Синий взгляд смерти.

Рита смотрела на то, как в глубоких и темных лужах тонула тень великого города. Рита смотрела, как в мутном и ржавом стекле отражались суетливые, спешащие куда-то взрослые мужчины и женщины; ленивый и неяркий солнечный свет, едва-едва пробивающийся из-за облаков, таких тяжелых и похожих на скалы, только небесные, весело играл на воде, в которой, помимо тонущего великого города видны красивые, переливающиеся радугой с оттенком перламутра, пятна — кажется, они были бензиновые. Или масляные. Она не могла четко сказать об этом, потому что не интересовалась. Она просто любила то, как они выглядели, как играли всем буйством красок, которого не хватало серому городу, укутанному в серое небо. Осенью всегда странно — удивительное сочетание промозглого, типичного для этого времени года ветра, предвещающего зимние морозы, и сдавливающей горло липкой духоты, всегда забавляло девочку — ведь это означало, что совсем-совсем скоро они, как это всегда происходило, из города уедут. Зимовать отец предпочитал в других местах. Совершенно других. Обычно там было очень много совершенно иных, таких же взрослых и похожих на старинные памятники самим себе, людей — только вот она не знала, почему ее увозят туда. Пожалуй, очень часто. Слишком часто. Она запрокидывала голову назад и, глядя на очерченный серыми домами прямоугольник такого же серого неба, поправляла собственную юбку. Где-то там, в небе, птицы стремились улететь как можно дальше — по крайней мере, подальше от холодов — и их ровные клинья пока еще можно было изредка заметить то тут, то там. Учителя часто говорили ей, что она слишком мечтательна — глядите-ка, она смотрит на небо, постоянно смотрит на птиц. Ей за это выговаривали — а маленькая Рита только думала о том, что, как ни странно, в птичьем клине есть какая-то необычная и нерушимая гармония, которая всегда ее привлекала. Гармония чего-то, что, пожалуй, было свойственно дикой природе, которая никогда не допускает каких-то глупых ошибок, которые могут совершать люди. Рита была странной девочкой — ее считали мечтательной, а ей всего лишь хотелось понять, почему птичьи клинья всегда строги и правильны. Всегда такие, как и задумано. Почему мир не ошибается в таких интересных и, в общем-то, сложных вещах? Она никогда не хотела быть птицей — в конце концов, она не была маленькой девочкой. Ей было целых девять лет! Уже совсем-совсем взрослая, самостоятельная, и никто ее уже не сможет обидеть! Даже мальчишки старались за косы не дергать — она всегда могла ударить их портфелем или туфлей. В общем, Риту трудно было назвать маленькой и беззащитной. Рите целых девять лет, и, когда папа все-таки приходил, пусть и чуть-чуть опоздав, она радовалась. В конце концов, она совсем взрослая, но радоваться отцу имеет право, верно? — Как дела в школе? У отца мягкий, добрый голос, пусть он и звучал совсем чуть-чуть устало. Она цеплялась за чужую руку и рассказывала ему обо всем — и о том, как сегодня было весело гонять с мальчишками по коридору, как она чуть не порвала форменную юбку и как получила пятерку по арифметике — она рассказывала ему все-все-все и радовалась тому, как у того теплел взгляд, и постепенно пропадала странная, похожая на нервную, усталость. Он улыбался — а она улыбалась ему. Можно сказать, Рита была безгранично и всецело счастлива. Папа брал ее на руки, и она запрокидывала голову, глядя на темное, пасмурное небо, думая о том, что клинья птиц, наверное, семья. Иначе как тогда они складываются так гармонично, верно? Птицы предпочитали на вопросы не отвечать. — Рита, через пару недель мы уедем, — говорил отец, и Рита ему кивала — она никогда не удивлялась внезапным переездам и смене школ. Это было в порядке вещей, в конце концов, работа у папы была такая. Как говорят, военные редко задерживаются надолго на одном месте — они служат там, куда их отправляют, так что она была девочкой послушной: никогда не задавала лишних вопросов, прощалась с теми редкими друзьями, которых успевала завести, и была к этому готова. Всегда, в общем-то. Так она привыкла. Некоторые дети, говорят, очень умные. Она всегда считала себя сообразительной — а потому предпочитала вопросов не задавать. — Хорошо, пап. Они шли медленно, и она успевала замечать, как падали прибиваемые близкой зимой и ветром листья — желтые, красные, лиловые вспышки умирающей жизни покрывали асфальт плотным ковром, шелестящим мягко-мягко и звучащим точно чей-то шепот. Она брала в охапку влажные от недавнего дождя листья и спокойно смотрела на них. Они все были разные, разных оттенков и видов, и выглядели очень-очень красиво. От них пахло прелой землей и чем-то отдаленным, металлическим. Ей этот запах неуловимо нравился, словно в нем было что-то привлекательное, почти вызывающее зависимость. Ей нравился и запах мокрого асфальта. И бензина. Отец улыбался. У Риты светлые длинные волосы, заплетенные в аккуратные косички, яркие и чистые голубые глаза, мягкая улыбка и пытливая заинтересованность там, на дне, где не видно — почти за самым зрачком. Мама всегда говорила, что она вырастет в ученого или научного работника. Папа же всегда смеялся, считая, что ее заинтересованный, всегда выглядящий пытливым взгляд — признак лисьего характера, и в подростковом возрасте они еще намучаются с ней, ох, намучаются. Но пока Рите девять, она просто смотрела на листья, которые деревья, засыпая на зиму, сбросили с себя, и, подумав с минуту, просто бросила их в воздух, глядя на то, как они падали, путаясь у нее в волосах или просто возвращаясь обратно на землю. Ей всегда нравились листья. Ей всегда нравилась осень. — Пап, а куда мы в этот раз уезжаем? — она смотрела на него спокойно-спокойно и, кажется, заметила, как нервно сжал губы в тонкую линию отец. Ей это не понравилось — так же делал Пашка, когда ему становилось страшно. Почему тогда страшно папе? Она не знала. — Далеко, Рита. Очень далеко. Девочка кивнула. Ей не нравилось, что папа боялся. Но, может быть, ей просто казалось? Многие люди привыкли считать, что дети любят поезда — например, потому, что в них укачивает, да и звук приятный. Но Рита, несмотря на то, что путешествовала с семьей достаточно часто, поезда не очень-то и любила — для ее это был утомительный переезд с места на место, который обычно приносил с собой немало проблем, вроде того, как найти себе занятие на время поездки. К тому же, насколько она знала, ехать сутки — это очень утомительно. Отца отправляли в Иркутск, а это означало, что езды на поезде — чуть меньше полутора суток. Разумеется, иногда с соседями, которые, в общем-то, приятными могут быть названы только при отсутствии зрения, обоняния или минимального интеллекта. Взрослые всегда считали за факт то, что дети ничего не могут увидеть. Однако же они понимают достаточно для того, чтобы считать большинство взрослых людей теми скучными, неспособными на мечты работягами, какими они и являются в большинстве случаев. Многие из них не понимают, что дети — это взрослые в миниатюре. И они знают гораздо больше, чем показывают, видят дальше, чем предполагают окружающие. Не стоит считать их глупыми или неразумными — если это, конечно, не новорожденные. Рита понимала достаточно, чтобы нервное настроение отца ей не нравилось. Как, в общем-то, и настроения матери. В их купе не было соседей — это радовало — но общая атмосфера тяжелого ожидания чего-то скорого и плохого давила на нее тяжелым камнем. Она отдаленно понимала, что в этот раз они уезжают по каким-то другим причинам, более тёмным и таинственным, но спрашивать не пыталась — лишь слушала негромкие разговоры родителей, едва-едва различая какие-то слова и сжимаясь в незаметный комок на верхней полке, размышляла о том, что, наверное, она поймет немного больше, когда они наконец-то приедут в Иркутск. Закрывая глаза, она думала над тем, что происходит. Под мерный стук колес, она засыпала, чувствуя, как со стороны плохо прикрытого окна дует. Холод ее не пугал — он почему-то привычен. Куда больше ее пугало то, как родители внезапно резко замолкали. Она спала почти всю поездку, предпочитая молчаливо лежать на своем месте, ловя обрывки разговоров и понимая, что происходит что-то странное и непоправимое. Может быть, непоправимое. Может быть, она просто слишком много думает и накручивает себя. Может быть, ей не стоит об этом даже беспокоиться. В Иркутске холодно. Гораздо холоднее, чем в Новосибирске — она поняла это не только по температуре воздуха, но и по очень очевидному признаку — прямо с неба, затянутого темными и серыми облаками, сыпал мелкой колючей крошкой снег, обжигая нос и губы холодом. Сжимая пальцами тонкую ткань куртки, она рассматривала куда-то спешащих людей, которые кого-то провожали и кого-то встречали. Вокзалы вообще всегда жили какой-то своей, особенной жизнью, которую иногда бывает очень трудно постичь. Отец взял ее за руку, и она просто проследовала за ним, чувствуя, что они куда-то спешат. Куда и зачем — она не понимала. В любом случае, ей все это не нравилось заранее — спешный переезд, вечно нервничающие родители, постоянно куда-то спешащий отец, и все это одновременно. Она была уже почти взрослой девочкой, чтобы понять: что-то пошло не слишком так. Что-то пошло очень не так. Понять, что именно, ей, увы, не удалось — она и мать остались с каким-то незнакомым мужчиной, а сам отец исчез. Точнее, ушел, говоря что-то о том, что вернется как можно скорее. Тогда она еще не знала, что это значит для нее — но почему-то ему не поверила. Возможно, просто потому, что слишком много всего наложилось разом — одно на другое. Она не верила, что папа может ее бросить. Но и поверить в то, что он вернется, тоже. не могла. Она смотрела на его удаляющийся в колючий снег силуэт и думала о том, что он вернется нескоро. В конце концов, он никогда их не бросал. О том, что он уже никогда не вернется, она узнает позже — когда ей будет одиннадцать. А пока она просто смотрела, как он удаляется, и чуть-чуть, одними уголками губ, улыбалась. — Маргарита, значит? — мужчина смотрел на нее внимательным взглядом престарелого льва, не растерявшего своей силы и все еще способного впиться когтями в любую жертву, которая посмеет перейти ему дорогу. На взгляд она не могла определить, сколько ему лет или кто он — кажется, она никогда не знала его до этого, но что-то в изгибе его губ или в морщинах в уголках глаз подсказывало ей, что лучше было бы узнать его поскорее. — Теперь ты будешь жить с нами. Ты и твоя мама. Она молча кивнула — что-то внутреннее, похожее на рано проснувшуюся интуицию, подсказывало ей, что лучше с этим человеком не заговаривать, пока ей не разрешат. В общем-то, она оказалась права — мужчина и не ждал от нее ответа, да и, в общем, удостоил ее только сдержанного взгляда человека, смотрящего на кого-то, кто значительно ниже его. Так смотрят на муравьев — с интересом, но не более. Чувствовать себя муравьем Рите очень не нравилось. Прямо так, с вокзала, она попала в новую жизнь. Иван Лебедев был человеком строгим, жестким, но весьма и весьма справедливым — несмотря на то, что первое впечатление о нем у девочки осталось смешанное, он не казался ей особенно опасным — в быту он оказался сухим пожилым мужчиной, который не выглядел действительно угрозой, пока, разумеется, ты не начинал над его действиями задумываться. И над тем, как он умудрялся общаться со своими подчиненными. Рита быстро привыкла, что с ним лучше вообще не разговаривать, пока он к тебе не обратится. В общем-то, его подчиненные относились к ней куда более снисходительно — сам Лебедев, кажется, считал ее