Дурак

      Саарн поерзал, меняя позу: от долгого сидения на каменном полу затекла задница. Судя по промозглой сырости в воздухе, камни должны быть просто ледяными — но, странно, он не чувствовал холода.       Какого зуга ему хотя бы набедренную повязку не оставили? Как схватили — так, голышом, и кинули за решетку. В конце концов, он не какой-нибудь простолюдин!       Он поежился, обхватил руками колени. Мда, влип так влип! Искал приключений… и нашел на свою голову.       Снова вспомнился зал с каменными сводами, бесконечно повторяющийся знак Хаоса на гобеленах, тяжелый душный запах — смесь приторных благовоний и острого аромата разгоряченных мужских тел.       Анхис, пришедший с ним вместе, сразу куда-то исчез. Мальчик-раб поднес гостю кубок вина: одни Боги знают, что подмешали туда жрецы Хаоса — но от первого же глотка колени у Саарна ослабели, и в голове стало пусто и звонко. Кто-то подтолкнул его к низкому девятиугольному столу-жертвеннику, чьи-то руки, скользнув по телу, распустили на нем пояс, отстегнули фибулу — и хитон соскользнул на пол. Саарн не противился: разве не за этим он сюда пришел?       Его поставили на колени на мягкий ковер перед жертвенником, нагнули вперед. Что-то невесомое мазнуло по ягодицам и бедрам — шелковая мантия главного жреца, догадался Саарн. В этот миг ему стало страшно.       «Подождите… нет… я не хочу так сразу…» — пробормотал он, пытаясь подняться.       Тяжелая рука легла ему на поясницу, не грубо, но уверенно заставила распластаться на жертвеннике. Прохладные пальцы, сочащиеся чем-то влажным, скользнули в расщелину меж ягодиц.       «Это жертвоприношение, — прошелестел над ухом странный, словно бы не совсем человеческий голос. — Здесь неважно, чего хочешь ты».       Саарн покорно замер, раскинув руки, чувствуя, как вместе со страхом нарастает острое возбуждение…       Тут-то их и накрыли.       Поначалу он даже не понял, что происходит. Крики, грохот, звон стекла над головой — должно быть, какой-то отчаянный культист выпрыгнул в окно. «Именем Ноденса! Святая Стража! Всем лечь, руки за голову!» Саарн и так лежал. Его грубо сдернули с жертвенника; инстинктивно он начал отбиваться — и тут же получил удар под ребра, а затем такой пинок по яйцам, что в глазах у него потемнело…       Дальше все было как-то смутно, расплывалось в памяти. Но в целом понятно. Ну и влип же он! Участие в запретном ритуале, да еще чуть ли не в главной роли — дело серьезное, очень серьезное. Теперь вся надежда на дядюшку и его тугой кошелек.       Сколько он сидит здесь? Кажется, целую вечность. Впрочем, ни есть, ни пить не хочется, да и естественные надобности не дают о себе знать — значит, не так уж долго. До чего же унылое место! Одиночество, тишина, тьма такая, что не видно даже ближайшей стены…       Саарн неуверенно поднялся, повел вокруг себя рукой, надеясь нащупать стену. Вдруг еле слышный шорох заставил его обернуться.       Шагах в двадцати от него соткалась из непроглядного мрака тень, темнее самой тьмы — неподвижная фигура в чем-то свободном и длинном. Незнакомец не двигался, не говорил ни слова. Просто стоял и смотрел.       Саарн был слишком измучен и напуган, чтобы задаваться вопросами.       — Наконец-то! — воскликнул он. — Я уж думал, про меня все забыли! Вы от дядюшки, верно?       Незнакомец неопределенно качнул головой.       — Слава Богам! Послушайте, скажите этим дуболомам, чтобы принесли мне хоть какую-нибудь тряпку срам прикрыть! Киньте им пару золотых, дядюшка вам отдаст. И почему так темно? Вот не думал, что в тюрьме нет даже окон! Может быть, можно хоть факел зажечь, я же с ума сойду сидеть здесь в темноте…       — Можно. — Голос незнакомца прозвучал, словно удар колокола. Пришелец поднял руку — и вдруг слева, осветив островок каменной кладки, сам собой вспыхнул факел.       В неверных языках пламени Саарн разглядел своего посетителя. Свободная черная мантия до пола, капюшон, скрывающий лицо… ох, зуги его побери — это точно не посланец от дядюшки! Похоже, это совсем, совсем другое!       — Ну и дурень же я! — воскликнул он. — Вы из Святого Ордена, правильно?       Незнакомец молчал; лицо его скрывала тьма, но Саарну показалось, что он улыбается.       Сидя во тьме, Саарн сочинил целую оправдательную речь — но теперь вдруг обнаружил, что не помнит из нее ни слова.       — Я все признаю, — быстро заговорил он. — И раскаиваюсь. Глубоко раскаиваюсь. Непростительная глупость с моей стороны. Но, честное слово, просто глупость, не злой умысел! Видите ли, я даже толком не понял, КОГО они там собрались вызывать. Анхис что-то болтал про «ползучий хаос»; но, если бы я только знал, что это — упаси нас Боги — сам Ньярлатотеп…       — Выходит, ты предложил свое тело, сам не зная, кому? Зачем же?       Теперь голос незнакомца звучал медленно, тягуче, словно тающий на языке мед. В нем слышалась насмешка — но, кажется, не злая.       «Скажу все как есть, — решил Саарн. — Может, повезет — отделаюсь десятком плетей?»       — Стыдно сказать! — сокрушенно признался он. — От скуки. Совсем нечем было заняться! Скачки на единорогах надоели, глаарское зелье на меня больше не действует, на меднокожих рабынь уже смотреть не могу… А тут встретил Анхиса — и он говорит: пошли со мной, будет круто. Хотелось чего-нибудь такого… ну, знаете, необычного. Остренького такого. Все равно, чего. Понимаете? — пролепетал он уже совсем жалким, срывающимся голосом, пытаясь заглянуть пришельцу в глаза.       Тот молчал; и от его молчания и каменной неподвижности Саарна охватил неведомый прежде страх.       — Пожалуйста! — проговорил он сиплым полушепотом, остро ощущая, что стоит перед странным незнакомцем совершенно голый, потный, дрожащий. Жалкий. — Это ведь в первый раз… И я больше не буду! Клянусь! На всю жизнь запомню! Плети, пусть даже каменоломни, что угодно — только не бросайте меня во Внешнюю Тьму!       Вместо ответа незнакомец… «повел плечами», хотелось бы сказать Саарну — но нет, он как-то странно, волнообразно колыхнулся всем телом; и черный плащ сполз с его плеч, медленно скользнул вниз, на лету разлетаясь клочьями мрака и сливаясь с мраком вокруг.       Саарн попятился. Под босыми ногами больше не было камней… да и прежде не было, эти камни он себе придумал. Как и аккуратную серую кладку, освещенную факелом. Как и сам факел. Быть может, как и собственное тело. Не было ничего. Лишь пустота — и языки пламени, пылающие в пустоте, и незнакомец, стройный, смуглый и золотоглазый, озаренный этим противоестественным огнем.       — Ох я дурак! — простонал Саарн. — Ну и дурак!       Смуглый незнакомец сочувственно кивнул.       — Меня уже казнили, так? Выкинули во Внешнюю Тьму?! А вы… а ты…       — Я — тот, кого призывали той ночью жрецы Хаоса. И, как видишь, успели призвать.       Ньярлатотеп, Пожиратель душ. Бог с тысячью рук и тысячью лиц, повелитель соблазна и порока, одним взглядом внушающий безумие. Не самый могущественный из Иных Богов, но самый опасный, ибо из всех Иных он ближе всего к людям — и больше всех интересуется людьми…       Все это в миг промелькнуло в голове у Саарна, и ноги его подкосились.       Что-то сильное и гибкое — какие-то маслянистые черные жгуты — вынырнув из мрака, обхватили его бедра и не дали упасть. Вторая пара жгутов обвила запястья, еще один, потолще, сжался на пояснице. Щупальца мягко, без усилия подняли Саарна в воздух и поднесли к его новому властелину.       — За миллионы лет, — задумчиво проговорил Ньярлатотеп, — мне случалось пожирать души неисчислимого множества существ, одержимых самыми различными желаниями. Были среди них алчные искатели запретных знаний, и властолюбцы, мечтающие о троне, и мстители, готовые на все, чтобы утолить свою ярость. И ненавистники всего живого, жаждущие уничтожить Мир Снов или сопредельные миры. И непостижимые для тебя создания, полные таких стремлений, которые ваша раса неспособна ни понять, ни выразить на грубом своем языке… Но, клянусь флейтами Азатота, впервые вижу смертного, который решил отдаться мне от безделья и скуки!       