Десертная ложка абсента

Внимательные зелёные глаза глядят на него поверх курящейся паром чашки. Смотрят пристально, не мигая, с дальнего конца погружённой в расслабленный рыжевато-серый полумрак ресторанной залы неправдоподобно яркие, заметные. Ядовитые, как выпитый кувшин полынной водки. Но эта артемизия ещё заключена в сосуд. Их почтила своим королевским присутствием причина громких и жестоких увольнений, сбитых мишленовских звёзд и тонн несмываемой грязи, которую досужие и шакалистые подпевалы в газетёнках и журнальчиках с такой радостью опрокидывают на любой ресторан, получивший от побывавшего там ресторанного критика метку: «Не годен». Знаменитая по фотографиям ухмылка. Брызжущая мерзостью авторучка «Паркер» — вон, она и сейчас торчит из кармана его пиджака. Многонеуважаемый господин Безариус. Чёрт бы его побрал! Младшие повара перепугано шепчутся за спиной Гилберта, и он в раздражении, но не оборачиваясь, веско и тяжело грозит им сжатым кулаком. Истеричные девицы! Что с того, что к ним пожаловал критик? Полынные глаза моргают. Они прекрасно видят Гилберта через округлое окошечко двери, что отделяет зал от кухни. «Удиви меня, известный на всю столицу шеф-повар», — читается так откровенно, насмешливо. Удивить? Может, толчёным стеклом в панкейке? Руки Гилберта становятся холодными и влажными. Это, что внутри него сейчас, — тот же страх. — Работаем, — бросает он через плечо. Кухня тонет в пряных запахах и жаре от печей. — Давайте, пошевеливайтесь. Это просто ещё один посетитель. Критик Безариус расслабленно откидывается на спинку кресла. Единственное, чего хочет Гилберт, — утопить их гостя в самом громадном котле. И — чёрт, какие манеры: он пьёт кофе, отставив мизинец в сторону (откровенно издевательский жест), и золотые, приглушённые полумраком до удивительно красивого оттенка степных трав волосы падают ему на глаза. Ему столько же лет, сколько Гилберту, но критик Безариус, видно, находит от своего ремесла гораздо больше удовлетворения, поэтому и выглядит моложе. Оз, его зовут Оз, — дурацкое волшебное имя для этого мира жестоких хищников и жертв. Видно, матушка, так его нарекая, хотела, чтобы сын танцевал в балете. Теперь рассматривает вензель на ручке чашки – лучший мейсенский фарфор, между прочим, но взгляд критика недоволен и даже брезглив, как будто кофе ему налили в пластиковый стакан. Впрочем, он тут же снисходительно улыбается. — Кто его на этот раз нанял? — Я думаю, «Фудкорт». Им просто нужно наше здание. — Паршивая забегаловка... — Множится по городу, как чумная бацилла. Впрочем, когда владелец – зять мэра, удивляться нечему. — «Аркадию» они уже выжили. Слышал? Санитарный надзор выявил у них на кухне крыс. Спорим, люди «Фудкорта» просто проплатили. — Как и этому критикану. С начала года он вылил столько помоев на «Розу» и «Серебряный сад», что я даже не удивился, когда они закрылись в прошлом месяце. Теперь на фасаде их помещений уже повесили рекламу гамбургеров. — По-моему, нам скоро крышка. — Заткнулись! Гилберт рявкает на всю кухню — давно он так не делал. В последний раз, кажется, когда кто-то из младших уронил свадебный торт. В шуме и многоголосье перепалки никто не замечает, как, скрипнув, отворяется дверь. — Ой. Приношу извинения. Кажется, я зашёл не туда. Я искал туалет. Зеленые глаза с любопытством обшаривают лица. Младшие повара, все, как один, стекают Гилберту за спину — прячутся. — Здесь — кухня, — сухо отвечает Гилберт. — Посетителям вход воспрещён. — Теперь я вижу. Простите ещё раз, господин шеф-повар. Но меня никто не остановил, и я подумал, что... Безариус смотрит на Гилберта с добродушным вниманием. Из нагрудного кармана у него торчат ручка «Паркер» и корешок блокнота. Да уж, ему будет, о чем написать. — Какой сплочённый у вас коллектив. А вы за них горой, не так ли? — И за наш ресторан, — Гилберт не отводит взгляда. — Уборная — в конце