Красная ночь

«Цветущие висельники»: девятый по счету самоубийца был обнаружен в номере клуба «Лихорадка» вчера ранним утром, предположительно спустя четыре часа после смерти. Как и во всех предыдущих случаях, его тело было покрыто множеством гематом…» Фурута зашел в кабинет без стука. Придвинул себе стул, уселся напротив стола и принял выжидательную позу, вытянув перед собой ноги. Канеки весь сосредоточился на чтении — лишь когда на периферии зашевелилось размытое пятно, он взглянул на часы. — Уже обед? — Пятнадцать минут как. Вы получили мое письмо, Сасаки-сан? — Да… получил. — И что думаете? Ну, о «цветущих висельниках»? Довольно поэтичное название для криминальной сводки. Фурута наблюдал за тем, как его командир протирает очки, — его раздетые глаза никуда не смотрели, и он стремился скрыть свою тревогу, хотя был бледным и тонким, как бумага, пропитанная чернилами новостных лент. — Не понимаю, зачем вы мне это прислали. — Как же! Молодых людей находят повесившимися в клубах Кабуки-Тё: все они абсолютно голые, а их тела покрыты странными багровыми пятнами, похожими на безобразные цветы. Вас это совсем не увлекает? Фурута наслаждался каждым своим словом, поглаживая пустой край письменного стола — пальцы его были собраны таким образом, что их движения выглядели совсем не двусмысленно. Канеки старался не смотреть на его руку, и тогда она замерла. Фурута облокотился на стол, опустил подбородок на сложенные в замок ладони. — А ведь сезон самоубийств еще не начался. — Они, наконец, встретились глазами. — «Обычными» убийствами и суицидами занимается полиция, а не CCG, — Канеки отвел взгляд первым и, выказывая свою незаинтересованность, встал из-за стола, направился к кофейному столику. — Полиция не станет расследовать дела в квартале красных фонарей, а официальные СМИ не поднимают шумихи. Эти фотографии свободно гуляют лишь по социальным сетям. — Значит, вы давно следите за этим? — с недоверием спросил Канеки, и Фурута задумчиво нахмурился. — Неделю или около того… Пока Канеки наливал себе кофе, Фурута глядел на его спину и зад, обтянутый полосатой тканью брюк. — Сасаки-сан, у вас рубашка выбилась. Канеки ощупал свою поясницу — как он и полагал, рубашка была идеально заправлена под ремень. Канеки не мог не думать об этих повешенных мальчиках: их образы представали у него перед глазами, и он не только ясно видел их изуродованные бледные тела, но чувствовал душный запах мускуса, наполнявший пространство вокруг них. И его пугала вовсе не участь, постигшая их, а его собственная реакция на нее: он чувствовал себя мерзким и опасался, что Фурута обо всем догадался. Вернее, Канеки уже был уверен в этом. Стоило Фуруте ощутить свое превосходство, как он начинал отпускать дурацкие шутки. — Полиция не будет вмешиваться в дела мафии, а управление — тем более. Не понимаю в таком случае, что вам нужно от меня, — он сел обратно и понадеялся, что его грубый тон хоть немного отпугнул Фуруту, но тот сидел в прежней позе, и его черные глаза наблюдали за губами командира, которые то и дело прикасались к краю кружки. — Хотите знать мое мнение, Фурута-сан? Вам нравятся больные вещи. Он снова уткнулся в экран, полагая, что предельно ясно выразил свое желание остаться одному. — Хо-о-о… Фурута вдруг ударил ладонями по столу, перегнулся через него, нагло заглядывая в монитор, и Канеки поперхнулся кофе. — Вы заставляете меня ревновать, командир! — игриво произнес Фурута, — вы же с самого утра рассматриваете эти фотографии с милыми мальчиками в петлях, можете не оправдываться! О, простите, вы облились из-за меня? Давайте я промокну салфеткой… — Не трогайте меня, Фурута-сан! — Канеки грубо отмахнулся от его руки, отставил кружку и посмотрел на свой галстук. Кофейное пятно расползалось по мелкому узору, и Канеки нетерпеливо стянул его — он не выносил вида пятен на своей одежде. Фурута вскочил, выпрямился по струнке и виновато поклонился. — Прошу прощения. Вид извиняющегося по этикету Фуруты позабавил Канеки, и он немного остыл, хотя