рассматривала свои волосы перед зеркалом — ничего. Они у неё, как у папы, чернущие. Линда скидывает туфли и направляется в ванную, чтобы вымыть руки. Надо тщательно, мама будет проверять. Ногти все исчерканы, после того как Линда пыталась покрасить их фломастерами, — она ещё слишком маленькая, чтобы можно было лаком, как мама. Фломастеры, которые подарил Юджин, верно, очень хорошие — не отмываются. Но мама, даже если и видит цветные ногти Линды, замечания ей не делает. На скатерти стоят три тарелки — бело-голубой фарфор, — а папин стул отодвинут. Мама специально так сделала, чтобы папа пришел и сразу сел, чтобы почувствовал: его так сильно ждали, что даже озаботились приглашающе обозначить место и не где-нибудь, а во главе стола. Ещё мама ставит бокалы, высокие, из яркого стекла, и кувшин с яблочным соком. Линда всматривается в янтарную глубь, ловит на прозрачной стенке отблеск своего отражения и принимается корчить гримасы. Круглощёкое отражение, надутое, смешное — Линда, заигравшись, не сразу замечает, как мама начинает плакать. Пирог стынет в полуоткрытой духовке. На скатерти перед Линдой рассыпаны свечи: втыкать их — её обязанность, зажигать — папина. Мама отходит к окну, чтобы Линда не видела слёз, но та всё равно их видит — в окне тоже отражение. Губы отражения шевелятся, когда мама шепчет имя: «Томас». «Жертва» шуршит в можжевельнике, а он наблюдает за ней и жуёт ментоловую жвачку. Он немного нервничает, ну, совсем чуть-чуть, потому что он здесь один, а сумерки уже сгущаются. Сквозь редкие ветви берёз проглядывает обширный пустырь — западная городская окраина. С пустыря тянет помойкой, а от «жертвы» гниением, но сильнее всего здесь воняют фабричные трубы — мерзкой и едкой кислятиной, от которой слезятся глаза. Как люди вообще тут живут? Он морщится и нащупывает револьвер. Пристрелить бы эту падаль, да отправиться домой, — если успеет на междугородний в пять, то не очень-то и опоздает к празднику, даже будет минутка, чтобы заскочить в магазин за пирожными — но вот только похоже, что «жертва» бродячая. Таких им велено ловить. Проклятые научники, сами бы поползали за прытким полутрупом по болоту! «Жертва», по-обезьяньи свесив руки к земле, нелепо ковыляет через заросли. Но эта нелепость обманчива — он не раз видел, как, взвиваясь в воздух с опережающий взгляд скоростью, «жертвы» бросались на человека. Он снова щупает револьвер, потом сеть, свёрнутую на боку, и ощущает пробегающие по крупным ячейкам импульсы. Но алые патроны в револьвере он пока не сменил на синие, с транквилизатором, и пока не связался со штабом, хотя помех в работе внутренней сети организации даже в такой глуши нет. На бродячую-то эта «жертва» похожа, но кто знает, не прячется ли где-то поблизости Чёрная роза-хозяин — из тех поздних мутантов, которые умеют плести нетипично длинную шлейку. Некоторые, молодые и небрезгливые, и подобной полуразложившейся гадостью не гнушаются, подбирая, так сказать, ненужные объедки за товарищами постарше, особенно если у молодняка не хватает сил и яда, чтобы сделать собственную «жертву». Лучше не рисковать, перестраховаться. И понаблюдать немного. До первых жилых зданий всё равно ещё два километра с лишним. Томас — это папа, но ещё и щенок, шерстяной и лохматый, которого папа однажды подложил Линде под правый бок, пока она спала, и ушёл, как всегда, на работу. Глаза у щенка умные, хоть и просто пуговицы. Томас уже старенький и порядком истрепался, из-за чего мама штопала ему куцее ухо и хвост, брюхо, спину и подбородок — всякий раз разными нитками, поэтому у Томаса немного клоунский вид: будто запутался в серпантине. Линда недавно сказала папе, что Томасу не хватает ошейника с колокольчиком, потому что порода у него, как она вычитала в книжке — пастушья. Она показала папе картинку, где пёс, очень похожий на Томаса, стерёг отару овец. Папа понимающе кивнул. Линда всегда загадывала на День Рождения только полезные вещи: зонт, заколки для волос, кукольный сервиз. Полезные и для других: из сервиза, пусть и чашки там с напёрсток, Линда пила чай с подружками, заколки иногда одалживала маме, а под зонтиком они ходили с папой гулять в парк. Линда знала, что папа ей подарит сегодня — ей и Томасу, но готовилась сделать вид, что приятно удивлена. Ошейник с колокольчиком, думала она про себя, можно ведь ещё носить и как красивый браслет. Томас скучает, лёжа на кровати в комнате Линды и уткнувшись в лапы вытертым бархатным носом, — Линда вспоминает это и приносит Томаса, устраивая его пока на папином месте. Мама говорит странно высоким голосом: «Сейчас пирог принесу» и уходит на кухню, почему-то придерживаясь одной рукой за стену. Линда тоже успевает немного заскучать, пока её ждет. С кухни чуть тянет сигаретным дымом. Небо за квадратом окошка постепенно заволакивается синюшной теменью. Мама возвращается с ножом и пирогом, который царственно лежит на серебряном блюде. Ставит блюдо на середину стола и вдруг вздрагивает: услышала какой-то звук снаружи. Это за дверью — папа вытирает ноги о коврик, прежде чем постучаться? Но нет, просто ветер в водосточной трубе. Как-то раз папа залез по ней, когда забыл ключи, а дома никого не было. Смелый он, папа, — так лезть на четвёртый этаж. Линда прижимает Томаса к груди, наблюдая, как ловко