зала, налево. Перед тем, как идти на работу, Гилберт всегда пересматривает утренние газеты. Целая стопка их дожидается его и в этот раз, как раз по соседству с дымящимся кофе. Сегодня Гилберт вчитывается пристальней и дольше, но не находит того, что искал, и облегчённо вздыхает. Но выпивает только полкружки — отчего-то кофе не лезет. Теперь Гилберт знает, что каждое его утро будет начинаться одинаково. А помещение ресторана принимает их нового гостя с радушием и подобострастностью, как верный и престарелый слуга: скрипит под ногами столетний паркет, приглашающе простирая высвеченную солнцем дорожку на натёртом мастикой дереве, льнёт к подошвам ботинок ковёр, сами собой отодвигаются изящные, с плетёными спинками кресла. И посетителей у них теперь больше, чем обычно: приходят не столько поесть, сколько поглазеть на известного критика. Ходит сюда, значит, здесь ему нравится? Как будто мнение одного человека может служить катализатором толп. Но, рассматривает Гилберт переполненный зал через окошечко в двери кухни, похоже, что так и есть. Хорошо это или плохо, он пока не понимает. — Вы мечтали стать поваром в детстве? Или это потом сложилось? — спрашивает Безариус. Он кивком показал на стул напротив себя, но Гилберт, хоть время уже и к закрытию, и посетителей почти не осталось, покачал головой, отказываясь. Правила не разрешают поварам выходить в зал, за исключением случаев, когда их требуют к себе рассерженные чем-то клиенты. Или очень хотят поблагодарить — так, что иначе сами прорвутся в кухню. Безариус же, который попросил администратора пригласить к нему шеф-повара, решил, похоже, просто поболтать. Но Гилберт остался стоять не из-за правил. Сидеть и дружески общаться с человеком, из-за которого у тебя от утреннего кофе изжога, — увольте. — Просто обнаружил как-то, что мне нравится кормить людей. Безариус улыбается. — Не готовить блюда? Именно кормить людей? — Да. Люблю, когда человек сыт и счастлив. — Значит, по-вашему, счастье заключается в сытости? Гилберт передёргивает плечом. — Я этого не говорил. — Но подразумевали. — С чего такой вывод, господин критик? — Не злитесь, будет вам. Я лишь хотел сказать, что насыщает не одна только еда. И голод бывает не из-за её отсутствия. Вы, повара, возводите способность еды в абсолют. А если я хочу утолить свой голод по-другому? «Идите, погрызите камни», — устало думает Гилберт. — Значит, я вам помочь не могу. — Вы ошибаетесь, — зелёные глаза глядят в упор. Гилберт откланивается. — Сейчас моя помощь нужна в другом месте. Критик платит наличными — тонкие хрустящие купюры, как восторженно шепчутся между собой официанты, только-только из банка. В плане чаевых он безрассудно щедр. Он и сейчас шуршит новенькими банкнотами, и этот шелест звучит, как издевательский смех. — Почему поварам не дают на чай? — Наша награда — видеть, как лица светлеют. — А как это проявляется? Я никогда не замечал. — Потому что вы замечаете грязь, разводы на скатерти, прожжённые сигаретами гардины, недосоленный рис и то, что поданный пирог остыл. — Ну, знаете ли… Я что — вижу только самую неприглядную часть спектра? Возмущается он забавно — понятно, что не обижен. Но это не повод проникаться к нему дружелюбием. Он не друг, в кармане у него прячется ручка, а что он там уже успел накарябать в блокноте, одному богу известно. И однажды за завтраком Гилберт подавится кофе, когда прочитает это в газете. И «Фудкорт» будет продавать здесь свои дрянные гамбургеры. — Такова ваша профессия. Насколько я её представляю. — Вы ошибаетесь, — опять заявляет Безариус. — Мой спектр — зелёный и его оттенки. Зажигалка — позолоченная, с вензелем в виде грифона, — небрежно и очень изящно роняет на поверхность напитка в стакане длинную каплю огня. Озерцо артемизии вспыхивает бирюзовым. Безариус ловко, как будто сам не критик, а бармен, заключает пламя под колпак пустого бокала. Огонь