Саарн, вися в воздухе, упорно рассматривал переплетающиеся знаки Хаоса на длинном одеянии Бога. Знаки плясали, словно живые, и переливались какими-то немыслимыми цветами, от них рябило в глазах, но поднять взгляд он боялся.       — Я же объяснил… — пробормотал он.       — Что ты глупец? Да, я заметил.       Он протянул руку ладонью вперед. С узкой длиннопалой ладони смотрел на Саарна еще один глаз — тоже золотистый, миндалевидный, с девически длинными ресницами. Взглянув в него, Саарн уже не мог отвести взгляд.       — Что ж, — промурлыкал над ним тягучий голос, подобный расплавленному золоту, — больше тебе скучно не будет!       Многоцветное одеяние Бога словно взорвалось. На миг перед взором Саарна мелькнуло что-то невообразимое — сотня искривленных ртов и оскаленных пастей, тысяча немигающих глаз — а в следующий миг извилистые линии знаков Хаоса ожили и блестящими, переливающимися щупальцами рванулись к нему.       Тентакли Бога вознесли Саарна в воздух, завертели, словно куклу, переворачивая поудобнее. Вмиг он оказался спеленут и обездвижен. Руки завели за спину и стянули, словно прочной веревкой, ноги с силой, до хруста в бедрах, развели в стороны. Десятки мелких щупалец заскользили по телу, ощупывая, похлопывая, сжимая, пробуя на прочность. Два крохотных отростка ласкали соски, еще один гладил беззащитно открытую мошонку. Щупальце обвило восставший член у основания, что-то тонкое, словно игла, проникло в уретру, и Саарн хрипло вскрикнул, сам не понимая, от неожиданности и боли — или от острого, невыносимого наслаждения.       Порой, крутясь в воздухе, ему удавалось бросить взгляд на своего нового господина. Ньярлатотеп не двигался с места, прекрасное лицо его было бесстрастно — лишь в уголках губ, казалось, играла легкая улыбка.       Но щупальца, что росли из тьмы, клубящейся на месте его сердца, не оставались в покое ни на миг. И, как видно, знали тело своего пленника, его желания и реакции куда лучше его самого! Саарн уже не понимал, что с ним делают, в голове у него мутилось — слишком много прикосновений, ощущений, боли, тут же сменяющейся возбуждением, мелькания немыслимых цветов перед глазами… слишком много всего сразу. Он кусал губы, пытаясь сохранить остатки самообладания, хотя бы не кричать; но, когда что-то гибкое, скользкое, мускулистое проскользнуло в анус— забыл обо всем и завопил в голос, сам не понимая, о чем просит: прекратить эту сладкую пытку — или не останавливаться.       Огромное, заостренное на конце щупальце метнулось к его лицу, заткнуло собой вопящий рот, до предела растянув, едва не разорвав губы. От неожиданности Саарн сильно его укусил — и тут же еще один тентакль хлестнул его по щеке.       — Оближи как следует, — послышался над самым ухом тихий, тягучий, насмешливый голос. — Другой смазки не будет.       Как?! Это… эту… громадную страшную штуковину Ньярлатотеп хочет… засунуть в него?!       Но над задним входом в его тело энергично трудились, массируя и растягивая, уже два тентакля — и, как видно, спорить не приходилось. «В конце концов, чего бояться? Я ведь уже умер!» — мелькнуло в голове — и Саарн, постанывая от усердия, принялся неумело сосать огромное, солоноватое на вкус орудие Бога и водить по нему языком.       Одно из щупалец, что растягивали его, скользнуло глубже, нащупало какую-то чувствительную точку в глубине его тела. Саарн выгнулся и глухо вскрикнул сквозь живой «кляп». Машинально сжал зубы — и тут же застыл, ожидая новой пощечины. Но вместо этого «кляп» попятился и исчез, оставив по себе лишь легкую саднящую боль во рту. К лицу Саарна приблизилось другое лицо — смуглое, горбоносое, с глазами, как отражение солнца в черной воде.       — Все, кто приходит ко мне — приходят по своей воле, — проговорил Бог, почти касаясь губами его губ. Голос его был тягучим и теплым, как мед, и дыхание сладким, с едва уловимой ноткой гнили, словно перезрелые плоды эа. —Ты можешь сказать «нет». Даже сейчас.       