Больничная серия 1/3: Ничего страшного

— Простите, — говорит девочка-врач в зеленом халате хирурга, синей шапочке, с респиратором, убранным на плечо. — Прошу вас, простите меня. Она совсем неуместна в светлой комнате со стенами в белые облака, солнца и цветочки. Где все пастель и фланель. Падме выбирается из подушек, подзывает дроида-няню и отдает ей малышей. Не глядя на врача. Она не смеет задать вопрос, пока детей не укроет светло-розовая дверь другой комнаты. В их мире нет смерти, и еще долго не будет, она сделает что угодно… — Он жив, — говорит врач быстро, как только щелкает дверной замок. — И надежда еще есть. Но вы должны пойти со мной. Девочка явно ждет встречного вопроса, но Падме лишь кивает и встает. Нужно одеться. На ней только халат и ночнушка, она совсем расслабилась. Найти обычное платье. Домашнее, в котором она прилетела. И стянуть чем-нибудь волосы. Быстрее, копуша. Быстрее. — Мне сказали, что опасности нет. Главврач госпиталя лично сказал ей это вчера. Лечащий врач Энакина не пустил ее к мужу — стерильный блок, госпожа сенатор. Не нужно рисковать. Да, ожог. Но ничего, мы справимся. Девочка сглатывает и морщится. Вот как, значит. Вот как. Ничего страшного, госпожа сенатор. Ничего, ничего, ничего… И она поверила, потому что Энакина всегда обходила беда. Он всегда возвращался. За столько лет — ни одного серьезного ранения. Как могли сепаратисты на каком-то плавильном заводе навредить лучшему бойцу Республики? Сейчас, глядя в измученное лицо девочки, она думает — точно ли никогда у Энакина не было серьезных ранений? Или это тоже было — ничего страшного, госпожа сенатор? — Я готова, — сказала Падме. — Что от меня требуется? — Просто… — девочка вздыхает. — Я вас проведу, я третий анестезиолог. Смена только закончилась, но никто не обратит внимания. Вы встанете за консолью и будете стоять. Не двигаясь и молча. Ничего нельзя делать, просто стоять. Падме кивает недоуменно и выходит за девочкой в коридор неонатального отделения. Ее никто не останавливает, а люди-санитары отводят глаза. Вот, значит, как. — Вы надеетесь, он почувствует меня? — Что он вас увидит, миледи, — говорит девочка. — Он в сознании. — П-подождите, — Падме даже останавливается, держится за стену, ее качает в сторону. — Как — в сознании? — На него плохо действует полный наркоз. Угнетает сердце. Мы оперируем под местным. Сила великая… — Когда ему стало хуже? — спрашивает Падме. Они покидают родильное отделение, пастельные тона наконец-то исчезают, и почему-то становится легче дышать. — Час назад. Я… я надеюсь, он увидит вас и вспомнит, что ему есть зачем жить. — Почему меня не пустили к нему раньше? — Это запрещено, — тихо говорит девочка. — В операционный зал чужим нельзя. — Нет, — Падме качает головой. — Когда первая операция закончилась. И только вглядевшись в недоумевающее лицо врача, осознает сказанное до конца. — Она… еще не закончилась. — Да, миледи. И он очень устал. Понимаете? Падме кивает, но она все же не понимает. Она никак не может понять, в голову не вмещается. Прошли сутки, а операция все еще идет. Все еще. И Энакин в сознании… Они занимают скоростной лифт, и девочка набирает адрес. Падме стоит прислонившись к стене, обхватив себя руками. Она даже не знает, как именно ранило ее мужа. Не спросила. Обрадовалась тому, что жив, и не подумала уточнить. Ведь раз жив — все в порядке. В порядке. — Мне очень жаль, — говорит девочка. — Вам бы сейчас не волноваться. Поверьте, если бы был иной выход, я бы не стала… Падме качает головой. — Вы сделали правильно. Ей страшно. Это совсем неважно. — Я дам вам теларифан, — говоря, девочка что-то набирает на своей деке. — Сейчас, проверю только, в вашем положении… Падме пожимает плечами. — Я не боюсь крови и не падаю в обмороки. — Лишним не будет, — говорит девочка. — Поверьте мне. Падме морщится. Ее опять