потухает. — Теперь вы будете вдыхать пары, — Гилберт пожимает плечами. — Я видел это сотню раз. Никакой магии — только способ опьянеть быстрей. — А вот не буду, — с ухмылкой говорит Безариус. Он приподнимает бокал, позволяя пару улетучиться. — Тогда в этом вашем перформансе вообще нет смысла, — Гилберт снова начинает злится. Уже глубоко за полночь, все прочие посетители разошлись, ему ещё нужно прибраться на кухне, завтра опять на работу, а этот охочий до внимания идиот нервирует и раздражает. — Почему? Я выпустил пар в воздух. Он теперь везде — на салфетках, гардинах, на люстре. И в вас. Я всё окрасил в невидимый зелёный. Не ваша беда, что вы не понимаете, как сильно вам идёт этот цвет. А вот красное на щеках — не очень… Дома его ждёт неприятный сюрприз — неудачливый патлатый писака Леви опять, видно, наклюкался и заснул в ванне с включённым краном. С потолка прихожей на голову Гилберта весело и часто капает несущий крошево побелки дождь. — К чёрту, — заявляет Гилберт и привычно шарит под тумбочкой в поисках свёрнутого в рулон полиэтилена и тазика. — Невозможно идти и ругаться, когда, по словам некоторых, я зелёный, как ёлка. Решит ещё бедняга, что упился до белой горячки. Но тряпку из ванной Гилберт всё равно приносит и принимается собирать воду. Отжимая её в таз, он отстранённо размышляет о сподвигающих на саморазрушение причинах. Модного беллетриста, живущего этажом выше, когда-то, на пике его популярности, бросила одна черноволосая оперная дива. По слухам, то ли беременной от него была, а он стал настаивать на аборте, то ли просто променяла на некоего — смешно сказать — мастера музыкальных шкатулок. Но факт был очевиден: беллетрист медленно, но верно спился и не написал за десять лет ни строчки. Писателя убили женские слова «я от тебя ухожу» — остался только пьяница. А что грозит шеф-повару? Гилберт бессознательно касается щеки. Безариус тоже коснулся его — кончиками пальцев. Хотел стереть румянец, чтобы осталась только ядовитая зелень, — или же довольно праздновал победу. Но глаза у него не были насмехающимися. — Мы вам ещё не приелись? — вечер солнечный и золотистый, расплесканный летними пятнами по мостовой, где под каштанами множатся синие тени. На заднем дворе ресторана шумят под ветром ещё не пожелтевшие липы. С трудом верится, что на календаре — сентябрь, а не июнь. — Вы, господин шеф-повар, — нет. Волосы у собеседника Гилберта тоже тронуты золотом солнца. Они слепят глаза. — Меня пугают такие комплименты. — Почему же? — Вы ходите сюда каждый вечер и остаётесь до закрытия. Уже почти все блюда перепробовали. Ищете то, за что можно будет выставить меня у позорного столба, — случайный волос в супе, таракана, плевок? Дождётесь — надоест, организую. Безариус, запрокинув голову, хохочет. Сигарета тлеет в его пальцах. Гилберт тушит свою о край урны, пожимает плечами и, скрипнув дверью чёрного хода, возвращается в душное помещение кухни. Переобувается, тщательно моет руки под краном. Потом — чёрт знает, что его дёргает, — вдруг хлопает себя по карману для вида: «Забыл». Безариус никуда не ушел — он курит и ждет. — Может, расскажете, кто нанял вас? — Вы знаете, что «Фудкорт». Но наше сотрудничество не продлилось дольше того момента, как они предложили мне урезанный аванс. Сослались на финансовые трудности. Ха! Трудности с финансами у охватившей весь город сети... Просто подумали, что я теперь их ручной критик. Был вынужден их разочаровать. Между прочим, это случилось ещё до того, как я в первый раз пришёл к вам. — И зачем же вы тогда... — Пришёл? Из обычного интереса. Хожу дальше? — Безариус ухмыляется. — Из-за вас, наверное. — Влюбились, что ли? — шутит Гилберт со встречной ухмылкой. Но ему становится совсем не смешно, когда собеседник мгновенно серьёзнеет. — Подобные шутки — прерогатива чёрствых циников. А если окажется, что мой ответ «да»? Тогда вы разобьёте своей усмешкой