обузой. Возможно, потому, что он был сконцентрирован на работе. А так же на собственном внуке. Рита не возражала — она просто проводила время с матерью в одной из отдаленных комнат дома — это было не так уж необычно для Иркутска — когда люди жили в деревянных постройках, которые находились практически в центре города. В одном из таких деревянных домов они и жили. Если быть точнее — оперировали. Но об этом она узнает тоже позже. Когда ей исполнится чуть больше лет. Когда мамы уже не станет. Когда ей исполнилось одиннадцать лет, ее вызвали к старшему Лебедеву. Аудиенции с мужчиной она никогда не любила, потому что отчетливо чувствовала от него какую-то странную, похожую на нечто липкое и обволакивающее, неприязнь. В общем-то, она даже не удивлялась — он предпочитал ее не замечать совершенно, ровно до тех пор, пока ему не становилось что-то нужно от матери — они часто общались, пока она не умерла. Но теперь ей исполнилось одиннадцать лет — и, кажется, теперь ему стала нужна она. — Маргарита, — его голос был сухим и хлестким, жестким, как удары хлыста, — каждый в этом доме должен приносить пользу. Каждый в семье должен приносить пользу. Ты понимаешь это, верно? Она чувствовала, как к горлу подкатывает липкий комок из страха, смущения и недоумения: чего от нее хотят? Какую пользу она может принести им? И почему ей просто бы не уйти? — Да, понимаю, — произнесла она, хотя ей хотелось взять и убежать далеко-далеко из этого дома, прямо на улицы, как есть. Она не знала, что прибивало ее к полу в одной позе — страх перед Лебедевым или страх перед тем, что тот может сделать за неповиновение? Она не знала. Кажется, она была похожа на испуганного олененка. — Не беспокойся. Ты просто будешь учиться новому. Чтобы принести пользу своей семье. Надеюсь, ты осознаешь, что у тебя нет выбора? Девочка молчаливо кивнула. Что же, если у нее нет выбора, она не может ни слова сказать против. Да она и не хочет. — Понимаю. Она думала, что предоставленная ей альтернатива, в целом, не так уж и плоха, как если бы ее выгнали на улицу. Она думала, что, вероятно, голодная смерть беспризорника, на которого смотрят с презрением или жалостью, участь куда более страшная, чем-то, что ей предстоит. Она ошибалась. Рите тринадцать, и она умело училась скрывать свои синяки под одеждой, чтобы не вызвать ни у кого вопросов. Лиловые, синие, красные цветы кровоподтеков каждый раз расцветали на коже, когда в очередной день она пыталась встать, чтобы продолжить драться. Она училась дышать, стиснув зубы и глотая крики боли. Она училась подниматься даже тогда, когда по каждому нерву проходилась волна оглушительной боли, которую никак нельзя назвать терпимой — она адская, такая, будто по стеклу и углям босыми ногами. Она училась отвечать учителям заученно и спокойно — подралась — и ей верили. Она училась спать в те редкие часы, когда ничего не болело и не ломило. Она привыкала к тому, что ее задача — драться так, словно за ней гонится сама смерть, словно ее хотят задавить, задушить, затравить. Она училась справляться с ранами сама — порезы от чужих лезвий заживали медленно, затягивались плохо, и она частенько не понимала, когда был оставлен тот или иной шрам. Ее дни превращались в сплошную мешанину из боли и унижения — и попыток бить в ответ, приноровиться, стать хищником. Но пока что она — лишь упрямый щенок, который пытался скалить зубки, по которым получал каблуком сапога. — Дерись, — голос ее тренера был спокоен, тих, и в нем сквозило столько неприкрытого яда, что ей становилось мерзко. — Дерись, гребаная сука! Чужой голос всегда такой — почти снисходительный, почти презрительный. Она сжимала стертыми до крови пальцами шест и била наотмашь, сильно — но по ногам. Это подло, и она это знала. Это нечестно — и она это знала. Но, как бы странно это ни звучало, ей сейчас совершенно все равно на честь, гордость и прочие составляющие чистой битвы. Она не рыцарь из старых сказок о принцессах и королях, она не маленькая и хрупкая девочка, какой была первые занятия, и она знала простые законы — либо бьет она, либо бьют ее. Все просто. Она сжимала зубы и вскакивала, пытаясь ударить лежащего на полу противника — но тут же получала отпор: подсечка оказалась неожиданной, и ей пришлось выставить вперед руки инстинктивно, стремясь минимизировать ущерб. Чужие пальцы резко дернули за волосы, заставляя подняться. Боль в ноющем теле — ничто по сравнению с тем, насколько унизительно выглядел сам жест. — Неплохо, — рычали ей на ухо и снова швыряли в пол. — На сегодня все. В следующий раз поблажек не будет. Она сжимала зубы и медленно садилась. Поблажек. Поблажек больше не будет. Значит ли это, что ее жалели? Значит ли это, что ее не воспринимали всерьез? Значит ли это, что она настолько слаба, что не стоит даже затраченного времени? Поблажки. Их больше не будет. Эта простая фраза отзывалась внутри целым спектром болей — начиная от ноющей и привычной в мышцах и заканчивая тугим и мерзким, кислотным комком под самыми ребрами, из-за которого к горлу подкатывала желчь. Это чувство было едким, острым, выгрызающим изнутри, похожим на нечто безумное. Нечто первобытное, животное, хищное, алчущее крови и ярости. Ее пугало это чувство. Оно струилось, словно яд и, смешиваясь с горечью унижения, рождало что-то новое, почти демоническое внутри. Унизительно. Просто унизительно. Медленно поднимаясь на ноги, она прощупывала ребра пальцами — кажется, все целы — и медленно брела на выход, закусив губу и думая о том, что раз к ней относились вот так — значит, ей нужно что-то поменять в себе. Возможно, это все потому, что она выглядела глупо. Возможно, это потому, что она — слабачка, не способная быть грамотным и умным бойцом, который должен приносить пользу. Который обязан приносить пользу. Каждый в этом доме должен быть полезным. Каждый должен быть полезен семье. Абсолютно. Каждый. Она сжимала руки в кулаки — так сильно, что, кажется, у нее на ладонях останутся следы от собственных ногтей. Собственная слабость ее не просто раздражала — она выводила из себя. Унизительное чувство того, как ее поднимали за волосы и швыряли как шавку, вновь захлестывало с головой. Она должна приносить пользу. Вот и все. Выдыхая сквозь плотно сжатые зубы, чувствуя привкус собственной крови на нёбе, она поднималась наверх — к себе. В маленькую комнату, настолько обезличенную, насколько ее вообще можно было таковой сделать. Простое помещение, ничем не примечательное — темное, немного пыльное, но, в целом, в нем порядок. Единственная удивительная вещь во всей комнате — маленький чехол на тумбочке, в котором при ближайшем рассмотрении можно узнать ножны для комплекта. Рита глухо выдохнула, безжизненной грудой заваливаясь на кровать, застеленную практически идеально. Внутри нее все горело от несправедливости, обиды и того самого демонического чувства, поселившегося где-то за ребрами, кажется, в том месте, где у нормальных людей должна находиться душа, в тот самый момент, когда она услышала самое жесткое оскорбление за последние два года: ее не воспринимали всерьез. Когда ей было одиннадцать, и она только начинала тренироваться как боец, ей было обидно и больно именно из-за того, что ее постоянно били: били сильно, жестко, не церемонясь. Она часто глотала слезы вперемешку с кровью, но молчала: потому что знала, на что соглашалась. Потому что понимала собственное отсутствие выбора. В конце концов, иногда приходится взрослеть слишком рано, слишком быстро, слишком резко. Когда котенка вышвыривают на улицу, он либо подыхает, либо матереет и становится злобным дворовым котом. Швырните девчонку ее возраста в ад — и она либо выживет и начнет привыкать к боли, либо умрет, скуля и плача. Когда-то ей надоело скулить, и она начала привыкать. Когда-то она думала, что становилась сильнее. А теперь, оказывается, что это все — поблажки. Что все это потому, что она недостаточно сильна, быстра, сообразительна, чтобы быть на равных. Или хотя бы для того, чтобы ее воспринимали не как досадную муху, помеху, глупую девчонку, у которой не хватает ни сил, ни ума на что-то серьезнее, чем быть боксерской грушей. Куклой для битья. И если головная боль и тошнота пройдут, тело перестанет ныть, то уязвленный маленький зародыш гордости так просто не исцелить. Она смотрела в потолок, ощущая, как горит все внутри, как рвется наружу чувство несправедливости. Мерные щелчки часовых стрелок раздражали — тик-так, тик-так. С каждым новым щелчком — все меньше и меньше оставалось в ней терпения, поглощаемого эмоциями, рвущимися наружу. Дикие псы выли на луну, дикие псы царапали стены, а дикие девочки — брались за ножи. В неясном и марком свете луны холодная сталь, только-только покинувшая свой приют, выглядела таинственно и прекрасно настолько, насколько может быть что-то не только полезное, но и смертельно опасное. Она сжимала рукоятку ножа привычным, жестким хватом — полной ладонью, потому что она не собиралась драться. Она собиралась убить. Собиралась убить человека, который больше всего мешал ей действительно быть полезной. Шаги босыми ногами по холодному деревянному полу — медленные, спокойные. Так люди идут на казнь. Так поднимаются на эшафот, считая шаткие ступени по дороге в никуда. Так выглядят смертники — прямая спина, плотно сжатые губы, взгляд прямой и холодный, без толики жизни. Только четкость, собранность. Немного, совсем чуть-чуть — злость. Настоящая, очистительная злость. Только смертники обычно смотрят так на палача — человека, который затянет на шее петлю или отсечет голову. Они ненавидят его так жарко и страстно, что это почти любовь перед концом, перед тем, как ничего не станет. Такие взгляды не обращают в пустоту, они всегда — к кому-то. Рита смотрела в темное отражение самой себя в грязном квадратном зеркале без рамы. Смотрела — и видела лишь злую девчонку со слишком длинными вихрами блондинистых волос, собранными в высокий хвост. Да, уставшая, да, бледная, да, в синяках и ссадинах, с искусанными губами, но все же — маленькая девочка, только-только начинающая становиться полноценной женщиной с точки зрения анатомии. Морально? Очень вряд ли. Она проводила большим пальцем по лезвию, чувствуя неприятную боль в подушечке — она порезалась. Это значило, что сталь достаточно острая. Это значило, что злость, похожая на лаву, выжжет все. Это значило, что все правильно. Она чуть щурилась и поднимала свободную руку — лишь для того, чтобы сжать собственные волосы, намотав их на ладонь. В зеркале отражался взгляд хищника — голодный, злой, колючий. Она медленно подняла нож и одним резким, жестким жестом срезала собственный хвост, моментально почувствовав, что хватка на затылке ослабела, отпустила. Почти так же, как унизительное чувство слабости, трусливо поджав хвост, испарилось. Она отряхивала руку, спокойно глядя на то, как падали на холодный деревянный пол остатки того, что когда-то было гордостью. Того, что когда-то было чертовски милым. А теперь стало помехой. Усмешка тронула губы. Волосы — это что-то, за что можно ухватиться. Она успела это понять достаточно хорошо, чтобы не совершить очередной ошибки. И пока она не будет достаточно умной для того, чтобы не попадаться так очевидно — их не будет. По крайней мере — длинных. Пара завершающих резких жестов — срезать пару прядей тут и там, попытаться хоть как-то подровнять их — и она смотрела на себя. Не на девочку-подростка, едва входящую в пору зрелости, когда угловатость становилась округлостями, но на злую, ожесточившуюся женщину, больше похожую на бойца. С жесткой линией плотно сжатых губ, что