все еще испытывал страшную досаду: не столько из-за испачканного галстука, сколько из-за того, что позволил Фуруте обличить себя. В конце концов, он мог просто не поддаваться на провокацию, если бы не хотел. — Ладно, я сдаюсь. Объясните мне, почему вам так интересны эти висельники. — Потому что, как вы сказали, мне нравятся «больные вещи». И у меня есть предположение, что здесь замешан гуль. — Откуда такое предположение? Фурута таинственно улыбнулся. — Я расскажу все и даже больше, если вы согласитесь пойти со мной сегодня вечером в тот клуб, где вчера нашли последнего висельника. Канеки не был удивленным: он с самого начала не мог отделаться от мысли, что его разыгрывают. Но Фурута все же был прав: он все утро провел за просмотром этих фотографий и чтением пошлых выдержек, вроде той, где «смерть обвивает их худые ноги пурпурными лозами и пышно расцветает у них на груди…». Небо сотрясло раскатом грома, на стоянке завыли сирены разбуженных автомобилей. Канеки вздрогнул и пришел в себя, обернулся к окну. — Ну и погодка! Сасаки-сан, вы взяли с собой зонт? — Фурута воспринял затянувшееся молчание как согласие, для которого Канеки придумывал достойное оправдание. — Нет, не взял. — Оконная створка поддалась открытию с неохотой, по карнизу барабанил дождь. — А я вот взял… Канеки не мог заигрывать с Фурутой в здании управления. У него просто не получалось. — Я не хочу, чтобы нас видели вместе в Кабуки-Тё, Фурута-сан. — Тогда давайте встретимся сразу там, внутри. — Хорошо, пусть так. — Тогда до вечера, шеф. Канеки остался один, прижался к холодной двери горячим лбом и затих. Он не мог злиться на Фуруту за то, что тот преподносил ему в сложенных лодочкой ладонях его, Канеки, пороки, и потому беспомощно злился только на самого себя. Чтобы усмирить совесть, он снова подумал о висельниках, мерцающих в петлях, как подвешенные за губу священные карпы — перламутрово-белые с ярко-красными пятнами по всей чешуе. А затем Канеки Кен вообразил себя висящим под высоким потолком в белом кабинете, и его погасший взгляд был направлен на длинный стол меж его расслабленных ступней, а потом он представил себя со стороны глазами людей, окруживших его, раскачивающегося из стороны в сторону под люстрой с горящими в утреннем солнце капельками хрусталя... Эта мысль прошила его, как вошедший в ступню осколок. Удушение вскружило Канеки голову: непослушной рукой он закрыл кабинет изнутри и, на ходу расстегивая ремень, направился к своему креслу. * * * Дождь шумел в сточных трубах, сбегал по ложбинкам вдоль покатых улиц; небо впитало в себя свет Кабуки-Тё. Канеки промок до нитки, пока блуждал по безлюдному в такой проливной дождь кварталу, от красных огней, дребезжащих в лужах, болели глаза. Вход в «Лихорадку» был со стороны двора, где старый фасад страдал от черной плесени. Зал был почти пустым, на диванах сидели редкие посетители, их глаза неприветливо мерцали в полумраке, над головами клубился табачный дым. Помимо табака здесь пахло чем-то кислым — так могла бы пахнуть болезнь, замаскированная лекарством на горьких травах. Фурута ждал его в кресле у стойки регистрации, закинув ногу на ногу, и молодые девушки, курившие под вытяжкой, смотрели на него искоса с нескрываемым любопытством. Все они держали в руках одинаковые стаканы с чем-то густым и темным, как венозная кровь. — Зря вы отказались от зонтика, — поддел Фурута своего промокшего шефа и поднялся, помахивая зонтом-тростью. Они оказались плечом к плечу с Канеки у стойки, и симпатичный юноша с шелковым платком на шее спросил, чего они хотят. — Можем ли мы снять восьмой номер? Юноша обронил свою улыбку, но тут же подобрал ее и покрутил головой. — Вы хотите взять именно этот номер… на двоих? К сожалению, это запрещено, вы понимаете, мы ведь оказываем услуги иного характера, вот, пожалуйста, прейскурант… — он потянулся, чтобы открыть книгу в блестящей обложке, но Фурута накрыл ее своей ладонью. — Я знаю, какие услуги вы предлагаете. Давайте я просто заплачу немного больше, ладно? — Господин, не