мне сердце. «Оно у ресторанных критиков есть?» — Гилберта так и подмывает съязвить, но Безариус совершает странное: берёт двумя пальцами его за подбородок. Гилберт вздрагивает. Никто его ещё так не трогал. Безариус вдруг хихикает и встряхивает головой. — Да ладно вам, — он отнимает руку. — Я просто жду, что вы сготовите что-то необыкновенное. Расслабьтесь. Не бойтесь меня. Я люблю только своё ремесло. И вкусно поесть, конечно, иначе что бы я у вас тут делал... Гилберт фыркает. — Я, между прочим, тоже. — Ну, вот видите, — Безариус доверительно наклоняется к нему, — как мы похожи. В этом прелесть зелёного цвета, — он вкрадчиво заглядывает в глаза. — Им просто поделиться с другим. Гилберт хочет от него отодвинуться, но ноги как ватные. К счастью, кто-то из младших поваров зовёт его с кухни, и можно уйти, не прощаясь. «Я просто жду, что вы сготовите что-то необыкновенное». Гилберт смотрит в белое нутро холодильника. Залезть бы туда, свернуться клубком по соседству с мороженой редькой и крабами, чтобы арктический холод хоть немного освежил горящую от лихорадки кожу лица. Но вместо этого Гилберт тянется и берёт жирные сливки, яйца и шоколад. Белый, сладкий до приторности, и чёрный, горький, как пробуждение с чувством похмелья. Находит в отдельном боксе орехи. Ставит это на стол. Младшие повара переглядываются и понимают, что в ближайшее время лучше взять приготовление заказанных гостями блюд на себя. — Господин Гилберт, — администратор возникает в дверях. — Там к нам пожаловал наш постоянный посетитель. Мне говорить, кто это? — Не надо, я догадываюсь. — И он не попросил меню. — Я сготовлю для него кое-что не из нашего перечня. Он осведомлён, не волнуйтесь. Скажите официанту принести ему кофе. Нет, лучше чай, — чай не перебьёт вкус. — А если он не захочет? — Объясните ему, что так велел шеф-повар. Потому что готовит что-то необыкновенное. Администратор, согласно кивнув, исчезает. По ряду молодых поваров идёт лёгкий и встревоженный шепоток. — Работаем, — обрывает их Гилберт. На час-полтора в морозильную камеру, думает он отстранённо. Как раз сделает соус. Остается надеяться только, что за это время Безариус не лопнет от чая. Но что поделать — напросился сам. Зелёное. Как ехидство, как насмешки, как его глаза. Как жгучие пары, выпущенные под потолок из-под стеклянного бокала, и эта проклятая лихорадка, и цвет живых в конце сентября деревьев. Гилберт знает, какого оттенка это должно быть. Он аккуратно двигает венчиком, укладывая взбитую пену, убирает его и осторожно, двумя руками приподнимает хрустальный глубокий вазон, чтобы поставить охлаждаться в морозилку. Маленькая кастрюлька под соус дожидается своей очереди на плите. Главное, не дать перекипеть, чтобы соус не превратился в повидло. Сок из-под ножа вдруг брызгает в лицо Гилберту. Он часто и отчаянно моргает и стирает выкатившуюся слезу тыльной стороной ладони. Как щиплется, зараза... Но слезам — солёному — в его блюде не место. Официант маячит в проёме двери. Он отнёс Безариусу уже второй чайник с чаем. — Час или больше, — произносит Гилберт с тайным удовлетворением. — Пусть наберётся терпения. И не забудьте напомнить, если попросит, где тут у нас туалет. Кстати: его счёт запишете на меня. — Как считать... это? — официант вежливо косится на стол, над которым колдует шеф-повар. Гилберт улыбается своему отражению на алюминиевом боке кастрюли. Оно — растянутое, деформированное, — так хорошо отражает то, во что за последние дни превратился он сам. — Всё будет зависеть от того, понравится ли нашему гостю. Если да, то я вам скажу. Если нет, то просто как порчу продуктов. Плох тот повар, что портит блюдо, правда? Следовательно, я уволюсь. Не стоило, наверное, так их шокировать, — кто-то из младших поваров от неожиданности что-то уронил и разбил. Гилберт, конечно же, знает, как и все сотрудники, что, если в нынешней обстановке