искажает усмешка. С короткими волосами. И тонкой коркой льда — в глазах. Она больше не позволит считать себя слабой. Никому. Она просто станет полезной семье. Настолько полезной, насколько возможно. На следующий день тренировка проходила без поблажек — как тренер и обещал. Но ей, в общем-то, плевать. Выброшенные на улицу котята матереют и становятся злыми, дикими дворовыми хищниками. Даже самый плешивый, самый затюканный волчонок рано или поздно понимает, что он — не комнатная собачка. А уязвленные гордые девочки быстро становятся холодными, жесткими девушками, дерущимися так, словно сам ад сел им на хвост. Ей никогда не нужны были поблажки. И она собиралась это доказать. Ей было шестнадцать, когда холодный и собранный Лебедев-старший вызвал ее к себе для того, чтобы дать первую серьезную работу в качестве бойца. Возможно, он предполагал, что это станет для нее тестом на пригодность. Возможно, он рассчитывал на то, что ее просто-напросто убьют, потому что девушка вряд ли способна справиться со взрослыми мужчинами. Девушка — она ведь хрупкая. Она ведь не создана для битвы. Да и к тому же, какой из женщины действительно сильный боец? Женщины в мафии всегда исполняли роль тыла. Приличные жены, которые покорными овечками движутся туда, куда им укажет муженек, и растят детишек. Женщина-боец — это нонсенс. Женщина-боец — это насмешка. Женщина-боец — это вызов, просто-напросто вызов правилам. Возможно, Иван действительно надеялся, что ее прикончат. Но Рита не собиралась оправдывать его ожиданий. Она собиралась разрушить их. Более того — у нее это получилось. Перерезать глотки людям оказалось так же легко, как и манекенам. Только грязи чуть больше. Женщина-боец — это бессмысленно. Женщина-боец — это невозможно. Женщина-боец не вызывает никакой угрозы. Каким же бойцом может женщина, тем более — молодая девушка? Ответ был прост — достаточно хорошим, чтобы выйти из сражения с парой-тройкой царапин. Лебедев был удивительно доволен ее работой — она была далека от чистой, однако, она была устрашающей ровно настолько, чтобы семейство добилось достаточного уважения у конкурентов. Нет, войны это не остановило, разумеется: они всегда будут грызться, как бешеные псы за кость — но должный уровень страха в рядах противника был посеян. — Ты оказалась полезным приобретением, — спокойно говорил мужчина, когда она возвращалась — сдержанная и холодная, будто бы не впервые убивала, — и действительно принесла в семью пользу, несмотря на свои паршивые гены. Она молчала — с этим человеком стоило держать язык за зубами, пока тебя не спросят, хотя желание выпалить что-то чертовски глупое и нелогичное сейчас так и зудело. Например, каким образом на ней сказались гены? Что же произошло? Она молчала, а мужчина и не планировал отвечать — он спокойно поднимался из-за стола и медленно обходил комнату с той самой степенной вальяжностью умудренного опытом льва, чьи клыки еще остры, а когти длинны. Это в нем с годами не менялось, хоть Лебедев и постарел — весьма заметно постарел, стоит отметить. Возраст не пощадил его — на строгом и суровом лице глубокими бороздами пролегли морщины, а уголки губ опустились еще ниже. Глаза поблекли, словно бы выцвели, лишившись какого-либо намека на изначальную строгую красоту. Теперь их можно было даже назвать водянистыми. Возраст, пожалуй, действительно самый жестокий убийца. Лебедев двигался медленно, а затем тихо, почти шепотом заметил: — Ты будешь полезна, когда я уйду. В общем-то, не было ничего уж такого удивительного в том, что вскоре Лебедев собирался отходить от дел: несмотря на то, что этот все еще имел острые клыки и когти, его ум уже уступал им: несмотря на все старания, человек никогда не был способен перехитрить время, и время было неумолимо. Мужчину можно было бы назвать до крайности умным, если он знал, когда вовремя уйти. В конце концов, одну железную лапу должна сменить другая — более молодая и натасканная быть такой же суровой и безжалостной к врагам, но убирать когти, коль протянута друзьям. В этом и был смысл, верно? Чтобы держать семью всегда сильной, устрашающей, пугающей до мурашек тенью, что покрывает город, о которой шепчутся вполголоса по углам, зная, что даже стены могут слышать. Лебедев действительно сделал из своих людей вторую армию, только другую — ту, с которой воевать бессмысленно, ибо всегда будут те, кому не мила жизнь под крылышком закона и несправедливым, уродливым взором слепой богини Правосудия. И их всегда можно будет использовать. Лебедев сумел построить империю, но Рита прекрасно осознавала, что лидеры — они не вечны. Они никогда не бывают вечными. Долгоиграющими — вполне. Вечными? Никогда. Она даже не пыталась спорить или расспрашивать его о чем-то: польза — это единственное, что от нее нужно боссу. И она приняла такую позицию. Хотя бы потому, что она была вынуждена признаться самой себе — ей понравилось убивать. Просто понравилось. А если она могла принести этим пользу… то почему бы и нет? В конце концов, у каждого есть своя, отведенная только ему роль. И если ее роль — быть киллером, она ее примет. С большим удовольствием. Через год после этого разговора Иван Лебедев ушел от дел. Он подчистил свои хвосты, свернул все лишние сделки, которые могли бы как-то помешать наследованию криминального трона его сыном, и ушел тихо — настолько тихо, что о перестановке кадров сама девушка узнала только по факту. Оставляя свою семью, все свое дело и наследие сыну, Лебедев передал в наследство и ее — молчаливую, спокойную девушку, которая немой тенью держалась за спиной, появляясь только тогда, когда в ней нужна необходимость. По крайней мере, острая. И свое дело она знала достаточно хорошо, чтобы такой «подарок» не вызвал никаких лишних вопросов: если тебе уже не нужен пистолет, ты не станешь его выбрасывать, потому что никогда не знаешь, где он пригодится. Если тебе уже не нужна вещь — ты можешь ее подарить тому, кому она нужна. Рита, в общем-то, не возражала. Рите было семнадцать, когда она познакомилась с Андреем Лебедевым менее шапочно — мужчина казался ей куда менее сдержанным в своих эмоциях и пристрастиях, но весьма хорошо подготовленным для того, чтобы сразу же взять дело отца в железные руки — очень скоро влияние семьи быстро начало расти. И, разумеется, не в последнюю очередь потому, что он нашел весьма интересный и новый для Советского Союза рынок, до которого мало кто из соседей смог бы додуматься: пока другие предпочитали торговать из-под полы оружием или курировать ночных бабочек, мужчина пошел нехоженой дорогой и умудрился не прогадать: наркоторговля мало того, что оказалась прибыльным делом, но и, более того, крайне выгодным с точки зрения распределения сфер влияния. Пока новый Лебедев активно занимался рынком, молчаливая девушка-убийца училась использовать совершенно иное, открывшееся для нее неожиданно оружие, которое не каждому киллеру было дано природой: Рита училась использовать свою красоту. На самом деле, несмотря на то, что она была в первую очередь орудием в чужих руках, очень точным, холодным и выверенным, по мере своего взросления она научилась понимать весьма важную деталь: играть на первобытном человеческом инстинкте легче всего. Сколько бы люди ни пытались отрицать своей внутренней животной сущности, все было одно — стоит какому-нибудь мужчине увидеть соблазнительную, по его мнению, женщину, и его желания становились слишком очевидными, а думать многие вообще прекращали: кровь отливала от мозга, приливая к более очевидным частям тела. Животные инстинкты — это сила. Можно выплеснуть злость, вскормить в себе зверя. Но Рита действовала проще: она пользовалась тем, что была красива. По-своему, но красива. Инстинктивное желание трахнуть кого-то помоложе и отказ воспринимать самку всерьез — обычно последняя ошибка, которую допускал противник. Желали они ее или нет, подыхали всегда одинаково. Разве что кто-то быстрее. Как ни странно, эти полезные для себя знания девушка приобрела не сама и даже не от мироощущения — просто однажды, когда ее отправили в гостиницу «Интурист» — весьма известную точку работы лебедевских «девочек» — один из подкупленных охранников заметил, что никогда бы не подумал о бабе, как о том, кто придет выбивать из тебя долг и намекать на то, что семья в тебе разочаровалась и жаждет крови. Говорил он это медленно, пытаясь не захлебнуться кровью из разбитого носа в тот момент, когда попытался залезть к ней под рубашку, намекая на «плату за работу на чужой точке». Пара очень точных ударов и разбитый каблуком нос быстро заставили его сменить пластинку и начать умолять о пощаде. Еще парочка точных ударов и привет от Лебедева в виде двух дней срока на реабилитацию заставили его выть. А Рита для себя поняла многое. Достаточно многое, чтобы над этим задуматься. И попробовать в деле. Она возвращалась с дела вечером — докладывалась Лебедеву о том, что задача выполнена, получала разрешение удалиться — и уходила к себе, в совершенно не изменившуюся полутемную комнатушку, и медленно брела в душ. Вернее, то, что таковым можно назвать с натяжкой, но главное — вода была. Стоя под едва-едва теплыми струями, запрокинув голову вверх и прикрыв глаза, чтобы просто ощущать воду кожей, а не смотреть на нее, смывая с себя пыль, кровь и грязь сегодняшнего дня, она думала. Вода всегда располагает человека к философскому настроению, позволяет чувствовать, как все накопленное напряжение в буквальном смысле утекает вниз, в слив водостока, и за это Рита любила вечера, когда можно было позволить себе быть под этими струями чуть-чуть дольше, чем необходимо. Она думала о произошедшем, думала о том, что мужчины, в общем-то, все одинаковые. Что их основное желание — похоть, иначе не процветали бы девочки, не получал бы бизнес основных прибылей именно с девиц, что раздвигают ноги перед приезжими. Стоило отметить, что за тем, чтобы девицы не страдали, следили тщательно, но это все равно заставляло задуматься. Если прибыли именно от этого дела — достаточны для того, чтобы считаться в какой-то мере основными, значит ли это, что большинство мужчин способны клюнуть на соблазнительное тельце в ущерб бдительности? Запуская пальцы в изрядно отросшие с последней стрижки волосы, она тщательно промыла их простым хозяйственным мылом и, выдохнув, резко закрутила вентили, открывая глаза. Мыльная вода исчезла в сливе, а тяжелые капли гулко упали на кафель с отяжелевших мокрых волос. Иногда быть женщиной — возможное преимущество. Иногда быть женщиной — возможно, ценный подарок судьбы. Она не вытерлась — влага быстро испарилась, заставив девушку чуть поежиться от холода, но ничего, в общем-то, не предпринять: прохлада была последней вещью, которая заставляла ее чувствовать себя некомфортно. Когда ты переживаешь тренировки, которые убивают более слабого, когда ты состоишь из острых углов и железа, орудие убийства, готовое по приказу отсечь нерадивым головы, это — меньшее из зол. Деревянный пол холодил голые ступни гораздо сильнее, но это ее тоже не отвлекало — она просто смотрела на себя в неизменное квадратное зеркало без рамы. Смотрела с любопытством человека, вскрывшего лягушку, она препарировала себя, разделяя на составляющие — руки, ноги, плечи, голова, грудь, бедра. Она довольно симпатична — мокрые распущенные волосы мягко окутывали шею, из-за влаги напоминая по цвету перезрелые колосья, а в глазах — что-то опасное, электризующее, но в то же время спокойное. Не лисье, но змеиное. У нее весьма привлекательная грудь — молодая, аккуратная, пусть и, по общим меркам, не слишком большая. Можно этим