принимают за нежный цветочек — только потому, что она родила три дня назад. Отвратительно. Но когда они добираются до ожогового, теларифан выпивает без сопротивления. Некоторые запахи действительно все еще беспокоят, лучше подстраховаться. Перед проходом в блок — обеззараживание. Перед шлюзом в хирургическое отделение — еще одно. И переодеться. Прозрачный респиратор на лицо, волосы убрать, перчатки на руки. Зеленую робу поверх одежды. Бахилы на обувь. Такое чувство, будто она выходит в бой в полном доспехе. Все мысли вылетают из головы, когда ее проводят в блок. В белоснежной зале под нестерпимым светом зеленые фигуры режут мясо. Крюками, механическими щупальцами и скальпелями выдирают клочья. Кровь капает на пол. Ей хочется стереть с пола алые пятна. Неаккуратно. И слишком ярко. И слишком громко пищат мониторы. Это ведь не может быть человеческим телом, ведь правда? Ведь не может быть, что?.. Ее проводят дальше, за мониторы, в обход людей в зеленом, ставят между металлических стоек, и тогда она видит лицо. Человек, у которого когда-то было лицо, смотрит в потолок раскрытыми глазами. У него трубки в горле. И вместо кожи — пластик. Совсем нет знакомых черт — вот только глаза… Человек чуть поворачивает голову, насколько позволяет фиксация, и Падме благодарит теларифан. Ее тошнит даже сейчас, противный комок забивает горло. На пустом пластиковом лице родные серые глаза. Расфокусированный взгляд скользит по ней не задерживаясь. Он ее не видит. Не видит. Это значит, значит… Отвратительно громко кричит аппарат рядом, поднимается уровень шума. Падме не обращает внимания, смотрит мужу в глаза. Ее привели сюда не для того, чтобы он увидел ее. Наоборот. Чтобы она… чтобы она успела попрощаться. В последний раз увидела его глаза открытыми, в последний раз увидела его живым. Падме проглатывает тошнотный комок, закусывает губу. Ей нельзя шевелиться — а он там один. Он слеп, парализован, нем. — Эни, — шепчет она. Вокруг воют приборы, но ее он слышал всегда. Он и в перестрелках ее слышал, и сквозь сирену эвакуации. Но не сейчас. Совсем один, там, в темноте и боли, с медиками, которые уже отчаялись. Раз позволили третьему анестезиологу провести ее сюда. Падме сжимается внутри, делает шажок вперед, ныряет под темные и светлые перепутанные трубки и встает на колени. Изуродованное лицо мужа теперь прямо перед глазами, от деталей не отрешиться, и тошнота вновь подкатывает к горлу. Падме наклоняется ближе. И самыми кончиками пальцев касается головы мужа. Рядом с зашитой раной на его виске кожа почти не тронута огнем, наверное, можно… Главное — не задеть маску, не задеть повязки, не задеть шва… — Я здесь, — шепчет Падме, смотря в слепые глаза. — Я никуда не уйду. Я здесь. Возвращайся. Возвращайся к нам. *** — Он сказал, ты умерла. Раньше Энакин частил в разговоре с ней. Захлебывался словами, перескакивал с мысли на мысль, торопился. Им всегда так не хватало времени. Когда он прилетал в увольнительную, они первые часы говорили запоем. Не могли остановиться. Слушали голос друг друга, больше, чем слова… Такой красивый голос… Теперь за Энакина говорит модуль. Жестяным голосом без интонации, от которого больно на душе. И никогда больше не услышать потока слов, в котором она тонула, смеясь. («…прекраснейшая, безумная, белоснежная, с глазами бездонными, с волосами цвета лучшей из дюрасталей…» — «Идиот, это не комплимент!») Ему слишком тяжело говорить, даже так — даже без прохода воздуха сквозь искромсанное горло. — Кеноби хотел меня увезти и спрятать, — говорит Падме. — Я сказала, что мне нужно собрать вещи. И через тайный ход удрала сюда. Как ты не почувствовал, что он соврал? — Он не врал. Энакин чуть поворачивает голову, и она уже не вздрагивает от его не-лица. Зато его глаза ищут ее, слепота все же отступила, и как Падме была счастлива, когда поняла, что он