Когда солнце светило ярче

Зима тогда была особенной. Ваня привык и к морозам, и к метелям, и даже к сугробам, заваливающим все тропы. В такие ночи, когда вьюга выла, не умолкая, тяжело было им уснуть. Оля никогда не ложилась, пока не засыпали младшие, пусть не умолкал снежный ветер еще много часов. Это было одно из самых светлых воспоминаний. Нескончаемый вой за окном, домик освещен лишь дрожащим огоньком свечи. В тот вечер Ольга пела им дивные песни, а Наташа сидела позади и расчесывала ее, тогда ещё, длинные волосы. Сестры навсегда остались в его памяти такими безмятежными, спокойными, несмотря на то, что давно уже они выросли. Он помнил лес. Дремучий и темный, ни одного лучика солнца не проникало сквозь будто сплетенные друг с другом ветви. Елки высокие, тяжелые, пышные, росшие словно до небес. Мощные корни, запутанные под ногами. И совершенно особый, лесной шум. Не такой, как в березовой рощице возле луга; не такой, как в густом орешнике за рекой — он был таинственный, очаровывающий. Но лес оттого не становился страшным, хоть и все знали — не один путник пропал здесь, затянутый ли в болота, или в колдовские сети. Не одну историю слышал Ваня, не раз пересказывал их сестрам. Он видел все эти чудеса своими глазами, и помнил явственно, как наяву. Глаза лешего, а это, несомненно, был он, словно угольки горели за могучими стволами деревьев. Но сколько бы он ни бежал навстречу, ехидные глазки только убегали все дальше. А Русалки? Чего стоила бессонная ночь на опушке, когда Ваня караулил этих опасных созданий почти до рассвета. «Защекочут, до смерти защекочут, не ходи ты туда», — уговаривала Ольга, суетясь в крохотной, но светлой и чистой избушке. И не думала она, что братец всерьез ночью в лес пойдет. Но Ваня вышел из леса, невредим, как и всегда. Русалки были точно такие, как рассказывали редкие счастливчики: длинноволосые, ехидные, сидели себе на ветках, высоко-высоко. Но отчего-то вовсе не злые, может, дитя пожалели. До утра слушал он их смех и песни. Ох и досталось же от сестер тогда. Как плакала Ольга, как ругалась, причитала все. А Наташа молча сидела себе у окошка, грустная, а потом подошла, обняла так крепко, что больше Ваня никогда не уходил тайком, ни на русалок смотреть, ни лешего ловить. Он помнил лето, цветущий луг, траву, что скрывала его с головой. Прятки до заката, странные игры, пение птиц. Старшая плела из тех цветов венки с яркими лентами, часто больше, чем нужно, отчего они висели у детей на шеях, что только вызывало смех. Он помнил весну: прыжки по лужам под ворчание Оли, мол, ноги промочишь, и одобрительный хохот младшей. Кидались талым снегом до визга. На масленицу Ольга всегда пекла блины, даже когда концы с концами сводить не получалось, к этому событию она подходила с важностью. Надо сказать, что таких блинов он больше никогда не видел. Какие-то мелкие воспоминания оставляли в душе теплый след до сих пор. Короткие косички Наташи, которые ей с таким трудом заплетали, яркие платки Оли, все в невиданных узорах, самовар по вечерам, сон втроём под одним тонким одеялком. Давно прошло мирное детство, пролетела добрая тысяча непростых лет. Небеса тогда были чище и выше, и Иван верил, что однажды они вновь станут такими.