Сказать «нет»? Сейчас — когда одна из тысяч «рук» Бога, проникнув глубоко в его тело, творит там что-то неописуемое, постыдное и невозможно прекрасное? Сказать «нет» — и снова остаться одному в пустоте, во тьме и молчании, на целую вечность?       — Да, — прошептал Саарн. — Пожалуйста! Да!       Легко, почти неощутимо Ньярлатотеп его поцеловал. Провел раздвоенным языком по саднящим губам, слизывая кровь из трещинок. С каким-то жалобным всхлипом Саарн потянулся его обнять — вдруг понял, что рук у него уже нет вовсе, и почти этому не удивился.       — Значит, да, — сказал Бог и отстранился от него.       Щупальце выскользнуло из Саарна, оставив его дрожащим от возбуждения, пустым и жаждущим наполниться. Другие — те, что держали его в плену — снова вздернули в воздух и завертели, ощупывая, сгибая, растягивая каждое сочленение его тела. Казалось, иные из них проникают под кожу и исследуют его изнутри. Вот его перевернули вертикально, широко развели и зафиксировали болтающиеся ноги. Саарн инстинктивно напрягся… а в следующий миг в окружающей тьме, освещенной лишь неверными языками пламени, вдруг вспыхнул свет. Тусклый багрово-серый свет, идущий словно сразу со всех сторон.       То, что увидел Саарн вокруг себя, заставило его забыть обо всем.       Во все стороны бесконечной серой равнины, уходя за горизонт, тянулся лес воздетых тентаклей. Заостренных живых кольев — огромных, толстых, переливающихся разными цветами, вздувающихся мощными мускулами.       И на каждый из них нанизан человек.       Точнее, не везде человек. Кое-где Саарн различал представителей иных рас, и даже каких-то неведомых существ, вида удивительного и чудовищного. Но в основном это были люди. Обнаженные мужчины и женщины, наколотые на щупальца Бога, словно бабочки на булавки коллекционера, застывшие в странных, порой почти комичных позах. Тентакли Ползучего Хаоса, входя в них между ног, пронзали насквозь и выходили через рот, через глазницу, через темя.       Многие из этих людей были страшно изуродованы: с содранной кожей, неестественно вывернутыми руками и ногами, или вовсе лишенные рук и ног; иные — с обезображенными лицами, превращенными в фантасмагорические маски; иные выглядели так, будто в теле их не осталось ни одной целой кости; иные — так, словно какой-то безумный мастер-кукольник разъял их на части, выпотрошил и снова сшил как попало, неумелыми и грубыми стежками.       Но все живы.       Все они безостановочно корчились на своих живых кольях, и вращали безумными выпученными глазами (кроме тех, у кого уже не было глаз), и широко разевали рты, и кричали. Или, быть может, пели. Голоса их, слитые в единый хор, доносились до Саарна приглушенно, словно издали; и все же он разбирал слова — если это можно назвать словами. «Ньярлатотеп… ша-имгранна… текели-ли…» — как-то в этом роде. И вот что всего страшнее: в голосах этих, вместе с ужасом и болью, звучало наслаждение и восторг… нет, даже не так: боль и ужас для этих проклятых душ и были высшим восторгом, немыслимым наслаждением.       Саарн хотел зажмуриться — и не смог. Похоже, век у него тоже больше не было.       «Ну и дурак же я! — мелькнула последняя отчаянная мысль. — Что я за дурак! Ведь можно было отказаться!»       А дальше он уже ни о чем не думал: ибо что-то огромное вспороло его снизу и тяжело, неумолимо двинулось вверх.       «Рука» Бога, мощная и безжалостная, натягивала Саарна на себя, как перчатку. Выворачивая наизнанку, сминая и превращая в кашу нежные смертные внутренности. Вытряхивая, как мусор, все, что накопилось в нем за двадцать лет сытой, безбедной, бессмысленной жизни. Он бился в своих путах и кричал, срывая голос… и постепенно крик его превращался в ритмичную песнь и обретал слова. Самые естественные, самые понятные. Слова, прекраснее которых нет на свете:

Нъарлъ-а-тхъо-тэпп! Шша-имгрхъанна! Фхтагн ррр-млва-а! Текели-ли, Нъарлъ-а-тхъо-тэпп!

      И, когда щупальце взрезало ему гортань, и когда пробило челюсть вместе с языком, нёбо и вышло через глазницу — Саарн продолжал кричать.