смотрит на нее — а не в ее направлении. Падме наклоняется вперед, гладит его плечо. И отводит взгляд от пустоты на месте рук. Сгорели. Все сгорело. «Сделают как настоящие, — сказал ей вчера Энакин. — Не бойся». С тех пор она старается не вспоминать о том, как он был красив. И как любила его руки, крепкое тело, стройные ноги. Старается не думать, как много было в ее любви от гордости — смотрите, он мой, такой красивый и сильный. Уродливый карлик, оплавленный обрубок человека на кровати перед ней щурит глаза. Касается пластиковой щекой ее пальцев на своем плече, и Падме улыбается. — Это значит, он видел, что ты умрешь, — сообщает ей механический голос. — Поверил в неизбежность. Но я не допущу. Не бойся. Падме сглатывает. Кеноби кричал, что ей надо бежать. Немедленно. Иначе Палпатин — узурпатор, Император, безумец — убьет ее, убьет ее девочку, а мальчика воспитает убийцей. И ее муж, ее Энакин, поможет ему. Ее муж — убийца, чудовище, ситх из древних легенд. Ты не знаешь, на что он способен, Падме, а я знаю. Эта война сделала из него чудовище. Война — и я. Если бы не я, никогда бы он не овладел Силой, никогда бы не прошел столько битв и через столько смертей. Кто же знал, кто же знал, что ситхов инициируют именно так, а потом в них не остается ничего человеческого. Я так виноват, Падме, но я все исправлю… Как он был страшен тогда, ее добрый друг Оби-Ван Кеноби, мечущийся по ее квартире с ужасом и болью в глазах. Настолько, что она предпочла бежать от него и не слушать… А он заманил Энакина на автоматический плавильный завод, и если бы не 501-й легион, пошедший за командиром в ад, Энакин сгорел бы там… — Скажи мне, — говорит Падме, поглаживая пальцами плечо мужа. — Ты… он сказал, что ты… — Ситх, — произносит мертвый голос, и она не понимает, вопрос ли это или утверждение. — Убийца. С геноцидом на совести. — Это правда? — Она все же прочла секретные документы, которые принес Кеноби. Только верить не хотелось. — Ты действительно уничтожил столицу графа?.. — Я закончил войну, — отвечает муж. — За пять лет войны — не первая столица. Первая в центре. Странно, как меняется отношение. Падме сглатывает. Не первая столица? Ее солнечный юный муж прилетал к ней — после такого? И… и она ничего не поняла? Не поняла, как он изменился?.. Как она могла не понять… — Кабель, — говорит Энакин, и Падме вздрагивает, возвращается в реальность палаты, успокаивающе пищащих приборов и мужа-калеки. Поднимает брови: кабелей вокруг слишком много. — Уточни, пожалуйста. — Белый с синим, идет к… — он явно проглатывает термин, — серой коробке. — Вижу, — говорит Падме. — Поправить? — Если вырвешь из сокета, умру через пять секунд. Никто не успеет. Падме дергается, будто ее ударили — минуя тело прямо в душу. Горло перехватывает так, что слова не протолкнуть. Она только разевает рот, пытается дышать, унять обиду, возмущение — стыд. — Ситх, — говорит Энакин. — Убийца. Геноцид. Я не менялся. Я… проявился. Да. Так. — Ты, — наконец справляется со словами Падме, — отец нашим детям. И мне муж. И если уж я не поняла раньше, то… То мне все равно. Это не совсем правда. Но сейчас, смотря в его светлеющие, заполняющиеся радостью глаза, она обещает себе, что это будет правдой. Будет. — Я не позволю никому тебя тронуть, — говорит он. — Даже Палпатину? — Особенно. Это должно было звучать смешно. Калека без рук и ног обещает ее защитить. Но Падме отчего-то не смешно совсем. И — спокойно. Будто все эти дни она куда-то неслась, а сейчас вот — добежала. — Избавляйся скорее от проводов, — говорит Падме. — И я принесу к тебе детей. Они как раз тогда начнут все хватать. И будут по тебе ползать. — Радостная перспектива, — его глаза улыбаются. Падме улыбается в ответ. Не сбудется, Оби-Ван. Никакое больше пророчество нас не коснется. Мы выживем. Мы все обязательно выживем. А вот наши враги — не факт.