Seclusion

Раз-два. Мерно движется ложка в чане со сладкой массой. Мерно проворачивается огромное колесо. Раз-два. Не должно оставаться ни комков, ни светлых пятен, ни коричневатых сахарных сгустков. И каждая порция, стекающая густыми каплями в пузатую банку, должна быть соразмерна другим. Раз-два. Не терять ритма, не лениться и не спешить, точно укладываясь в загодя отмеренный промежуток. Раз-два, раз-два… Монотонность успокаивает, а тяжесть в руках кажется к концу смены даже приятной. Можно не думать ни о чем, кроме затверженной последовательности операций. Строгая тишина производственных мастерских нарушается только гудением старинной аппаратуры — и такая же тишина окутывает сознание. Привычная и блаженная почти-пустота. Каждый следующий день в монастыре похож на предыдущий. Пробуждение, молитва, часы труда. Медитация под мерные слова Посвященной, тихая трапеза. Шелест свободных одежд и шорох осторожных шагов. Как было вчера — так будет и завтра. Десять, сто и тысячу лет. Сухой, легкий щелчок — сигнал, что запас сырья подошел к концу. Фалере с неслышным стоном потягивается, разгибая спину; и почти сразу же одна из её товарок по сегодняшней смене вводит на консоли (изолированной, конечно, от всякой сети) последовательность простых символов — чтобы машина-конвейер не работала вхолостую. Фалере кивает и автоматически указывает на таймер: пусть отметят еще и точное время остановки. Во избежание. В соседнем цеху её сестра выжимает сок из наливных гроздьев, а потом трижды процеживает, почти вручную, отделяя древесный мусор и мертвых насекомых, добавляя сладкие специи с мёдом, или травы, или что-то еще; рецепт разнится от раза к разу, в отличие от производственной схемы. Бочонки с новорожденным вином другие послушницы, объединившись по двое-трое, потом спускают в подвалы монастыря. Туда же, куда отправятся после обработки и упаковки труды Фалере — хорошенько закрученные плотными крышками, бережно обернутые хрустящей серебристой фольгой. Фалере оглядывается, словно бы ненароком, слегка сощурив глаза: на следующем конвейере как раз заканчивают с последней банкой сладкого лакомства, торопясь уложиться до конца смены. Пьянящие напитки, сладости, душистое мыло — ничто из этого не задерживается под замком. Отправляется на Иллиум, Цитадель или даже на саму Тессию; доход с производства целиком идёт на нужды общины. Гордость монастыря: элитный продукт, ограниченные поставки. Разумеется, торговая марка никак не упоминает сам монастырь — «Лессус-что-то-там», прозрачная печать в форме сомкнутого цветка. Фалере почти уверена, что пробовала пряный джем когда-то раньше, давным-давно: на одном из редких семейных пикников с матерью и сёстрами (и старшая смеялась своим глубоким, вкрадчивым смехом, облизывая пальцы — себе, практически напоказ, и сёстрам, когда мать отвернется: медленно и со вкусом). «Труд очищает». Так написано поверх дверного проема, ведущего к мастерским. Они всякий раз, выходя на смену, читают эту надпись вслух, в унисон; несколько десятков голосов отдаются эхом под высокими сводами. «Труд сделает вас свободными». Так говорит настоятельница-матриарх, когда они собираются ради последней в сутках общей молитвы. В прохладном, просторном и открытом, насколько позволяют соображения безопасности, зале дышится легче, чем в комнатах; длинные листья тессийских папоротников шелестят на ненастоящем ветру. «Труд, пот и кровавые мозоли — вот твоё искупление!» Так кричала Блюстительница — а девчонка, не старше сорока стандартных лет, зажимала уши руками, скорчившись в тени под стеной, пока старшая асари не подняла ее рывком — и не ударила с размаху по лицу: ударила, вызвав в ладони биотический импульс. Когда Фалере