воспользоваться. Взгляд скользил ниже — по телу. Она была атлетически сложена, и из худенькой девочки с двумя косичками успела превратиться в тренированную девушку с прекрасными женскими формами. Особенно хорошо смотрелись бедра — вкупе с тренированными ногами они не смотрелись настолько уж выделяющимися. Иначе говоря, ее фигуру можно было назвать сложенной гармонично: ничего лишнего и ненужного, но и до идеала не дотягивает. Однако же это не помешает ей использовать то, что дала природа с умом. С огромным умом и хитростью. С тех пор — она начала меняться. Первым делом она перестала носить маломальский каблук, предпочтя нечто попроще не только из-за баланса и устойчивости, но и для того, чтобы перестать делать и без того длинные ноги еще длиннее. Позже она начала одеваться чуть более откровенно — расстегнуть пару пуговиц, оставаясь при этом все такой же зверски серьезной? Не проблема. Легкий макияж и собранные в простой, неряшливый хвост волосы. Плотно прилегающие к ногам брюки не сковывали движений — но их достаточно, чтобы подчеркнуть необходимые изгибы тела. Она изменилась так, как того от нее хотели мужчины: выглядела достаточно доступной для них, только вот она таковой никогда не была. Как уже говорилось, ей было плевать, хотят ее или нет: подыхают одинаково. Только убивать их становилось значительно легче, пока они глотали голодную слюну. О том, что она — киллер, они узнавали слишком поздно. Ей нравилось убивать так просто. Нравилось ощущать себя хозяйкой положения. Ее отправляли устрашать и запугивать, и она с этим справлялась. Ее просили убивать неугодных — и она с этим справлялась еще легче. И, несмотря на слухи, девушку все равно не воспринимали как угрозу. Ну что с нее, бабы, взять? Возможно, именно поэтому, когда ей исполнилось восемнадцать, Андрей Лебедев решил, что ему не помешает телохранитель — бизнес разрастался, угроз становилось больше, и ее постоянное присутствие становилось ему необходимым. Она, в общем-то, не протестовала — во-первых, боевая единица никогда не перечит боссу семейства, а во-вторых, стать личной охраной лидера можно было считать неплохим карьерным достижением и далеко не самой пыльной работой, если уж подумать: несмотря на то, что Лебедевых многие ненавидели, выступать против них открыто не смел никто, даже чеченцы с их весьма сомнительными моральными устоями. Если Иван Лебедев был опытным львом, осторожным в суждениях и собственных связях, Андрея она таковым назвать не могла — тот изредка любил бросаться в крайности, был склонен к определенному ореолу роскошности и пафосности, словно итальянский гангстер из каких-то старых книжек, которые выписывала мать, но в пределах разумного: такие люди обычно питают слабость к красивым и броским вещам, дорого обставленным комнатам и беспрекословному подчинению. Разумеется, в них есть чуткость и даже терпимость, которую они показывают крайне редко: пару раз Рите удавалось застать его за разговорами с сыном-подростком — кажется, тот был на года четыре младше, чем она — о чем-то своем, но она была быстро выдворена за дверь с приказом не заходить без стука, если ее не вызывали лично, или она не на работе. Такие личности, как Андрей Лебедев, смотрят на людей не с практической точки зрения, как Иван, хотя и это имело место быть, но с наигранным интересом оценщика антиквариата, который увидел что-то очень редкое и интересное в чужих руках, очень неаккуратных. Своих людей он воспринимал немного проще, но и заменяемость не была главным критерием — скорее, как истинный коллекционер, он старался окружить себя не ресурсом, но преданными людьми, со своими индивидуальными качествами, которые, помимо пользы общему делу, могли пригодиться где-то еще. Возможно, Андрей коллекционировал личности, но не людей. Возможно, она ошибалась, судя всех исключительно по тому, что видела и слышала сама, не пытаясь смотреть сквозь призму восприятия чужих личностей совершенно другими людьми, но ей не было свойственно умение «взгляда от перспективы». Она просто судила то, что есть. И то, что есть, ее, прямо скажем, удивляло и вызывало некое подобие легкого дискомфорта. Скорее, на физическом уровне: лучше зло известное, чем неизвестное, а Ивана она понимала практически с полувзгляда, полужеста. Это вызывало если не тревогу, то некое… недоумение, как минимум. Она, конечно, была научена вести себя в неожиданных ситуациях — она могла предсказать поведение любого противника, любой своей жертвы. Но девушка — даже при всем своем старании — не могла предсказать поведение хищника сильнее, чем она сама. Рита иногда ловила его взгляд на себе — такой же заинтересованный, но спокойный, скользяще-изучающий. Она чувствовала такие на себе миллионы раз: так смотрят мужчины на женщин, которых желают. И в то же время — она не чувствовала таких ни разу: так смотрят на добычу, которой хотят вскрыть глотку одним точным ударом. Он наблюдал за ней постоянно: когда она перерезала глотку очередному зарвавшемуся партнеру. Когда сидела молчаливая и недвижимая где-то в углу, отточенным взглядом скользя по окнам, проверяя точки обстрела. Он наблюдал за ней постоянно, и это чувство заставляло ее ощущать себя жертвой в первый раз в жизни. Но в эти игры могут играть двое: и она, в свою очередь, наблюдала за боссом, изучая его мелкие привычки, жесты, движения — словом, все, что даже минимально могло помочь ей, что называлось, «знать друга в лицо». И ей хватило ума понять, что плавные, тягучие и медленные жесты, легкие касания — все это очень искусный обман, пыль в глаза, потому что где-то в глубине чужих глаз таилась ярость животного, сдерживаемая, контролируемая, словно цепной пес на поводке. Стоило упустить мгновение — и он лакал кровь из чужой разорванной груди. Они наблюдали друг за другом. Изучали друг друга — до определенного момента. Однажды терпение хищника кончилось. И он решил получить свою добычу. Поэтому, когда в одну из очередных игр в «гляделки» босс просто подозвал ее к себе и жестко вжал в стол, она не сопротивлялась. Ей хватило не только ума, но и наблюдательности, чтобы понять — вырываться бесполезно. Это может привести не только к недовольству, но и к опасным последствиям — хищники привыкли получать все, что им вздумается. А если ты не можешь чему-то воспротивиться — прими в этом участие, стань частью этого, стань во главе этого. Чужие губы горькие на вкус от никотина и алкоголя, а взгляд — смесь усталости, голода и похоти. Чужие обжигающе-горячие ладони под тонкой тканью привычной рубашки оглаживали напряженный живот жестко, до красных полос на бледной, холодной коже. Они — контраст. Мрамор и пламя. Холод и жар. Стоило признать — это заводило. Разобраться с чужими пуговицами рубашки — дело нескольких секунд — они выскальзывали из петель настолько легко, что оставалось поражаться такому неслыханному удобству. Мужчина дышал хрипло, горячо — настолько, что, кажется, ее кожа плавилась и покрывалась волдырями, и она усмехалась, чувствуя чужие чуть влажные руки на собственной пояснице, заставляющие прогнуться — и она это делала, почти скалясь и упираясь коленом в чужой пах — ступня очень удобно утыкалась в заднюю стенку стола, и ничто не мешало ей этого сделать. Раздразнить. Наблюдать за тем, как постепенно в чужом и открытом взгляде оценщика пробуждается темное, первородное, жадное, холодной ртутью под кожу, в кровь. В любые игры можно играть вдвоем — это она осознала, когда одним ловким жестом ее штаны оказались приспущены вместе с бельем, а чужой кожаный ремень поразительно быстро оказался вытащенным из петель, когда как пара пуговиц и молния препятствий не представляли совершенно. Собственнически сжимая руками бедра, он вошел в нее одним резким движением, заставляя прогнуться и упереться в несчастный стол еще сильнее. Сиюминутная боль и дискомфорт исчезли довольно быстро — хотя бы потому, что ей на них плевать, и она не концентрировалась на этом, когда чужие пальцы в волосах заставляли запрокинуть голову, подставляя шею под жесткие укусы — почти как собственническое клеймо. Мозг постепенно отключался, уступая место эмоциям — сдавленные стоны, рычания, укусы и царапины в порядке вещей. Не секс, но попытки сорвать друг на друге злость. Выплеснуть напряжение. Подавить и подчинить, сделать вид, что подчинился и покорился. Когда босс на грани возможностей хрипел ей на ухо что-то бесконечно пошлое и толкался внутрь до предела — настолько жестко, что ей удавалось почувствовать судорогу чужого удовольствия, она усмехалась, чувствуя нечто, похожее на удовлетворение, прокатывающееся по всему телу вместе с саднящей болью чужих укусов и тонкой, рваной нитью истомы. Не можешь изменить положение? Наслаждайся им. И она, стоит признать, наслаждалась. Босс не был ее первым любовником — иначе это было бы слишком скучно, пошло и предсказуемо. Возможно, будь это действительно так, охотничий азарт и гордость Лебедева были бы удовлетворены большей степени, но жизнь, как показывает практика, всегда значительно интереснее, чем чужие фантазии и предположения: потому что Рита умела заводить полезные знакомства. Даже несмотря на общую молчаливость. Причина полезного во многих смыслах знакомства девушки с Ларисой, которая для клиентов и девочек была просто Лорой, была очень прозаична и лежала на поверхности: работа. Казино «Ветра Байкала» в здании гостиницы «Интурист» было открыто чеченцами, однако стабильностью ребята эти не отличались, поэтому содержатели игорного заведения появлялись здесь настолько редко, насколько могли, что делало его легкой добычей для конкурирующих мафиозных группировок. Однако Лебедевы были заинтересованы в гостинице, а чеченцы — в отсутствии конфликтов с Лебедевыми. Поэтому это первое в Иркутске казино было поделено по сферам — например, сферой влияния русских была индустрия плотских утех, как в гостинице, так и на территории «Ветров», выручка же со всего того, что относилось к игорному бизнесу, законно отходила к горячим горным парням. Они не возражали, а потому ярких конфликтов или каких-либо вспышек агрессии между двумя кланами не происходило: как оказалось, за стенами казино царил свой кодекс, который предполагал, что любая драка или любое проявление оскорбительного поведения будет рассматриваться как неуважение и плевок в лицо лично боссу, так что желающих рисковать находилось мало, а те, что находились, кормили рыб где-то в глубинах Ангары. Такой жесткий регламент поведения позволял русским не беспокоиться ни за сохранность своих работниц сексуального фронта, ни за выручку: воровать у Лебедевых желающих было еще меньше, чем любителей конфликтовать с чеченцами. Однако какой-никакой, а контроль требовался, поэтому Риту периодически отправляли туда: забрать деньги, заработанные девицами, и пообщаться с ребятами, которые отвечали за покой заведения. Собственно, именно эта прозаичная работа и свела ее с Лорой. Она была из того типа женщин, что можно было смело называть загадочной — удивительно симпатичная для «мамочки» женщина, на вид не старше тридцати, была чем-то вроде местной экзотики: несмотря на свое достаточно высокое положение по меркам работниц секс-труда, сама она продолжала обслуживать клиентуру. И причина тому была невероятно проста: на нее был спрос из-за весьма экзотичной для Сибири внешности — Лора была самой настоящей мулаткой. История умалчивала, как же так получилось, что она оказалась мало того, что в глубинке, так еще и на ниве тяжелого горизонтального труда — сама она предпочитала об этом не рассказывать, а слухи у лебедевских проституток распространять было