уйдёт шеф-повар, то их заведение рухнет. Вот будет воля «Фудкорту»... Но на кон у него поставлено сейчас кое-что более ценное. В окошечко двери Гилберту виден Безариус: критик сидит, опустив подбородок на сплетённые пальцы, и разглядывает в давно опустевшей чашке заварочный узор. Он не смотрит, как в первую встречу, на Гилберта издалека, но пристально. Он выглядит задумчивым. Или волнуется. Он так сидит уже долго. О чём он размышляет? Пишет ли в уме очередную статью, не на заказ, но в случае провала Гилберта не менее колкую, или — вот, отнял одну руку, посмотрел, развернув ладонь перед лицом, — вспоминает, как коснулся пальцами чужой щеки и подбородка? Вызвал непонимание и даже испуг. Удивил. Раздразнил. А потом соврал. Сразу надо было догадаться. — Господин шеф-повар? — Одну минутку. Последний штрих. Гилберт зажимает в пинцет кусочек коричневого леденцового сахара и начинает нагревать над пламенем горелки. Ложка с лужицей тёмно-зелёной жидкости, упруго и полно покрывшей её углубление почти до самого края, уже в другой руке, наготове. Прежде, чем нагревать сахар, Гилберт прижал его к губам. На них остались легкие, словно алмазная пыль, совсем неосязаемые крошки. Как странно изменяется это всегда самоуверенное и властное лицо. Сочетание холодного и раскалённого не может быть тому причиной, потому что это не гримаса — не реакция зубной эмали, рецепторов, нежной слизистой рта, глотки и пищевода. Человек за дальним столиком как будто наполняется изнутри светом. Гилберт никогда не замечал за собой самовосхваления или хвастовства, даже в мыслях. Но сейчас ему кажется, что он добился желаемого. — Выдыхайте, дети. Я передумал увольняться. Сердце у него колотится, как будто он пробежал марафон. В звуках и запахах половины первого ночи он остаётся один, придумывая не вызывающий вопросов предлог: провести ревизию в кладовой. Гилберт часто этим занимается, особенно после очень напряженного дня, — счёт успокаивает. Но сейчас он просто ждёт, подпирая плечом косяк ведущей на кухню двери. Он не закрыл главный вход, только потушил везде свет, кроме лампы над кухонной дверью, и собственная длинная тень, вытянувшаяся под ногами по ковру, кажется Гилберту сущностью его внутреннего и бессознательного. Тень лежит своей макушкой на коврике у порога, а когда Гилберт поднимает руку, царапает призрачной синевой отражения морёный дуб двери. Тень изнывает от... нетерпения? Страха? У Гилберта начинают мелко, но ощутимо трястись колени. Входная дверь тихонько открывается. Силуэт стоящего на пороге человека в мареве лунного света колеблется, будто человек тоже боится или робеет. — Я знал, что вы ещё не ушли. У меня есть к вам один вопрос, господин шеф-повар. Вы позволите мне войти? Тень нежно приникает к ногам говорящего. Перекрученный хаос, который был ещё совсем недавно строгим и ясным рассудком, распрямляется, вспыхивает и звучит, как литавры. — Да, пожалуйста. Оз закрывает за собой дверь на щеколду — не глядя, щелчком, делает шаг, другой, третий. И стремительно, рывком перетекает вперёд. Его ладони жёстко ударяют в грудь. — Я не смог осознать, — он прижимает Гилберта спиной к дверям. — То, что подавали последним. Оно выбило у меня слёзы из глаз и будто выкупало в меду. Кайенский жгучий перец с льдом и карамелью? Сладкая снежная патока? Вы окрасили это в зелёный, волшебник, — и на вид, и на цвет, и на вкус. Что это такое? — Просто ореховая страчателла. Фисташковая... С горячим соусом из лайма и аниса. И десертной ложкой — совсем маленькой — той вашей полынной водки, где растворён расплавленный кусочек сахара. «Там было кое-что ещё: поцелуй», — не договаривает Гилберт. Но Оз не держал бы его так за воротник, — дрожащими большими пальцами поглаживая по ключицам, — если бы хоть чуть-чуть не почувствовал. Круглые пуговицы поварской куртки дробно-дробно бьются о шероховатый кафель. Из обезличивающей