подбежала, чтобы помочь ей подняться, изо рта у новой послушницы ещё текла кровь. И она отбросила руку Фалере, даже не вдумываясь, вместе с самой Фалере, едва не заработавшей вывих от неловкого падения на каменный пол, — хотя, конечно, получила потом ептимью за умышленное использование биотики. «Не прикасайся». Не смей. Ардат-якши — вечные одиночки. На лицах обитательниц монастыря написано недоверие, непреходящая настороженность по отношению к другим таким же. Совместные работа, еда, молитвенные чтения — вот и всё, что объединяет их, молодых и старых. Это и к лучшему: легче предотвратить побег, чем подавлять бунт. Разумеется, здесь — не только такие, как Фалере и Рила; есть и те, кто не лишен от природы возможности исправления, чья душа повреждена не настолько сильно — им следует пробыть в стенах монастыря лишь некий ограниченный срок. Но и они держатся отстраненно, словно перенимают привычку старших: даже во время поднадзорного отдыха редко кто из послушниц перекидывается словечком-иным. Кто — отворачивается, созерцая диковинные растения под стеклом; кто — прикрывает лицо архаичной книгой с речениями давным-давно умерших матриархов. Кто-то — просто закрывает глаза, притворяясь спящей. Фалере тоже не встречается ни с кем взглядом, скидывая рабочий фартук и проводя ладонью по шее, мокрой от пота. Негромко, не изменяя тона, говорит остальным — кто из них справился хорошо, а кто подверг работу лишнему риску. Говорит больше для самой себя, чем для них, — хотя, возможно (только возможно) эти слова помогут им тоже. Даже если твой труд тебе не принадлежит, ты всё еще можешь присвоить себе хотя бы щепотку выбора. В мастерских гаснет свет, и они, выстроившись в колонны по одному, возвращаются в основной комплекс зданий. Крытая галерея поднимается вверх, постепенно и неуклонно, и за порогом высокой арки послушниц встречает небо, неожиданно близкое за барьером из прозрачного и прочного бронестекла. Встречает, конечно, только если сами они захотят смотреть. Фалере смотрит в пол, но на тридцатом шаге, различив краем зрения знакомую — по узору швов (на ногах у сестры всё вечно снашивалось со скоростью света) — монастырскую обувь, она поворачивает голову влево. Лицо Рилы — на расстоянии вытянутой руки; сестра замечает её взгляд, но даже не кивает в ответ. Метка у неё на нижей губе кажется выцветшей, как застиранная ткань некогда белого платья. Преодолевая последние шаги по крутому подъему, Фалере думает: как она сама выглядит со стороны. Должно быть, в точности так же. (Врата тюрьмы никогда не откроются тем, кто не в силах подобрать ключ даже друг к другу). Хорошо, что они обе мало напоминают мать; хорошо, что в мелькнувшем напротив лице сестры ни одна из них не способна разглядеть отражение — кривое, но беспощадное. Широкий рот, столь легко раздвигающийся в улыбке: знакомой, теплой, самую малость снисходительной улыбке старшей и опытной, любящей и любимой сестры. Улыбке, которая так стремительно стала ложью. Убийственной — разрушившей их семью, трижды мерзостной ложью. «Будь она проклята». Если Фалере бы точно знала, что хотя бы одна упаковка из всех окажется однажды в руках Миралы (на Иллиуме, Цитадели, Омеге) — она бы, не колеблясь, отравила всю партию. *** После часа, отведенного для медитаций, Фалере отзывают в сторону. Она отряхивает подол и без лишних слов сворачивает вместо коридора, ведущего к ряду келий, — в сторону лестницы, поднимающейся этажом выше. Посвященная, коснувшаяся перед этим её плеча, следует чуть впереди, освещая дорогу. Никто даже не поворачивает голову им вслед. У скромной двери рабочего кабинета матери-настоятельницы ее спутница отходит в сторону и остаётся ждать, сливаясь с длинной