не принято. На самом деле, жизнь была бы куда проще, напоминай она нарезку из какого-нибудь мыльного сериальчика: прижимание рук к сердцу, томные вздохи и однозначность жизни, все плохие и все хорошие, и двойного дна нет никакого абсолютно — просто потому, что людям хочется в это верить. Лора явно не относилась к тому типу женщин, что верят в любовь с первого взгляда и смотрят подобные сериалы: во-первых, она была слишком занята собственным выживанием и построением вокруг себя образа роковой женщины, чья любовь стоит недешево, а во-вторых, она обучала более молодых девиц премудростям собственного мастерства, а так же отвечала, в случае чего, перед боссом головой. Со своими обязанностями она справлялась прекрасно и поводов сомневаться в себе не давала. В те редкие моменты, когда они умудрялись поговорить с этой таинственной и в то же время поразительно простой женщиной, обладавшей свойственной только ей житейской мудростью и опытом, Рита получала целое множество дельных советов — как ей стоило бы одеваться, чтобы привлекать внимание к себе. Как бы ей стоило подкраситься. В конце концов, они обсуждали не всегда только работу, и Лору можно было бы назвать ее единственной подругой во всех пониманиях этого слова — выросшая среди мужчин, которые привыкли грабить и убивать, Рита была чертовски далека от дружбы в целом. Так что Лору можно было назвать ее первой подругой вообще — и не только. Именно она научила ее науке любви и показала, что, в общем-то, у каждого мужчины есть инстинкт охотника пополам с желанием побыть властной скотиной: иногда нужно просто не задавать лишних вопросов и позволить себя подчинить. Потому что, как бы это странно ни звучало для нее тогда, но у большинства мужчин есть слабость весьма очевидная: и это женщины. А еще их маленькие игрушки — у каждого свои. Кто-то предпочитает машины, кто-то предпочитает деньги. Так или иначе, несмотря на разные характеры, чаще всего поведение у них — шаблонное. Рита была ей благодарна. Опыт Лоры действительно помог ей — по крайней мере, в том, что можно было бы назвать тонкой манипуляцией и игрой на чужих эмоциях. Никто не знает науку любви лучше шлюх. Ей удалось применить знания на практике, и, в общем-то, это было не так уж и плохо. Ее отношения с Андреем с того момента превратились в негласный договор, который можно было бы считать гарантом общей удовлетворенности босса и сохранности его подчиненных — в этом не было никакой романтики, а после не было никакой животной страсти. Это было удобство напополам с сексом — в конце концов, трахнуть кого-то в шаговой доступности, чтобы сорвать злость или выплеснуть чересчур большое количество тестостерона, было нормой. Она быстро поняла, когда ей разрешено показывать зубки и строить из себя недотрогу, а когда следует подчиниться и смириться. Возможно, это была попытка избежать рутины. Возможно — странность, сродни некому подобию персонального Стокгольмского синдрома. Возможно, это не было ничем — да и плевать. В конце концов, секс и не должен нести смысла. Это просто физическая разрядка, выброс необходимого набора в кровь и способ поддержания у человека работоспособности, лишенный дополнительных затрат. Их все устраивало — босс был доволен, она не возражала. К тому же, от того, что она трахалась с боссом, обязанностей у нее ничуть не убавлялось. Скорее, очень даже наоборот. Андрей Лебедев был менее осторожен в рабочих связях, чем его отец, и из-за своей весьма своеобразной натуры человека, склонного от настроения бросаться в крайности, прибавлял Рите работы одним только стилем ведения переговоров: предпочитавший давить авторитетом Иван был человеком, с которым спорить представлялось практически невозможным или безумным. Андрей же предпочитал эти самые споры и конфликты на переговорах устраивать: но не для того, чтобы развязывать войны, а для того, чтобы ловко подстроить чужие условия под себя: метод устрашения и пассивной агрессивности, так или иначе, работал достаточно неплохо для того, чтобы прибыльные условия доставались им практически без проблем. Однако везению свойственно заканчиваться, а уповать на удачу вечно — бессмысленное дело, стоит признать. Поэтому, когда чеченцы потребовали пересмотра условий пребывания девочек в «Интуристе» по причине сезонности своих доходов, Андрей, очевидно, взбесился: разве это была именно его проблема — казино стоит пустым зимой почти все время, живя за счет редких туристов, это верно, но кто же виноват, что в компании женщин они нуждались больше, чем в растрате денег на автоматы? Неравное распределение прибылей было, по крайней мере, логичным, и чужое возмущение было непонятно ни Рите, ни боссу, ни всей семье в целом. Они прекрасно знали о собственной нестабильности в финансовом плане — по крайней мере, относительно доходов с этого места — еще до заключения мирных соглашений между конкурентами, а теперь почему-то решили пересмотреть собственные же условия? В общем, вся семья была в состоянии крайнего возбуждения напополам с предвкушением, ведь если договориться не получится — случится война. Чеченцы всегда слыли парнями горячими и нетерпеливыми, так что перестрелки избежать не получится, если все пойдет прахом. Так что Рита была готова ко всему. Очередные переговоры должны были состояться не на нейтральной территории, а на территории противника, поэтому она была готова заранее — собрана, с метательными ножами у бедра и пистолетом в кобуре она чувствовала себя достаточно уверенно, да и, судя по общему настроению Лебедева, он тоже ощущал себя на коне. Она улыбалась. Даже если прольется кровь — свою работу она выполнит. Хотя, конечно, с чеченцами было бы желательно обойтись без драк. Желательно — не значит обязательно, верно? В кабинете лидера чеченцев Рите сразу же не понравилось — несмотря на обилие дорогих материалов в отделке стен и окон, а так же массивный стол из красного дерева, от которого прямо тянуло вычурностью и той самой буржуазностью, с которой боролась советская пропаганда много лет, с точки зрения боевой он был, мягко говоря, неудобен. Единственной вещью, за которой можно было скрыться в случае огня, был, собственно, чужой стол — и он находился от них на другой стороне. Еще одной точкой, за которой можно было бы избежать пуль, был уродливый фонтан с дельфинами, который располагался ровно посередине и уже отчетливо попахивал сыростью застоявшейся воды и грязи. Кажется, включать этот фонтан не включали, но поставили — просто так, чтобы он был и демонстрировал величину чужого эго. При желании с высоты чужого чувства собственной важности можно было бы покончить с собой, как с крыши многоэтажки прыгнуть — все так и намекало на это. Вообще-то, даже тот факт, что никаких кресел, кроме кресла лидера, в помещении не наблюдалось, хотя это было то самое место, где обычно с просителями общаются. Этот факт тоже Рите не понравился: никакого уважения ни к своим людям, ни к противнику или конкуренту. На языке прямо-таки вертелось едкое и злое: «отребье». Строя столь жесткий кодекс поведения вокруг уважения себя, они забывали уважать других, и это вызывало внутри нее острую и отчетливую волну липкого презрения, которую ей стоило немалых усилий сдерживать — хотя бы потому, что ее работа заключалась в наблюдении и своевременной защите Лебедева: четкой и быстрой. Иметь свое мнение на всю эту ситуацию у нее не требовалось, да и не спрашивал его никто. Поэтому она просто была наготове, собранная и напряженная, точно готовая к прыжку кошка или змея, собравшаяся с силами, чтобы нанести последний удар и впиться клыками в добычу. В воздухе ощутимо искрило, будто перед грозой, и она видела, что парочка подручных, пришедшая на эти же переговоры как сопровождение, тоже держала руки в опасной близости от своего оружия. Все ожидали чего-то неправильного, какого-то подвоха. И это говорило о многом: интуиции учишься доверять, если от нее зависит вся твоя жизнь. — Андрей! — чужой громкий голос сочился откровенной насмешкой, издевкой и презрением — и, кажется, не только она это услышала: Лебедев сощурился, продолжая спокойно улыбаться уголками губ, но взгляд его моментально стал похож на битое стекло и лед. — Не похоже, что ты рад меня видеть, как и твои псы. — Рустам, — произнес мужчина спокойно, и эти интонации Рита узнала мгновенно — босс зол, и это была не очистительная и выжигающая ярость, но прозрачный цианид заместо крови. Тот гнев, который похож на холодное пламя и которого страшишься куда больше, чем кары Божьей. Она понимала много больше, чем понимал чеченец. Ребята тоже понимали много больше, чем он. Но они молчали — это не их разговор. Девушка потянулась к пистолету, но чужой взгляд пригвоздил к полу, да так, что станоло понятно: рано. Слишком рано. Возможно, они все еще смогут начать нормальный диалог и прийти к чему-то. Впрочем, это было крайне сомнительным на фоне того, что кто-то упорно игнорировал позывы инстинкта самосохранения и банальные правила приличия в мафиозной среде. Рустам проходил мимо нее близко, опасно близко — пожелай она его убить, то тому оставалось бы только помолиться богам — но Рита держалась нарочито-расслабленно, если не сказать почти безразлично, хотя внутри нее все горело от острого, пахнущего солью и порохом чувства презрения. Чужая самоуверенность и нахальство пробуждали в ней немедленную жажду крови — швырнуть между нахальных и темных, бегающих, словно крысиные, глазок нож, посмотреть, как будет сочиться из пробитого черепа кровь. Иметь хоть какое-то понятие чести и достоинства относительно людей, пришедших к тебе с миром — это святая обязанность, закон, а не нечто, чем можно пренебречь, иначе мафиозные кланы не сильно-то и отличались бы от своры бешеных псов, дерущихся за кости повкуснее. Рустам, похоже, был банальным бандитом. И Рите стоило огромных трудов не сплюнуть прямо на чужой зеркальный пол, покрытый мутными разводами. — Мы пришли поговорить, Рустам, — Лебедев держался отрешенно, и эта улыбка, кажется, больше походила на гримасу. — Поговорить о деле. А ты, кажется, на разговор не настроен. — Как грубо, — Рустам склонил голову к левому плечу, выглядя при этом как самодовольная и нахальная змея. — А я рассчитывал на теплые дружеские приветствия и теплые объятья. — Не заслужил, — кажется, холод в голосе Андрея приобретал осязаемую форму. Еще немного — и одно его слово перережет чужую глотку, оставляя противника издыхать, булькая кровью. — Мне казалось, у нас был весьма четкий договор, который твои люди посмели нарушить. Надеюсь, об этом ты забыть не успел, или у тебя проблемы с памятью? Рита прекрасно знала, о чем была речь: не так много раз на ее памяти происходило что-то экстраординарное в бизнесе, и не так уж часто люди настолько откровенно плевать хотели на какие-никакие, а договоренности, однако меньше пары недель назад в «Ветрах» произошло событие, которое, по мнению всей семьи, поставило точку в мирном решении проблемы: люди Рустама зажали одну из лебедевских девочек и изнасиловали. А затем убили. На территории Лебедевых. На жизнь девчонки большинству было наплевать — как, собственно, и Рите — но куда более важным был тот факт, что чеченцы откровенно посягнули на собственность, которая им не принадлежала. И это привело Андрея в ярость — и, если бы его отец не вмешался вовремя, настояв продолжить переговоры и не тратить людей напрасно, улицы бы уже давно залила чеченская кровь: такая откровенная наглость была за пределами разумного понимания. Для всех, в общем-то. — А, ты об этой шлюхе, — мужчина махнул рукой, будто бы это вовсе не было