то чтобы я был против, но… Рука вдруг вспорхнула с книги, и на стол шлепнулось удостоверение следователя. Юноша оторопел. — Что случилось, вам нечем дышать? — Фурута сочувственно улыбнулся. — Вы совсем побледнели! Ох, что это за след у вас на шее? Выглядит ужасно! Вас пытались убить? Вы можете все рассказать мне, как видите, я же сле… Юноша нервно застучал пальцем по своим губам, призывая распоясавшегося клиента к молчанию, а потом поправил свой шелковый платок, скрывающий пурпурный след вокруг его шеи, перегнулся через стойку и посмотрел в зал. Девушек возле вытяжки и след простыл. Теперь он говорил тихо, едва шевеля губами. — Господа, могу я уточнить, чем вы собираетесь заниматься в этом номере? — А чем обычно посетители занимаются в ваших номерах? Взгляд Фуруты был гипнотическим, и юноша протянул ему ключ. Он отодвинул черную занавеску, разрешая им подняться к номерам по узкой металлической лестнице. Коридор пульсировал с частотой биения света, в уложенных зигзагом лампах щелкал раскаленный добела газ. Запах болезни, даже приглушенный хлоркой, лишь усиливался. Канеки не мог изменить своему желанию просто следовать за Фурутой мрачными коридорами, которыми тот уводил его все дальше и дальше от того, чем он сам, Канеки Кен, хотел бы казаться всем остальным. Его слабое противление Фуруте было частью некоего ритуала, к которому они возвращались раз или два в неделю. И сегодняшний день был долгой прелюдией к чему-то такому, от чего у Канеки сводило мышцы шеи и что выходило далеко за пределы всего, что они уже успели совершить. — Это же тот самый номер? — спросил Канеки, и Фурута посмотрел на него через плечо, поворачивая ключ. — Верно, тот самый. Заинтригованы, Сасаки-сан? — он улыбнулся и толкнул дверь. Красная ночь просачивалась в номер через надломленные жалюзи, все было стерильным и безмолвным: идеально застеленная кровать, комод, одинокий стул. Смерть была растворена в хлорке и выскоблена из каждой щели, и на мысль о ней наводили лишь потолочные балки с облупившимся черным лаком. На фотографии это место выглядело иначе. — Вот мы и здесь. — Канеки закрыл за собой дверь и требовательно посмотрел на Фуруту, который неспешно расстегивал плащ. — Вы обещали мне рассказать все, что знаете… — ... и даже больше, — закончил за него Фурута и придал своему голосу холодной формальности. — Его нашли вчера ранним утром, и он висел прямо здесь посреди номера. После вскрытия обнаружилось, что его организм был обезвожен и по всему телу были внутренние кровотечения. — Фурута повесил свой плащ и взглянул на Канеки, застывшего у окна. — Вы не хотите снять мокрую одежду? Канеки не шевельнулся, и тогда руки в красных перчатках возникли у него из-за спины и взялись послушно извлекать круглые пуговицы из петель. — В этих клубах извращенцев практикуются довольно странные забавы, — Канеки смотрел сквозь прорези в жалюзи на объятый электрическим пламенем квартал, — но с чего вы решили, что это не самоубийства? — О, нет, это самые настоящие самоубийства! — Тогда причем здесь гуль? — Канеки приподнял руки, чтобы Фурута мог стащить с него плащ. Он порядком сопрел, ему хотелось как можно скорее избавиться от мокрой рубашки и от перчаток, которые Фурута уже медленно стягивал с его пальцев. — Здесь начинается самое интересное, — Фурута прижался горячей грудью к влажной спине Канеки и перешел на волнующий шепот, — причиной обезвоживания у всех висельников были многочисленные оргазмы, которые они испытывали перед своей смертью. Вероятно, семени из них излилось столько, что ей был бы забрызган весь пол… Фурута стащил одну перчатку и растер прохладную ладонь своего командира. Канеки произнес в своей привычно-вежливой манере: — Что, по-вашему, в Кабуки-Тё завелся гуль, который питается мужским семенем? — Он подал Фуруте вторую руку в перчатке, и тот усмехнулся у него над ухом. — Сасаки-сан, вы совсем пропащий. Вы знаете, что происходит с висельником, когда у него выбивают стул из-под ног? — Фурута отбросил перчатки, нежно