и аккуратно мама нарезает именинный пирог на куски-треугольнички. Пудра пятнает её пальцы и нож. Одуряюще пахнет корицей и ягодами. Жаль, что папа запаздывает, — может, автобус с вокзала в пробку попал. Так к его приходу от пирога ничего и не останется. Свет первого же целого фонаря, над которым не потрудились уличные хулиганы, заставляет нахмуриться. Те грязные тряпки, которые были некогда одеждой «жертвы», очень уж напоминают знакомый белый мундир. Один из своих, пропавших без вести? Сколько их — десятки... Со спины степень разложения не оценить, непонятно, как долго мёртв этот человек. Появляется новая мысль, суровая, с сильным привкусом горчащей вязкой злобы на несправедливость жизни: трудился когда-то, работал на благо организации, а теперь бесцельно шатается, став куклой пустоголовой, гнилым мешком с требухой. Теперь его научникам на опыты. Электрической сетью ловить, как кролика. Так, что ли? Не спуская глаз с «жертвы», он высвобождает из кобуры револьвер. Рубчатая рукоять приятно и привычно льнёт к ладони. Свет фонаря вдруг мигает, дрожит, — перепады напряжения из-за ветра, — и ладонь становится влажной и скользкой. Полно, чего это он: подарить покой — не убить. Но как же тяжело стрелять в того, кто был когда-то, хоть и незнакомым, но товарищем… Столкнулись ли они однажды в общем коридоре? Курили вместе на крыльце? Разговаривали? Может, и он сам когда-то будет брести вот так, теряя на ходу ошмётки плоти, ничего не помня и не соображая, а где-то далеко у него будет маленькая, которая ждет его на свой День Рождения, но не дождётся, потому что ему из-за куста пулю в голову… А если не пулю в голову, то он на кого-нибудь нападёт и раздерёт его на клочки. Так что нечего тут. Нечего! Он встряхивается и недоумённо моргает. Там, где только что был предмет его размышлений, пусто. Куда исчез этот тип? «Жертва» несётся далеко впереди — стремительными скачками, как будто на ногах у неё выросли пружины. Чёрная роза дала ей команду? Проклятье, так «жертва» не бродячая! Он сплёвывает сквозь зубы ругательство и переходит на бег. Под подошвами сапог хрустят битый кирпич и щебёнка. Мундир, не мундир... поздно уже. Теперь — только на поражение. Мама на мгновение замирает, приподняв на лопаточке только что отрезанный треугольник пирога. Она ждёт, что в замке зазвенят проворачиваемые ключи. Ветер тоскливо воет за окнами, гонит фабричный дым — и будто ветка скребёт по стеклу, звук такой царапающий, но откуда взяться ветке, если под окном у них не растёт деревьев? Линда поднимает голову и утыкается взглядом в морду за оконным стеклом — безобразную, чёрную и оскаленную. Мама, увидев её шок, поворачивается, вздрагивает и кричит. От материнского крика, который срывается на жуткий визг, и собственного, волной нахлынувшего ужаса Линда роняет Томаса-щенка на пол. «Жертва» разносит стекло ударом своей гипертрофированной полуразложившейся лапы и легко перемахивает через подоконник. Мама толкает Линду вместе со стулом на пол к Томасу и с неизвестно откуда взявшейся силой опрокидывает тяжёлый стол на «жертву». Яблочный сок выплёскивается на мамино белое платье, стаканы и тарелки бьются, вишнёвый пирог разбрасывает свою начинку по ковру. В нос ударяет уже не запах пряностей — тошнотворная гнилостная вонь. «Жертва» отшвыривает стол, как пушинку. Выстрел всегда громко звучит в бетонных стенах. Так и сейчас — гулкий звук пули, вырвавшейся из револьверного дула, оглушает Линду, вжавшуюся в ворс ковра щекой. Кто-то стреляет из-за спины «жертвы», какой-то уцепившийся за водосточную трубу человек: пуля выбивает из скрюченного тела фонтанчик чёрной крови, которая брызгает на маму, стол, ковёр. «Жертва» шатается, тянет вперёд свои лапы, — уродливые, изъязвлённые — хрипло булькает воздухом в глотке, когда вторая пуля раздирает ей горло, шатается, шатается и падает, потому что третья, наконец, находит свою цель: бугристую тёмную голову. Жёлтые белки сочащихся гноем глаз закатываются под лоскутки век. «Жертва» не шевелится. Когда монстр падает своей отвратительной мордой в выпачканный ковёр, Линда слышит звон. Тихий, нежный, даже не звон, а звяканье. Ей, наверное, померещилось, потому что в ушах у неё всё и без того звенит — но нет, что-то и правда звякнуло там, в левой лапе «жертвы», вывернутой теперь ладонью вверх. В лапе, которая не раздута от яда и выглядит вблизи — ох, мамочка — почти человеческой. Стрелявший неуклюже перелезает с водосточной трубы внутрь комнаты. Мама стоит, бессильно опустив руки. Она не смотрит на человека в белом мундире, который держит револьвер. Она, как и Линда, глядит на лежащую «жертву». В почерневших, оголившихся до костей пальцах левой руки с обрывками сморщенной кожи на них зажата маленькая коробочка с бурым, когда-то алым бантом. Сквозь рваную обёрточную бумагу виднеется смятый картон. Он расклеился от сырости и времени, поэтому видно и то, что лежит в коробочке. То, что звенело, — колокольчик на плетёном ремне. — С вами всё в порядке? Миссис? Мисс? — молодой солдат «Алой пули» убирает револьвер в кобуру. Его взгляд останавливается на распластанном по ковру пироге с незажжёнными свечками. У девчушки-то, видно, нынче тоже День Рождения. Как и у маленькой его, у сестренки. Хорошо, что он не поменял патроны. Линда плачет.