открытым объявлением войны лидирующему иркутскому клану, а так, раздражающая мелочь, внимания недостойная. — Брось, все равно через пару-тройку дней твои потаскушки бы вылетели отсюда. Так зачем тянуть? Рита почти физически почувствовала, как ее обдало волной злобы, исходившей от босса. Судя по тому, как зашевелились ребята за спинами — они тоже поняли, что дело пахнет жареным. — В общем, расклад такой, — Рустам оперся бедрами на стол и легонько постучал по нему пальцами. — Твои шлюхи больше не работают на нашей территории, а вы уходите отсюда живыми и, может быть, целыми. Насчет тебя я не уверен, — он кинул многозначительный взгляд на девушку, и ей показалось, будто его крысиные глазки уже успели ее раздеть и разложить. — А вот вы сможете уйти. Ей хватило короткого взгляда со стороны босса, чтобы понять все — и она сделала спокойный шаг вперед. Парни молча достали пистолеты. — Мы превосходим тебя числом, — спокойно заметил Лебедев. — Но твоих людей здесь больше — это верно. Но, кажется, я не говорил, что собираюсь отзывать договор. Рита сделала еще один шаг вперед, но Рустам, кажется, ее существование игнорировал. — Ты устроил мне дерьмо на моей же территории, а теперь еще и выдвигаешь условия? Я думал, ты гораздо умнее, — проговорил Лебедев, и чеченец пожал плечами. — Ты действительно веришь, что это работает так, Рустам? Она почувствовала, как за спиной напряглись ребята, сжав пистолеты. Она почувствовала, как напрягся Рустам. Она почувствовала, как напряглись его люди. Если кто-то мог их сейчас увидеть, то понял бы — это было хладнокровное ожидание чужой боли, страданий и смерти, лишенное всяческой моральной подоплеки, кроме прозаичного «убей и не будь убитым». — Значит, Андрей, ты выбрал сдохнуть, — процедил чеченец. Когда началась стрельба, она бросилась вперед, резким движением выудив из чехла на бедре нож и швырнув прямо мужчине в голову, но промахнулась — тот дернулся так, что сталь врезалась прямо ему в плечо — но этого хватило, чтобы он завыл. «Прямо как визгливая свинья», — подумала она краем сознания, и, краем глаза заметив чужого телохранителя, бегущего к ней, она резко выстрелила прямо в чужую наглую морду. Ее окатило тем, что можно было считать чьей-то головой, а звуки выстрелов заставили обернуться: у ребят дела шли нормально. Чужая кровь залила и без того далекий от стерильности пол, и она резко упала вниз, за секунду до того, как Рустам попытался в нее выстрелить. Она усмехнулась жестко и зло: она любила, когда добыча сопротивлялась. Перекатившись в сторону мужчины, швырнув нож в глотку тому умнику, что попытался подобраться к ней со спины, она резко ударила чеченца в сустав чуть выше стопы. Задушенный вопль и хруст переламываемой кости сообщил: успешно попала. Рустам поднял пистолет — и тут же получил по руке. Выстрелы стихли, и она увидела только испуганные крысиные глазки перед собой. Чувствовать чужой страх — это пьянящее ощущение. — Как ты успел понять, — прошептала она спокойно, — твое предложение отклонено, мудила. Рустам дернулся в ретивой и бесполезной попытке подняться, и девушка, выдохнув, резко выдернула нож у него из плеча. Только для того, чтобы четким движением перерезать тому глотку. Рита стерла кровь с рук и осмотрелась — Андрей брезгливо вытирал руки платком, один из парней, кажется, его звали Владимир, спрятал пистолет и презрительно отпихнул от себя носком туфли хрипящего и истекающего кровью недобитого парня Рустама — Рита заметила, что, в общем-то, парень слишком молод. Возможно, это его первое задание. Она хмыкнула — видимо, последнее. Вытерев нож о штанину, она легко потянулась. Это было открытое объявление войны, и, Боже, храни тех, кто решил, будто бы может отобрать у Лебедевых принадлежащее им по праву. Обычно мафиозная война происходит тихо — в конце концов, криминальные синдикаты отличаются от бандитов и рэкетиров именно тем, что внутри паутины криминального мира, полного лжи и тайн, существует свой определенный кодекс, который, в общем-то, можно назвать довольно строгим: так или иначе, цивилизованные люди не становятся жертвами, если только не оказываются вовлечены в это случайно как свидетели. Это никогда не походит на бессмысленное набивание морд и неорганизованную резню: обычно такая война имеет планы и тактику, ведется чаще всего точечными ударами и переговорами, подковёрными интригами и прочими вещами, которые никак не дискредитируют легальное прикрытие синдикатов. Вы никогда не заметите разделы земель между семьями, если напрямую не будете вовлечены в этот процесс. Эти правила были неписанными, негласными, но, будучи обязательными для тех, кто называл себя мафией, работали много лет до — и до тех пор, пока свою голову не показали крысы, войны, были тихими, да и велись регулярно и бесшумно. То, что устроили чеченцы, на мафиозную войну похоже не было ни коим разом: это Рита, выучившая правила назубок, могла сказать точно. Это была банальная бойня — а потому никто не удивился тому, что Лебедев предпочел прекратить дальнейшие церемонии и давить гадов четко, быстро и без шансов. Собственно, ни у кого не возникло ни единой проблемы с тем, что работы стало по самое горло: одни только свои денежные вложения вроде проституток приходилось охранять: не брезговали крепкие пареньки почившего Рустама нападать на то, что можно было считать вещевой собственностью. Риту это злило. Андрея это злило не меньше — семья терпела потрясающие убытки в сфере наркобизнеса из-за постоянных срывов поставок и прочего сопутствующего дерьма. В итоге было решено с наркотой временно завязать — проще закрыть поток вовсе, чем латать колоссальные бреши в снабжении. Война разгоралась, словно в облитую бензином кучу соломы кто-то рискнул бросить одну-единственную спичку, и Рита уже успела забыть, когда в последний раз у нее на руках не было крови — это уже походило на рутинную работу, когда ты, только-только помыв руки, должен снова нестись куда-то, что-то делать и снова чувствовать теплое и алое на ладонях. Привкус крови стоял на языке, в воздухе, смешивался с тяжелым пороховым духом и оседал, кажется, в самых костях. И, пока они разбирались со своими делами здесь, под темным и тяжелым свинцовым небом Иркутска, далеко-далеко, под всегда солнечным небом, шла совершенно другая война. Та, что обступала США со всех сторон, заставляя молодых вставать на защиту своей Родины. Где-то там русские убивали американцев, и зрелище молодой смерти казалось кому-то ужасающим. Где-то здесь Лебедевы и их люди вырезали целые чеченские семьи без жалости. И их чужие смерти ничуть не ужасали. Ни капли. Война — она, в конце концов, у каждого своя. И когда кто-то там, в траншеях и окопах молится о спасении и о том, чтобы вернуться домой живым, на другой стороне люди жаждут одного — чтобы к ним не явился демон. В последние пару недель все лебедевские ребята жили лишь предчувствием скорой грозы — не могли же чеченцы так просто позволить себя вырезать, словно скот или бешеных собак. Буря разворачивалась в самом центре Иркутска и уносила с собой жизни множества славных ребят. Чеченцы, окрыленные собственной единственной победой, вновь вылезали на городские улицы и стремительно наглели, будто бы и не было ничего, будто бы и не принесла им их собственная чересчур неумелая игра в серьезных парней одни убытки и целые литры крови. Лебедеву такая наглость явно не по вкусу — она претила, но ничего с этим поделать он пока не мог — людей слишком мало, а чеченцы, кажется, будто вылезли из каких-то своих крысиных нор, где им обитать и полагается, в количестве троекратном. Поэтому ее обязанности изменили свой вектор — Андрей отослал ее от себя, чтобы следить за своим сыном, которому едва исполнилось пятнадцать. Возможно, Лебедев таким образом постарался защитить свое крайне нестабильное, но все же наследие — на случай, если что-то пойдет не так — но Рита, привыкшая убивать людей, с огромной уверенностью могла сказать, что просто-напросто прорастет мхом и плесенью, защищая подростка-школьника. Конечно, никто не гарантировал, что чеченцы будут лапочками и не станут трогать, по сути своей, ребенка — и плевать, что у того уже прорезались крайне острые зубки и взбалмошный характер, вобравший в себя худшие черты Андрея и — в некоторой степени — материнские черты, вроде редких периодов спокойствия — но это было явно не той задачей, на которую она рассчитывала. Работка, конечно, не пыльная, но терпеть взбрыки заносчивого засранца, который вступил в переходный возраст, было удовольствием, по своей приятности стремившемся к нулю, да еще и в условиях кровопролитной войны: от которой, кстати, старший Лебедев и пытался защитить сына. Хотя бы временно. Однако, великие боги, как же с подростками было тяжело! Помимо скверного характера непредсказуемой личности и острого языка, Сашка отличался еще и отягощенной переходным возрастом страстью влипать в неприятности и самоуверенностью, которая граничила с безрассудством. Возможно, она могла бы назвать его умным — но то, как он частенько с ней общался, вызывало у нее глухое раздражение: не дорос еще до таких снисходительных интонаций. Андрей хотя бы трахался хорошо, это у него было не отнять, а у его сына-подростка пока хватало ума только влезать в очередные неприятности, дрочить и трахать ее в мозг. И что из этого было хуже, она сказать не могла. Хотя нет, очень даже могла — обычный секс хотя бы удовольствие приносит. А вот вытаскивание и выгораживание подростка — нет. Впрочем, откровенно выказывать свое глухое раздражение она не собиралась: если Сашку убьют, ее задача будет провалена, и тогда можно считать, что ей дорога на кладбище тоже будет заказана. И хорошо, если вообще на кладбище. Стоило признать, родиться Александру Андреевичу Лебедеву повезло в стабильные времена — и он не застал ничего из того, что могло бы стать причиной его гибели в более нежном возрасте. Андрей любил сына своей особенной любовью, а Иван во внуке души не чаял — это можно было понять легко, так что паренек рос в любви. Только вот наглости ему это не убавляло совершенно. В общем-то, она могла бы назвать его даже бунтарем — по советским меркам он выделялся весьма сильно. Рите девятнадцать — и она уже давным-давно не та маленькая беззащитная девочка, какой когда-то была — она превратилась в человека собранного и осознающего все риски жизни в кругах преступного мира, да и в целом жизни. Она была брошена в пасть волкам только для того, чтобы выйти из этой битвы победительницей, понимающей важность мимикрии. Ее ценили за быстрые руки, холодный расчет, умение поставить на место даже самого дерзкого мужчину и ночи, проведенные в чужой постели. Паренька пока ценили за то, что он есть, на него не взваливали трудностей, которые он пока не мог осилить, но он все равно вел себя по отношению к ней немного снисходительно — по праву наследия. Она не возражала, но глухое раздражение внутри все равно назревало напополам с неудовольствием: следить за детьми она не подряжалась. А умение влипать в неприятности у Сашки можно было считать легендарным. Одни только его постоянные драки чего стоили. В общем, следить за ним было чертовски трудно, а общаться — и того труднее. В очередной раз, когда они встретились после школы, Сашка оказался с разбитым носом и губой. Рита привыкла к тому, что драки — это весьма недурственный метод снять стресс. Иногда она просто звала кого-то из парней и дралась с ними до тех пор, пока злость не сменялась приятной усталостью в мышцах, а вкус крови не заменял отвратительную горечь на кончике языка. — И не лень? — поинтересовалась