вечерней тенью от колоннады. Фалере же входит внутрь. Входит и останавливается, четко выговаривая приветствие, — и слышит в ответ три голоса, называющие её по имени: в каждом — чуть больше, чем узнавание. (Её мать стала юстицаром-Блюстительницей, чтобы приговорить к смерти её сестру — никто, никогда, кажется, не позабудет об этом). Фалере знает их — каждую из тех трёх азари, которых сейчас видит перед собой. Старшая из жриц-Посвященных, скрывающая плечи и голову под церемониальным покрывалом, которое до сих пор в моде среди консервативных матрон. Её имя — Лаэна, но это лишь слух, обрывок, подслушанный в коридорах. Сама она никогда не позволит послушницам обращаться к ней с такой фамильярностью. Глава службы безопасности, Джетра Аптос — та самая, которая когда-то доставила в монастырь их с Рилой. Тогда она, конечно, еще не была главой — тогда она ободряюще улыбалась им, насколько могла (не убирая, впрочем, ладонь с бедра, где покоился миниатюрный парализатор). И сама матриарх Галлэ, в традиционном темном одеянии духовной наставницы, — на закате лет нашедшая утешение в заботе о заблудших, калечных душах. Пальцы матриарха благообразно сплетены на животе, взгляд полон тщательно выпестованной материнской заботы. — Мы внимательно следили за твоим поведением, Фалере, — матриарх обращается к ней почти дружелюбно — почти, если не замечать напряженности, притаившейся в уголках её губ. — Подойди поближе, если тебе так будет удобней, — просит она, как если бы саму себя убеждала: бояться нечего. Фалере не обманывается этим, не приблизившись даже на полушаг. — Ты усердно трудишься и не пренебрегаешь сестрами по несчастью, — продолжает настоятельница, и Джетра у нее за плечом едва слышно выдыхает, расслабляя готовые к атаке пальцы. — В тебе не видно ни обиды, ни гнева, а твоя деятельная тяга к гармонии похвальна для юной… для такой, как ты, — на мгновение матриарх даже отводит взгляд, словно и вправду смутившись. Ши-ари, единство-во-всех-вещах, недостижимо для души ардат-якши. Настоятельница Галлэ верит искренне, и всерьёз относится к подобным вопросам. — И, рассмотрев всё это, мы можем предложить тебе… своего рода паломничество. Матриархи на Тессии, в своей мудрости, полагают, что каждая азари должна иметь возможность приобщиться к традициям нашей родины. Ты можешь проложить этот путь для других послушниц, Фалере, — настоятельница склоняет голову к плечу и снова смотрит на Фалере с внимательной, чуть принужденной добротой. — Ты понимаешь меня? — Да, понимаю, — произносит Фалере. Собственный голос кажется ей чересчур громким. Но её дыхание даже не сбивается, и сердце под рёбрами стучит только немного сильнее. — В основном речь идет о посещении храма Атаме, — вступает Лаэна; кольца на её пальцах сверкают в приглушенном свете и легонько звенят, резонируя с крохотными импульсами биотики, когда посвященная складывает ладони священным жестом. — И некоторых иных, составляющих наше культурное и нравственное наследие. — Отправишься ты, само собой, не одна, — Джетра недвусмысленно указывает плечом на инфо-планшет, лежащий на столе настоятельницы. — Мы отобрали группу… хотя их имена тебе, ясно, ни к чему, — она хмурится. — Еще неясно даже, разрешат ли вам говорить друг с другом — хотя, возможно, и разрешат. Вы же будете под надзором, в конце концов. — Почтенные матриархи милостивы к падшим созданиям, — замечает Лаэна, и толика недовольства у неё в голосе — не то, на что полагалось бы обращать внимание. — Богиня да сохранит нас. Фалере молчит. — Понадобится, конечно, контур обеспечения безопасности, — напускной бодростью Джетра слишком явно — и неуклюже — пытается замаскировать чужую бестактность. — Но его вполне возможно скрыть