скорлупы униформы, обозначающей алюминиевые лопатки, влажный запах пара от кастрюль, духоту печи, масляное шкворчание фритюрниц, этот человек с брызжущим из-под ресниц абсентом выцарапывает чужую обнажённую кожу — такую же горячую, как пламя, не сдерживаемое никаким колпаком из стекла. Он зарывается лицом в смятые салфетки, но вместо их крахмальной чистоты ощущает вдруг насыщенный, яркий, зелёный аромат полыни, сильный и жизнеутверждающий. Запах стекает в легкие и мгновенно включается в ток крови — Гилберт пьян, хотя не пил ни капли. Под ногами Оза хрустят осколки стекла и фарфора: обрушившись сдвоенным весом разгорячённых тел на стол, они оба просто смели на пол все бокалы с тарелками. Кто будет это убирать? Гилберт смеётся. Оз тяжело выдыхает в затылок и накрывает его судорожно вцепившуюся в бархат скатерти руку своей. — Ты пахнешь желанием. Так ты правда… Его пальцы тонкие, кожа гладкая и очень ровная, без мозолей, ожогов и полузаживших царапин от порезов ножом, без следов сражения с природой, которой нужно придать удобную для человеческих желудка и глаз форму и структуру. Только кончики пальцев чуть-чуть приплюснуты и тверды — знак постоянной близости с клавиатурой. А, может, он пользуется печатной машинкой, может, в коридорах его загородного особняка стоят потемневшие рыцарские доспехи, а в подвалах хранится абсент, которому три сотни лет… И плющ оплетает стены из старого камня — зелёный. А на стене обеденной залы красуется выложенный изразцовой плиткой грифон. И пальцы поглаживают прохладный рисунок — мимоходом, бездумно... От таких прикосновений изразец должен превратиться в угли. — Ты правда… Правда? Ох, мой бог… А всего-то требуется повернуть голову вбок и поцеловать пальцы Оза — пройтись языком по белым от напряжения костяшкам, оставить отпечаток губ на бледно-розовой поверхности ногтя. Правда, правда, всё можно, чего же ты медлишь и ждёшь… В кармашке куртки, вспоминает Гилберт, лежала баночка с облепиховой мазью, — лучшая вещь от ожогов, когда случается ненароком задеть рукой металл печи или бок горячего котла, но куртка с брюками и бельем валяется на полу возле дверей, ведущих в кухню. — Только не абсент, — шепчет он. — Спирт на слизистую — это верх садизма. — Однако, — Оз мягко улыбается на ухо, — мы этот спирт спокойно пьём. А во рту та же слизистая, дорогой мой шеф-повар… — Должен же спирт как-то попадать в организм. Человечество нашло оптимальный способ… проверенный тысячелетиями… и смирилось с некоторыми неудобствами поглощения… такими, как раздражение гортани и удар по рецепторам на языке… ох… Оз, проклятье… — Ты наконец-то назвал меня по имени. И полетели к чёрту приличия и конкурентский заказ — так просто это, оказывается, когда наконец-то понял, что не насмешка там была, и не уничтожить хотели: пробиться через толщу недоверия. Поцелуями — вскользь вдоль позвоночника Гилберта до поясницы. Оз раздвигает ягодицы и приникает гибким языком — проникает вовнутрь, так бесстыдно и жадно вылизывая, будто век мечтал этим заняться, будто попросту спятил, будто сам от этого готов вот-вот кончить, как Гилберт, который с рычащим полузадушенным стоном впивается зубами себе в руку. Возбуждённому, стоящему колом члену тесно и больно между столешницей и животом. Кончик языка Оза скользит вперёд-назад в смоченном слюной отверстии. Гилберт, ослеплённый жаркими слезами удовольствия и наполовину задохнувшийся, не сразу понимает, что вместо языка теперь пальцы, которые растягивают его и размазывают слюну. — Боюсь, что смазки будет недостаточно. Но ты, — хриплым полушёпотом говорит ему Оз, — тоже можешь нам немного помочь. Хлюпающий звук движущихся пальцев прекращается, и с ощущением внезапной пустоты, уже чувствующейся обидно и неправильно, Гилберт приподнимается, опираясь на локти, потому что руки трясутся, и переворачивается, сползает на пол, с полузакрытыми глазами тянясь к