она, рассматривая шмыгающего разбитым носом Лебедева. — Не лень, — пробурчал он, не поднимая глаз. — А тебе-то какое вообще дело? — Никакого, — она повела плечами и фыркнула. — Сам отцу объяснять будешь, откуда ты такой красавчик. Я из-за твоих выходок по башке получать не хочу. Во взгляде Сашки она тогда прочла не привычное презрение, но что-то иное. Что-то плещущееся за зрачками, так похожее на звериную ярость. Что-то очень похожее на азарт. Возможно, из него выйдет хороший боец. В теории. Стоит поговорить с Андреем на этот счет, но она не думала, что босс откажется — в условиях войны каждый должен уметь себя защитить. Возможности научиться всем тонкостям мафиозного дела ему пока не предоставляли, но почему бы и нет? — Хочешь научиться стрелять? — Хочу. — Тогда прекрати вести себя как идиот. Как ни странно, Сашка временно перестал козлить. Видимо, перспектива научиться стрелять была для него достаточно веским стимулом для того, чтобы перестать доводить свою вынужденную телохранительницу — но приступить к тренировкам у них получилось только через неделю или около того. С Андреем договориться оказалось сложнее, чем ей думалось на первый взгляд, но в итоге ей удалось его убедить в том, что уроки самозащиты его ребенку не помешают тем более сейчас, когда враг мог вылезти из любой подворотни и ударить неожиданно, грубо и так, что не покажется мало. В конечном итоге диалог вышел достаточно продуктивным — и под ее чутким руководством, предоставленным отцом, Сашка был отправлен тренироваться в стрельбе. Что, стоит признать, повлияло на их взаимоотношения куда более благотворно — оказалось, еще одной его отличительной чертой было поразительное баранье упорство в вопросах, которые он считал необходимыми для себя, которые он считал обязательными к изучению, скажем так. Поэтому, похоже, когда он впервые взял в руки оружие, расставаться с ним ему уже не захотелось. Рита прекрасно понимала это ощущение, если говорить откровенно — когда ты чувствуешь тяжесть чего-то смертельно опасного на ладонь, когда оружие становится продолжением твоей собственной руки, трудно отказаться от чего-то подобного. И дело не столько в возможности отнять чужую жизнь, но в абсолютном контроле ситуации: когда ты с противником на короткой дистанции, всегда лучше иметь пистолет, чем его отсутствие. Тут как с презервативом: желательно держать его под рукой, чтобы в критический момент он был рядом. Никогда не прогадаешь. Примерно по тому же принципу работали и ножи, но метать их она Сашку учить не собиралась — пока на такие тренировки разрешения не давали, рисковать собственной и его шкурой она не планировала. Умные люди, которым иногда очень сильно хотелось врезать по лицу, частенько говорят, что терпение — это залог успеха. В целом, это утверждение, на взгляд девушки, было спорным: помимо терпения, в большинстве случаев, залогом успеха было просто поразительное упорство и умение работать, пахать как лошадь, которая сдохнет на борозде. А еще нужно было уметь ждать — знать, когда нужно вовремя остановиться, чтобы не истощить ресурсы организма, было критерием не менее важным, чем удача, терпение и умение пахать. Люди — они, в конце концов, мешки мяса и костей, которые контролируются мозгом. Поэтому, чтобы этот мешок не издох раньше положенного срока, нужно верно рассчитывать ресурсы. Свой организм девушка знала чертовски хорошо — но вот как выяснить приблизительные чужие ресурсы она не знала. А у Лебедевых, кажется, в роду было какое-то поразительное упрямство и нежелание тормозить на поворотах: Сашка, углубившийся в теорию и практику (и черт знает нахрена в теорию, если базовую физику стрельбы именно при практическом применении оружия и узнаешь), кажется, умудрялся забывать обо всем на свете, и попытки его угомонить воспринимал в штыки со всей свойственной ему подростковой агрессией и резкостью. Сначала она пыталась по-хорошему: останавливать его разговорами, воздействовать хоть как-то психологически, но работать это перестало где-то на третьем разе — уважения к ней он проявлять не спешил, да и не должен был, но и элементарных просьб не понимал. Поэтому ей пришлось искать экспериментальные методы воздействия на чужую самоуверенность и чувство эго. — Ты когда-нибудь вообще устаешь? — она сидела за столом, закинув ногу на ногу и мерно покачиваясь на стуле, пока Сашка с упорством, достойным самого тупого барана, пытался понять, почему же отдача бьет ему прямо в руки. — Или у тебя такой функции нет, и я разговариваю с андроидом? — Отстань, — зарычал на нее Лебедев, опять демонстрируя зубки, и Рита усмехнулась. Если бы ее можно было напугать одним только агрессивным видом и колкими словечками, ее работа закончилась бы много лет назад. — Ты серьезно думаешь, что держишь пистолет правильно? — Рита хмыкнула — держать оружие прямыми руками на ее памяти додумался только он, хотя и объясняла она ему правила уже раз семь, если не больше. Слушать ее он отказывался. — Отстань. Хм, где-то она уже слышала нечто подобное. Рита передернула плечами и фыркнула. Нет, правда, ей уже даже не смешно. Нож, который она всегда держала при себе, лег в ладонь мягко и привычно. Пока Лебедев возился с пистолетом, она почувствовала прохладную сталь пальцами. Привычка — шутка весьма занятная, как и воспоминания тела: несмотря на огромное количество самых различных факторов, мускульная память может являться самым лучшим помощником, после опыта, разумеется. В реальном бою, как и в тренировочном, все зависит от умения противника предсказать тебя. Или твоего умения предсказать врага. Как показывала практика, если ты жив — значит, твое предсказание оказалось чуть более верным и правильным, чем предсказание противника. Движения у Сашки были неплохими для потенциального бойца — плавные, сдержанные, да и чувство баланса у него определенно имелось, и при должной тренировке это можно было облечь в разрушительную силу, сравнимую с ураганом, тайфуном, стихийным бедствием, способным сметать все на своем пути. Только вот какая интересная деталь: своего тренера слушать нужно всегда. Рита ждала терпеливо — терпения ей не занимать, — пока парень изволит к ней повернуться, и, когда он все-таки позволил себе обернуться, чтобы, кажется, выдать очередную колкость, она резко швырнула в него нож. Выверенный и четкий бросок, который заставил лезвие вонзиться прямо в стену за чужой головой. Выражение лица Сашки выглядело бесценным: смесь паники и первобытного ужаса пополам с недоверием и неверием. Девушка хмыкнула и легко поднялась с места. — Еще раз будешь себя так вести — на тебе род Лебедевых и прервется, — Рита проговорила это настолько спокойно, настолько холодно и сдержанно, что она буквально кожей почувствовала исходящее от Сашки тянущее и смутное чувство страха. Кажется, некоторых воспитывать страхом — единственно верное решение. Медленно приблизившись к нему, девушка без особых усилий вытащила нож из стены и коротко бросила: — Когда гасят отдачу, пистолет держат при полусогнутом локте или локтях, находящихся в тонусе, но не напряженных, зафиксированных плечевых суставах. Запомни и выучи. Она услышала, как нервно выдохнул Лебедев, и поняла: теперь дело пойдет значительно проще. Как ни странно, состояние испуга и риска близкой смерти творит с людьми просто невообразимые вещи: например, до Сашки наконец-то дошло, что война — это не шутки, а вполне себе реальная перспектива смерти, а Риту к нему приставили не ради того, чтобы позлить его, а именно для того, чтобы чей-то труп не пришлось хоронить в закрытом гробу, если вообще не в пакетике. Поэтому он, кажется, предпочел слушать того, кто опытнее — наконец-то! — и этим более опытным членом мафиозного сообщества стала именно она. Не потому, что им друг с другом нравилось, а в виду отсутствия более здоровой альтернативы. Однако стрельбы ему стало мало — сколько бы взрослым себя Сашка ни считал, а юношеская непосредственность, подростковый максимализм и любовь к риску в нем цвели буйным и пышным цветом, поэтому его решение научиться метать ножи не было странным совершенно. Скорее, немного необдуманным, с учетом того, что его главным условием было использование навыка в реальном бою: иначе говоря, Лебедев жаждал вполне себе настоящих спаррингов с вполне себе настоящим оружием. Рите эта перспектива казалась неплохой — относительно, по крайней мере — но ровно до тех пор, пока она не вспомнила, что, вообще-то, если отпрыск семейства будет ранен, это ляжет ей в просчеты, так что эту идею пришлось отложить. Более интересный для себя вариант она предложила Сашке сама: он может использовать в битве против нее все. Она — только руки и ноги. Идея подростку понравилась — неравные условия ставили его в достаточно выгодное положение, однако все равно получалось так, что он будет участвовать во вполне реальном бою, и играть в поддавки никто не собирался. Местом же для их первой серьезной тренировочной битвы стал пришкольный стадион с песчаной насыпью, что был надежно укрыт от сторонних глаз по вечерам — район был маленький, но стадион находился за зданием школы, так что, стоило урокам закончиться, территория пустела и становилась безлюдной. Рита спокойно обошла Сашу кругом и медленно встала напротив него — в неярком свете только-только разгоравшихся где-то далеко-далеко фонарных светлячков и тусклом предзакатном алом свечении глаза парня напротив сияли мрачным торжеством и голодом хищника, уже почувствовавшего легкую добычу. Разумеется, она прекрасно осознавала, где Лебедев не прав, но говорить ему об этом совершенно не спешила, предпочитая просто молча смотреть на него, сбрасывающего пиджак и готовящегося к атаке. Рита просто повела плечами — она предпочтет остаться в одежде. Полностью. — Ну что, начнем уже? — в чужом голосе сквозило почти неприкрытое ничем нетерпение. Рита хмыкнула: голодный до драки. До добра это его может не довести. Жадные до битвы люди обычно склонны иметь в общем анамнезе еще и адреналиновую зависимость. А где один признак аддиктивного поведения, там и еще пара-тройка. Алкоголь, например. Или наркотики. В общем-то, вариантов много. Переменных в реальной жизни значительно больше, чем в уравнениях на школьной доске. — Начинаем, — она кивнула, перенесла вес на опорную ногу и дала отмашку к началу боя. Лебедев, улыбаясь хищно, резко двинулся в правую сторону, пристально глядя прямо на Риту, которая совершенно не торопилась, медленно отступая от него против часовой стрелки, не стремясь повторять чужие движения — скорее, наоборот, игнорируя чужую порывистость. Кажется, подобный характер поведения ему не понравился, потому что, едва она ступила еще один шаг, с глухим рычанием паренек ринулся прямо на нее. Рита, повинуясь рефлексу, просто отступила от нападавшего, легко подставив под чужие ноги подножку. Громко выругавшись и едва удержавшись в вертикальном положении, Лебедев повернулся к ней всем телом, широко раздувая ноздри и походя на разъяренного быка. Рита же демонстративно-спокойно сделала шаг назад — достаточно вовремя для того, чтобы отойти от брошенного прямо в ноги ножа, и, хмыкнув, ответила ему ядовитой усмешкой, расцветшей на губах — где-то внутри нее проснулось дремавшее до этого чувство боевого азарта, с адреналином разливающееся по всему телу, заставляющее мышцы ныть от предвкушения. Она оценивала преимущества и недостатки быстро, так, как только может профессиональный убийца: на ее стороне преимущество опыта и силы, однако Сашка был ловок по-юношески и обладал завидным упрямством при отсутствии более-менее нормального