под одеждой, чтобы группа не привлекала досужих глаз. Как ты на это смотришь, Фалере? (Когда твоя сестра готовится в коммандос — в доме и шагу нельзя ступить, не наткнувшись на последствия её тренировок. А иногда — ты сама становишься такой тренировкой. Биотический захват сдавливает шею, выкручивает руки — и невидимый смех Миралы подстерегает в углах. Фалере навсегда запоминает парализующее чувство беспомощности: когда остается лишь ждать, теряя счёт времени, пока само ожидание не станет бессмыслицей, и когда нет уже ни страха, ни злости, ни боли от неудобного положения — к последнему даже можно привыкнуть. «Да ладно тебе, — смеялась потом сестра. — Я же так шучу. А вот тебе не помешало бы защищаться получше». И массировала ей плечи, разминала шею, посмеиваясь над пикантными сплетнями и громко шепча над самым ухом, что сдерживаться не станет, ведь сдерживаться — не для неё. Фалере не стоит труда припомнить: тогда Мирала начала уже убивать. Если бы не присутствие матриарха — она стиснула бы кулак, вгоняя ногти в ладонь). — Я не вернусь на Тессию в ошейнике, — вместо этого спокойно отвечает Фалере. После чего произносит подобающие слова прощания, почтительно кланяется, опустив взгляд (ардат-якши не может, не должна смотреть в глаза посторонним) и ждёт, пока её, в свой черед, проводят до кельи. (Есть легенда о том, как стражи Богини дали осужденной грешнице напоследок взглянуть на розу; ныне та роза — её вечная пытка в чертогах тьмы). *** Перед сном Фалере вспоминает книги — с такой хорошей памятью, посмеивались подруги, ей достаточно было прочесть учебник за день до проверочных испытаний; но ардат-якши не положено читать ничего, кроме медитативных текстов да обращений к Богине. Она смотрит на свои руки, сложенные поверх грубого одеяла. Руки, которые больше никогда не коснутся инструментов врача — профессиональная медицина неотделима от тонких биотических манипуляций, от бережного контакта с разумом пациентки. Она не знает, что стало с прежними рисунками и песнями Рилы — альбомы и нотные тетради остались там, в Армали, как и воздушная флейта, и маленькие танцевальные барабаны. Ардат-якши не разрешается владеть никаким личным имуществом; впрочем, даже у матриархов есть слабости, и наброски Рилы, сделанные карандашом (в основном — портреты: монохромные, но выразительные, словно вживую) для настоятельницы Галлэ — одна из них. Выбор между смертью (потерей себя) и заключением (потерей всего) — на самом деле, не выбор вовсе. «Если бы не ты», — думает она, закрывая глаза; и видит перед собой раскосые, дикие, горящие бледным пламенем глаза сестры-беглянки — чувствует ее пальцы, скользящие по щеке и шее полунамёком; и грудь Фалере невольно вздымается чуть чаще, чем следует. «Будь она проклята», — плакала Рила, бессильно сжимая кулаки, в тот день, когда их обеих должны были отвезти в монастырь. «Найди её, мама», — говорила Фалере Самаре, далекой, мерцающей голограмме, покинувшей их навеки ради призрачной справедливости, и старалась не разрыдаться сама. (Если она бессильна найти Миралу — в жизни и смерти, — то пусть это сделает мать; пусть покончит с этим за них обеих, ради них всех). На потолке покачиваются тени, баюкая Фалере невидимыми руками — единственные объятия, которые ей суждено знать до самого конца жизни. Во сне сестра целует её и шепчет: «Обними вечность». А потом их общее сознание рассыпается в чем-то ослепительном, жестоком и жгучем, что только и означает — быть ардат-якши; и груз мертвых наставлений падает с плеч Фалере, точно оковы, когда её искрящиеся синим пламенем пальцы сжимаются в последнем объятии — то ли на плечах у сестры, то ли на её горле. Просыпаясь, она ненавидит Миралу ещё сильнее.