коснулся сухожилий изуродованной руки. Канеки вдруг выкрутился из его теплых, но липких объятий и принялся сам расстегивать свою рубашку. Не без удовольствия наблюдая за ним, Фурута продолжил: — Петля пережимает спинной мозг, наступает кислородное голодание, кровь стекает вниз, к гениталиям. В момент смерти происходит эякуляция, и жизнь просто выплескивается под давлением… Канеки расправлял рубашку, чтобы повесить ее на плечики. — Да, я знаю, читал об этом у Такацуки Сэн, «Повешенный Макгаффина» — Вы не читали? — Нет, не читал. Отношусь к ее книгам с большим недоверием, — с нескрываемым презрением ответил Фурута, ослабляя узел своего галстука. — Все, что вы сказали, Фурута-сан, не объясняет эти багровые пятна на телах висельников. Они же выглядят как зараженные чумой… Канеки сел на стул и теперь изучал потолок: балки выглядели довольно крепкими… — Сасаки-сан, что, по-вашему, в большинстве случаев толкает людей на самоубийство? — Они посмотрели друг другу в глаза, улыбнулись, и Канеки задумчиво коснулся подбородка. — М-м-м… любовь? — Именно! — Голая грудь Фуруты матово блестела в красном свете, и он наслаждался тем, как пристально командир следил за каждым его движением. — Это и есть настоящая чума, Сасаки-сан, вирус, закодированный в ДНК каждого человека, понимаете? Мы все — потенциальные носители: вы, я. Жар, который копится в вашем теле; давление, из-за которого лопаются кровеносные сосуды; ядерные взрывы, сотрясающие ваше сознание каждую секунду на клеточном уровне — это симптомы любовной лихорадки. Не все ли равно, как мы это называем? Канеки пришел на ум юноша за стойкой, его ярко-красный платок, закрывающий след от петли на нежной шее. За окном поднялся ветер, и тени зашевелились по всей комнате. По стеклу с новой силой застучал дождь. — Вы уже пытались повеситься, Фурута-сан? Этот вопрос застал Фуруту врасплох, и он замер, держа руку на ремне. — Да, я пытался. У меня не вышло, но это был интересный опыт, — Фурута снова гремел пряжкой, по его волосам и лицу скользили расплывчатые образы дождя, — я не жалею о нем. Самоубийства — такая же часть нашей повседневной жизни, как чистка зубов, прием пищи, мастурбация, если хотите! Желание умереть естественно, как и желание жить: по сути, это одно и то же. — Вы хотите сказать, что можно умереть лишь тогда, когда действительно живешь, верно? Нельзя умереть, если ты мертв, так? — Канеки облокотился на свои колени, и его взгляд был спрятан за отражениями на круглых стеклах очков. — Но обратная логика не работает. Вы не можете желать жить, если мертвы. Фурута иронично рассмеялся. — Но откуда вы знаете, что живете, если уже умерли однажды? Наступило нехорошее молчание. Канеки захотелось уйти, и он даже повернул голову к двери, словно намекая на свои намерения. Но как бы сильно его ни задела грубая шутка Фуруты — око за око, — Канеки не мог заставить себя покинуть этот номер. В воздухе был снова разлит дух некой сакраментальной болезни — «любовной лихорадки», если угодно. — И как можно проверить, что ты все еще жив? — неуверенно спросил Канеки, уверенный, что знает ответ. Фурута завел руку за затылок, обхватив невидимую веревку и резко склонив голову набок, улыбнулся. — Отпустить себя. Извергнуться в петле и познать опыт смерти. — Но ведь можно «перестараться» и умереть раз и навсегда. — Можно, если действовать безрассудно. — Фурута снимал брюки. Спустя короткое сомнение Канеки поднялся, и они, стоя друг напротив друга, почти одновременно оголились до белья. — Я все еще не понимаю, к чему вы клоните, Фурута-сан. — Теперь Канеки чувствовал пол босыми ногами, и ему на мгновение почудилось, что он наступил во что-то, разлитое на полу. — Уж не хотите ли вы, чтобы мы оба здесь повесились? — Он горько рассмеялся себе в кулак. Опыт смерти — Канеки знал о нем не понаслышке. Мучаясь бессонницей, он всякий раз вспоминал о смерти, представляя ее себе во множестве образов, и незаметно для себя проваливался в черный шум сквозь разные картины, где он умирал красиво, а следом