брюкам Оза и расстёгивая пряжку ремня. Осколок стекла впивается Гилберту в колено. Он должен бы чувствовать острый укол, но вместо этого чувствует Оза — его ладонь, зарывшуюся в волосы на затылке, твёрдый бугорок под тканью брюк, быстрое неровное дыхание. Слышит, как громко Оз сглатывает и дрожит. В желании — зверином, бесконтрольном, — проступает тихими красками нежность. Гилберт осторожно приспускает брюки Оза и начинает ласкать его — сначала пальцами, потом мягко прихватывая губами головку, потом вбирая член в рот целиком. Он был бы не против, чтобы Оз кончил так, если тому захочется, — Гилберт получил бы возможность ещё и ощутить его вкус. Но Оз деликатно отстраняет его, тоже опускается на пол, гладит по волосам и лицу. — Спасибо, Гил… Хватит. Оз целует его в губы — затяжно и сладко, проводит языком по зубам. Целует, будто перебирая губами, ресницы. «Как ты мог подумать, дурак, что я желаю тебе зла...» Теребит за плечо: встань теперь ты, пожалуйста... И вдруг бледнеет. — Ты порезался. Испуг, а, может быть, вина за то, что стащил на усыпанный осколками пол, — Гилберт не успевает различить, потому что Оз низко опускает голову и слизывает струйку крови, сбегающую по голени от пореза на коленке. И саму ранку тоже зализывает — жарко и щекотно. Глаза, когда Оз поднимает их, у него совсем тёмные. — Твоя кровь — дурман. Как и ты сам. Стоило только увидеть — издалека, за стеклом окошка. Но долго же мне пришлось... Гилберт берёт его за руку и ложится на стол, — теперь на спину, — притягивая Оза за собой. Без рубашки, в свете единственной лампы над дверью в кухню Оз такой красивый — ещё красивее, чем обычно, весь из запахов и ощущений, из горячего влажного чувства приникшей сверху груди, напряженного живота, крепких, но податливых под пальцами плеч, щекочущих ключицы и соски волос, глубоко и резко — до снова брызнувших слёз — вошедшего члена. Оз сразу же задевает в его теле отзывчивую струну, заставляющую выгибаться от судороги. Гилберт ахает и, запрокинув голову, ударяется затылком о полированное дерево столешницы. Скатерть давно сбилась и сползла на пол. Туда, к осколкам и вилкам, ножам, разбросавшим своё содержимое перечницам и солонкам, к мелочному и незначительному, ко всему выброшенному за борт в этот поздний час миру, к ненужной одежде, к рассудку. Хорошо быть спятившим, поехавшим, больным, — пульсацией бьётся у Гилберта в голове, или это он так сильно ударился, что мысли теперь изнутри все залиты кровью… Почему он тогда ещё жив? Потому что здесь — Оз. Его жаркая тяжесть, его жадность, желание, его зубы, прикусывающее соски, твердый член и сбивчивый, почти жалобный шепот: подожди, не кончай, пусть мы вместе, пожалуйста… Но Гилберт не выдерживает: ещё десяток толчков, и он распадается, разлетается, слепнет и глохнет, кажется, умирает, — а через какое-то мгновение Оз обмякает над ним, утыкаясь лицом в плечо. Часовая стрелка замирает на двух часах ночи. Время тоже утекло, пропало, — остались только запахи. Пот, сперма, кровь, слюна. И полынь. Оз шевелится медленно, неохотно, и с первой более-менее разумной мыслью Гилберт вдруг ощущает неловкость: Озу, наверное, некомфортно лежать вот так, они же оба липкие и мокрые, как чёрт знает что… как рыбы. — Чего ты там хихикаешь? — Оз улыбается. Он, уже пришедший в себя, приподнимается и весело блестит глазами. Гилберт невольно переводит взгляд на живот Оза, где белеют подтёки его, Гилберта, спермы. И густо краснеет. — Я говорил, что красный цвет тебе не идет? Я готов утверждать это снова... и снова… Оз целует его в переносицу, брови, глаза. Стирает сперму рукой, подносит её ко рту и слизывает светлые капли. И вид у него такой же, как тогда, когда он пробовал страчателлу с десертной ложечкой абсента в сиропе. — Просто божественно, господин шеф-повар. Этой ночью они повторяют всё ещё три раза, а луна — зелёная — глядит на них в окно.