за ним схлопывался и весь остальной мир. Иногда у смерти было белое, без единой кровинки лицо и седые волосы. Канеки уже был возбужден этим дурманящим его разговором, и Фурута расценил это как комплимент в свою сторону. — Нет, конечно, нет! Это было бы слишком хорошо, — разочарованно посетовал Фурута, подошел к комоду и достал из него моток белой веревки. — Я просто хотел попрактиковать с вами эти «довольно странные забавы». Вы же не против, Сасаки-сан? Такого не прочесть в книжках… Он ловко вязал из бесформенной веревки петлю, и она загадочно светилась в полумраке. Канеки положил очки на подоконник — теперь Фурута излучал размытое сияние жемчужного карпа. — Я боюсь травмировать вас, — признался Канеки, наблюдая за появлением второй петли. Он снова корил себя за то, что был с Фурутой таким, и предпочитал думать, что эта комната существует в совсем другом измерении, и здесь он мог оставить всю свою грязь, счистить ее с себя, снять, как змея снимает кожу. Он знал, что потом, когда все это закончится, он побежит отсюда сломя голову и сгорая со стыда, но уже завтра утром обо всем этом забудет и проснется с «той» ноги. — Я верю, что вы знаете, когда нужно остановиться, — они остались совершенно нагими, и Фурута приблизился к Канеки вплотную, — я тоже знаю, когда нужно. Петли ждали их на кровати, пока они, стоя посреди комнаты, ласкали друг друга, и мгла проникала в кровь Канеки через прикосновения к зараженной плоти Фуруты — он явно был нечист. Рот Фуруты был жарким, руки — холодными, и они топтались по красным отсветам под истертой веревкой потолочной балкой. И было нечто сокровенное в обоюдном накидывании белых петель на шеи. Фурута почти любовно подтянул узел к дрогнувшему горлу Канеки, и тот просто повторил за ним, с вызовом глядя ему в глаза. В этих зеркальных действиях и трепетной тишине была неведанная им обоим доселе откровенность, и Канеки вдруг понял, что ничего интимнее в их отношениях еще не было и уже не будет, и это кульминация — максимум того, чего они могли бы достигнуть. Вершина черной пирамиды в том безымянном пространстве, куда вели узкие коридоры с мигающими лампами. Фурута, сжимающий петлю на шее Канеки, и он, сжимающий петлю на шее Фуруты. Их накрыло призрачным красным покрывалом смерти, о которой они грезили, стремление к которой никто кроме них двоих не сумел разглядеть друг в друге. Оно роднило их, и это родство было поистине безобразным. Канеки вдруг отвернулся, но Фурута повернул его лицо к себе. — Сасаки-сан, отбросьте все мысли, действуйте по наитию. Канеки закрыл глаза — после поцелуя у него остался дурной привкус во рту. Действовать по наитию — он мог позволить себе это, пожалуй, под нежным взглядом красной ночи. — Посмотрите на узел, — Фурута вложил в ладонь Канеки концы своей петли, — он затягивается туже, когда вы тянете за этот конец веревки, — видите? — и ослабевает, когда тянете за другой. Канеки кивнул, а затем ухватил первый конец и рванул Фуруту к себе так, что тот сначала захрипел ему в губы, а после усмехнулся и болезненно ущипнул своего заигравшегося командира за ягодицу. Они еще немного повозились с приготовлениями. Фурута повернулся спиной, склонился над кроватью, оперся на нее и закрыл глаза, чувствуя, как маслянистые пальцы ощупывают его изнутри. Он еще никогда так не волновался и не мог перестать улыбаться себе под нос. Его и самого теперь лихорадило: кожа была холодной, но полыхала с изнанки. Канеки медленно вошел в него, склонился над его напряженными лопатками, и Фурута ухватился за коснувшийся плеча белый повод. Сначала удушье было совсем слабым, веревка лишь натирала горло, и Канеки хотелось скинуть ее с себя, но тогда бы ему пришлось снять петлю и с Фуруты, а ему нравилось смотреть, как затягивается узел на треугольнике кожи там, где расходились длинные волосы. Фурута уткнулся в свои ладони, пачкая слюной костяшки пальцев: Канеки вбивал боль в его тело, шея пульсировала, и он произнес что-то одними губами, имя или вроде того, но ему самому померещилось, что вместо слов с его губ сорвался лишь едкий дым. Канеки гладил его изогнутую спину, и все раскачивалось из стороны в сторону, а их лица наливались кровью. Канеки стал пропадать: инстинкты скручивали его, и он ткнулся лбом в округлые позвонки у основания шеи Фуруты, проскользил по соленой коже верхней губой. Конец его петли, которую Фурута уже сжимал в зубах, терлась об его плечо, и он глухо скулил в ритм звонких соударений. Канеки снова выпрямился — узел болезненно затянулся — перед глазами мельтешили темные точки. Он чувствовал, как тяжелеет его тело: руки и ноги немели, колени подкашивались, и он едва не рухнул на Фуруту, но удержал равновесие. Однако Фурута заметил это и ослабил петлю. — Вы еще живы? — Его насмешливый голос звучало сдавленно и глухо, словно за стенкой, и Канеки кивнул в ответ. — А вы хотите, чтобы я умер? — Лучше: я хочу, чтобы вы выжили. Все происходящее Канеки видел уже словно из-под потолка. Одинокий стул, расплывчатый свет сквозь жалюзи, кровать, на которой они копошились, пытаясь устроиться как-то иначе. Фурута снова целовал его, и теперь у его языка был металлический привкус обескровленной раны. Канеки сидел на кровати, а Фурута устроился сверху, хищно обнимая его руками и ногами, будто огромный полип. Их глаза закатывались, веки подрагивали, и Канеки чувствовал себя в жарком коконе — все звуки исчезли, и в ушах остался тонкий писк. Он не уловил, в какое мгновение его сознание перестало быть подконтрольным ему, но галлюцинации были сокрушительными: он рухнул вниз самого себя, вниз своего живота, где все плавилось и кипело от возбуждения. «Родинка Фуруты. Красные перчатки, руки под которыми были все в пятнах и напоминали тигровые лилии. Кофе, пролитый на галстук. След на нежной шее. Венозная кровь в одинаковых стаканах. Красное свечение, поднимающееся, точно жар, к небу над Кабуки-Тё. Цветущие юноши-висельники на балках, разом испускающие дух над бескрайним цветочным полем…» То ли он так агрессивно подбивал Фуруту снизу, то ли Фурута сам так рьяно двигался на нем, но бедра отозвались слабой болью. Что-то двигалось у него во рту, что-то с металлическим привкусом, и слюна стекала с краешка губ. Ему было так душно, но воздух не проникал в легкие, а застревал где-то в горле. Что-то впивалось ему в спину — ногти, оставляющие пурпурные следы. Он, кажется, потянулся рукой к петле на шее, но кто-то остановил ее, и пальцы погрузились во что-то влажное и теплое, нащупали мягкий язык, ребристое небо. Фурута задыхался, но самозабвенно ласкал губами пальцы в грубой чешуе. «Родинка Фуруты. Красные перчатки. Тигровые лилии. Кофе. Галстук. След на шее. Венозная кровь в стаканах. Красное свечение над Кабуки-Тё. Юноши-висельники, испускающие дух над цветочным полем …» Фурута стискивал Канеки все слабее и слабее — он слегка откинулся, забросил голову назад и невольно выступившие слезы потекли по его вискам. Он был близок, и Канеки в нем — непривычно горячий, — тоже, и Фурута ждал той секунды, когда ему нужно было со всей силы затянуть петлю и удержать подвешенного Канеки Кена в Бардо его страшного сна. В конце концов, гулю ничего не будет, даже если сломать ему шею… Канеки широко раскрыл глаза — он был красным и тонким как бумага. Его обуял неподдельный страх смерти — той, что могла случиться с ним раз и навсегда, и он безрассудно, со всей силы рванул белый повод чужой петли. «Родинка. Перчатки. Лилии. След на шее. Венозная кровь. Красная ночь. Юноши-висельники над цветочным полем, и он один из них смотрит сверху вниз, и его тело отмечено болезнью, исходящей из самого сердца, тяжелым недугом, от которого он и все эти висящие юноши так и не смогли убежать… Это красивая смерть?» Канеки показалось, что он слышал эхо выбитого из-под ног стула, но звук был тяжелым — из расслабленной руки выскользнула веревка, и Фурута съехал на пол с его бедер. Его грудь блестела от спермы, которая продолжала изливаться ему на живот, но сам он был неподвижен. Канеки сбросил с себя петлю и жадно глотнул воздуха — голова раскалывалась, но он не мог оторваться от Фуруты, его красиво раскинутых рук, темных губ и петли на шее. Он еще не совсем понимал, что сделал, но его тело остывало, а вместе с ней — разум. Фурута — не гуль. Фурута может умереть, если ему сломать шею. Канеки боялся спускаться с кровати на пол, и в панике ему пришла в голову мысль, что он может подвесить Фуруту на потолочной балке в центре номера, и просто уйти. А его обнаружат ранним утром… Он сглотнул и коснулся своих ребер, тоже заляпанных семенем Фуруты, втянул его кислый запах и коснулся языком. У семени был приятный вкус, и это было в первый раз, когда Канеки попробовал его. Но не успел он окончательно осознать, что случилось, как Фурута на полу вздрогнул, открыл глаза, и его скрюченная рука потянулась к шее. Канеки слетел с кровати, не отдавая себе отчета, помог Фуруте освободиться от удавки и опустился рядом на холодный паркет. На их шеях еще темнели натертые веревкой следы, и они лежали висок к виску. Канеки смотрел на родинку Фуруты, а Фурута — на черный белок какугана. Прошло минут десять, прежде чем комната перестала раскачиваться у них перед глазами, и Канеки поднялся на локтях. — Мне пора идти. — Он поднялся на ноги, переступил через Фуруту и направился к вешалке. — Не хотите обсудить случившееся? — Фурута следил за ним с пола, и лицо его выражало абсолютное смирение. — Не хочу. Ни сегодня, ни завтра, ни когда-нибудь еще. — Канеки все это время одевался к нему спиной — сырая одежда мерзко липла к телу. — Хоть в чем-то вы себе не изменяете… — Фурута улыбнулся и потер рукой свою шею. — Возьмете зонтик? — Нет уж, обойдусь. — Как знаете. Будьте осторожны по дороге к себе, Сасаки-сан. Фурута остался в номере один, и за закрытыми веками все было однородно красным. В первый раз, когда он делал себе петлю еще мальчиком в Саду, все было иначе, и ему действительно хотелось просто выдернуть себя из жизни. Но теперь Фурута не мог избавиться от проступающей на лицо улыбки, и все время видел перед собой лицо Канеки Кена, который надевал ему через голову уже другую петлю. Торжественно, точно сделанный не по размеру венец. * * * Фурута зашел в кабинет без стука, и Канеки тут же обернулся на него. — Хорошо, что вы зашли. У меня были кое-какие соображения в деле о висельниках… — Канеки был в приподнятом настроении, и его отстраненный жизнерадостный голос звучал звонко, как пощечина. Фурута весь обратился во внимание. — Ваша версия с гулями подтвердилась, и как раз вчера ночью мы задержали одного из них, в «Лихорадке». Это был тот самый администратор у стойки. — Что? Но… если бы он был гулем, то у него бы не осталось следа от… — Это было родимое пятно, — с готовностью ответил Канеки, явно ожидавший такого вопроса. Фурута поджал губы и выказал искреннее удивление. — Надо же, а ведь это было обычное предположение, ну, насчет гуля… — А те внутренние кровотечения — это результат действия наркотика, который они все принимали в этом клубе. Он действует, как сильный афродизиак, и при передозе действительно разрушает кровеносные сосуды. — Канеки ликовал, ведь ему удалось так легко избавиться от пыли, которую Фурута пустил ему в глаза, но тот не выглядел побежденным, напротив. — Вот видите: даже самая красивая смерть перестает быть красивой, если убрать из нее загадку. Канеки ответил ему своей дежурной улыбкой. — Я, кстати, принес вам то, что вы просили. — Фурута протянул ему пластиковый пакет, и Канеки вежливо поблагодарил его. — Документы? — Да. И документы тоже. День как-то быстро склонился к вечеру — он был плодотворным, и Канеки не посещали никакие лишние мысли, и он просидел допоздна, под конец чувствуя лишь приятную усталость. И, чтобы не оставлять ничего на завтрашний день, он притянул к себе пластиковый пакет, который ему принес Фурута, осторожно вытряхнул его содержимое на рабочий стол. Вместе с бумагами из пакета выскользнула белоснежная петля с обычным виселичным узлом. Руки Канеки безвольно опустились. Город за окном накрывала красная ночь.