самоконтроля. Он мог довольно долго ее изматывать, просто бегая кругами и играя на собственной маневренности и гибкости, еще не обращенной из юношеской юркости в сильный мужской удар, который мог бы вырубить ее наверняка. Так же он располагал холодным оружием, которым она не обладала по условиям тренировки. Зато у нее была хитрость и умение предсказывать чужие действия. Рита смотрела на Сашку спокойным немигающим взглядом змеи, готовой проглотить кролика, и это, кажется, раздражало Лебедева сильнее, чем полученный недавно удар по гордости в виде подножки. Однако Лебедев замер и попытался проанализировать ситуацию и противника, чем очень быстро успевал допустить самую главную ошибку — он не двигался. Ей хватило одного широкого жеста, чтобы легко швырнуть собственной ногой в чужие глаза песка — во-первых, ей это позволяла растяжка и расстояние, а во-вторых, с поправкой на ее собственные рефлексы, Сашка должен быть доволен, что не получил удара в челюсть. Пока он пытался сморгнуть с глаз пелену грязи и отплеваться, Рита с ловкостью кошки перескочила прямо за чужую спину — но только для того, чтобы резко ударить локтем между чужих лопаток. Судя по резкому и рваному вдоху паренька, ей очень даже удалось попасть куда надо, однако он сориентировался поразительно быстро — ей едва хватило времени отпрыгнуть, когда он дернулся и развернулся, резанув по воздуху в сантиметре от ее лица вторым ножом. Неплохо — особенно для человека, временно орудующего вслепую. Она хмыкнула и быстро отпрыгнула, тут же делая шаг влево. Когда Лебедеву все-таки удалось отдышаться и сбросить пелену с собственных глаз, Рита уже успела прийти в себя от столь неожиданного и приятно удивившего ее приема, а потому очередной выпад вперед ее не удивил — она рывком ушла вбок, походя на матадора, уходящего от рогов особенно ретивого быка, и поступила совершенно нечестно — она ударила по лодыжке своего противника и резко впилась пальцами в чужие волосы, резко дернув назад. Выражение недоумения на чужом лице казалось ей чертовски подходящим к ситуации — паренек упал на спину, не успев понять, что его свалило, а Рита легко выбила из чужой руки нож носком туфли. Второй же она спокойно наступила тому на грудь — правда, не опираясь всем весом, и пригнулась ниже, глядя прямо в глаза. — Честных битв не бывает, Сашка, — улыбка растянула ее губы. — Старайся не подставлять врагу спину. Всегда двигайся. А еще — бей так, чтобы наверняка. Он смотрел на нее взглядом, уже лишенным злобы — из него, лежащего на песке и придавленного к земле, уже успел выветриться азарт битвы, но вот понимание собственных ошибок и собственной глупости осталось, и это, стоит признать, делало ему честь — обучаемость у него хорошая. Когда ему хватало ума видеть дальше эмоциональности, разумеется. Рита фыркнула, легко сняла ногу с его грудной клетки и прекратила прижимать руку к земле. Сашка глухо фыркнул, когда она протянула ему ладонь, но помощь принял — она помогла ему подняться, но на этом тренировка закончилась. Поэтому, подобрав свой пиджак, Лебедев перекинул его через согнутую руку и побрел прочь — по направлению к дому. Рита хмыкнула, ощущая его разочарование практически собственной кожей. Еще научится. Потенциал в нем определенно есть — она его чувствовала. К тому же, во время войны — каждый в семье должен приносить пользу, верно? Они продолжали тренироваться ежедневно после школы — Лебедева устраивали условия их спаррингов ровно так же, как и ее, и постепенно его юношеская резкость сменилась умением быстро анализировать ситуацию, двигаться максимально плавно и экономить силы. Лебедев учился находиться в постоянном движении и анализировать движения противника — но все еще переоценивал собственные возможности и изредка подставлял спину под удары. Но уже значительно реже, и постепенно он матерел: чужие удары становились выверенными и сильными, и с каждой тренировкой Рита чувствовала, что тот становился опытнее. Только вот, увы, от этого же — и самоувереннее. Это не делало ему чести — ни когда он в очередной раз глотал пыль и песок, уложенный парой точных пинков, ни когда он пытался найти самооправдания: за свои ошибки каждый должен отвечать сам. Тем более в моменты, когда привычная жизнь грозит полететь к чертям из-за развязавшейся на улицах кровопролитной войны. Кстати, об этом — на Лебедева никто и не думал нападать, даже слежки она ни единого раза не отмечала, хотя, зная крысиный норов чеченцев, они попытались бы вцепиться в глотки слабейшему. Она даже не замечала ни единого члена их шайки за множество дней, и это заставляло ее чувствовать, как все внутренности превращались в сплошной и жесткий комок нервов: если раньше и те, и другие пытались резать друг друга, как свиней, то это затишье заставляло понервничать. Войны так просто не прекращаются — не без предупреждения, не без попыток поговорить или прийти хоть к какому-то консенсусу. Что-то было не так, и она это чувствовала нутром. Оказалось в итоге, что не она одна — для большей части семейства это затишье означало, что готовится что-то чертовски ужасное. Словно что-то или кто-то ждет в засаде, ожидая удобного момента. Удобный момент представился ровно тогда, когда его не ждали — Сибирским летом. В тот день воздуха в Иркутске катастрофически не хватало на всех — душное и густое марево было похожим на кисель, и эта духота не прекращалась даже вечером, когда солнце скрывалось за горизонтом. Нагретая за день до состояния, близкого к адскому, земля отдавала в воздух примерно столько же тепла, сколько и получала — что логично по законам физики, будь они неладны — поэтому даже ночами дышать было катастрофически нечем, а еще пыль и фабричный дым, а так же, как всегда, бушевавшие в Прибайкалье пожары делали город не местом жительства, но газовой камерой без возможности легкой смерти. Жара добивала всех. Поэтому, даже несмотря на военное положение, никто не удивился, что в определенный момент все семейство Лебедевых, прихватив с собой пару верных людей, отправилось за город, где у них был столь привычный многим дачный дом, который, вообще-то, мало походил на дачу. Скорее это можно было назвать загородным домом. Собственно, Рита тоже была отправлена туда — телохранитель все-таки. Пожалуй, это было первое и единственное место, где она умудрилась увидеть все три поколения мужчин в одном помещении. Или она просто-напросто не помнила о том, что действительно видела их вместе. В любом случае, загородный дом семейства был больше похож на замок в миниатюре — по крайней мере, внутри. Ей хватило только одной коллекции оружия на чердаке, где ей выделили спальное место, чтобы понять — в общем-то, здесь не жили, а, скорее, как в музей приходили. А теперь ей здесь спать. Что же, неплохая перспектива. Правда, вместе с обитающим рядом Сашкой, которого в целях охраны поселили с ней, но это уже мелочи. Комнату им даже делить не пришлось особенно — во-первых, Рита совершенно лишилась стеснения, а во-вторых, она все равно просыпалась раньше. Поэтому, устроившись в углу между двумя стойками с каким-то японским оружием и обустроив себе спальное место, она успокоилась, спокойно прижавшись спиной к стене и читая прихваченную снизу какую-то выписанную книжку, пока маленький ураган, облаченный в тонкую кожу и кости, носился по всему помещению, то рассматривая оружие (кажется, он знал эту коллекцию), то возвращаясь к своему спальному месту — коим оказался диван. Сначала он попытался его по-джентльменски предложить даме, но Рита умудрилась смерить его таким убийственным взглядом, что тот, кажется, словами успел мало того, что подавиться, но еще и захлебнуться. Постольку поскольку прибыли они вечером, то спустя пару часов дом погрузился в темноту, да и Сашка успел уснуть, так что пришлось книгу откладывать и тоже устраивать себе отбой — в конце концов, дом спит. Она закрыла глаза и сама довольно быстро отдала себя в объятья Морфея — даже несмотря на храп из другого конца комнаты. Подросток, а шуму устраивает как мужик, однако. Но проснулась она от того, что услышала скрип половицы. На самом деле, это не был такой уж необычный звук, но в свете профессиональных привычек любой сторонний звук заставлял ее организм мобилизоваться. И, видимо, не зря, потому что тень постороннего человека она заметила моментально — его попытки гасить шаги провалились, но она дышала медленно, чтобы понять, что происходит и не выдать себя. Человек все тем же медленным шагом кошки приближался к ней — видимо, предполагая, что она спит — и замер, нависнув сверху. Она не выдала себя, дыша медленно-медленно, как истинно спящий человек. Мужчина (а судя по комплекции, это был именно мужчина), пригнулся еще ниже, и она увидела в его руке нож. Ей хватило секунды, чтобы ударить его лбом в лоб. Тот, явно не ожидая такой реакции, резко отдернулся и зашипел. Рита поднялась. Свою самую главную ошибку она поняла, когда услышала щелчок за спиной. Их двое. — Только дернись — прикончу, — прошипели ей на ухо. Рита сделала короткий вдох. Ее держали на мушке, что, в общем-то, паршиво, но еще куда более паршивым оказался факт того, что, несмотря на возню, Сашка умудрился не проснуться. Рита не двигалась, глядя на то, как ударенный ею мужчина, быстро подобравшись, скользил к сыну босса, напоминая змею — такую же мерзкую и такую же сейчас не достижимую. Думай, Рита, думай. Что делать, если у тебя к голове приставлен пистолет? В последний раз она чувствовала такой волчий заряд адреналина в кровь, когда убивала Рустама, а ярость сейчас застилала мозг, потому что ее задача — защищать юнца, а не позволить ему быть убитым, словно цыпленку. Думай, Рита. Думай. Однако ее размышления прервал громкий вскрик — нападающий получил ногой по лицу, и девушка со злорадством отметила, что удар пришелся на переносицу. Державший ее на мушке мужчина ощутимо дернулся, и она воспользовалась ситуацией, резко поднырнув под чужую руку и ударив его прямо в лицо. Затем, быстро выбив из чужой руки пистолет, приложила лицом о стеклянную витрину. Осколки дождем брызнули на пол, послышался протяжный вой на одной ноте — кажется, глаза тот прикрыть не успел. Отлично. Рита пинком ударила его в спину и схватила первое попавшееся на витрине оружие — каким-то хреном это оказался меч, и она на ходу успела подумать, что с ним управляться будет примерно так же, как и с ножом. Сашке хватило ума вывернуться, хотя чужой нож оставил длинную царапину на лице, и оказаться к ней ближе — больше пространства для маневра. Судя по шуму внизу, не они одни оказались под натиском противника. Рита усмехнулась и одним жестом заставила парня оказаться за собой. Нападающий резко бросился в сторону, Рита — следом. Дальше у них пошла игра на скорость — атакующий схватил пистолет и тут же выстрелил, а ей хватило секунды, чтобы меч из ножен оказался в чужой груди. Прежде, чем она успела понять, почему в ушах гудела ее собственная кровь, она опустила взгляд вниз. Мерзкое алое пятно расползалось прямо по белой ткани, вызывая у нее едкую усмешку. Зажав рану ладонью, она резко выдернула меч из грудины противника — тот хрипел и булькал кровью в предсмертной агонии, задыхаясь от собственной крови. Судя по ощущениям, ее рана была не настолько серьезной — боль была тянущая, противная, но, судя по собственному состоянию, ничего жизненно важного задето не было. Кровь мерзко сочилась из раны, однако инстинкты гнали ее вниз — защищать остальных. Поэтому, шикнув на Сашку держаться за пистолет и в случае чего — стрелять — она медленно спустилась вниз. Следы кровавой борьбы очевидны — пара трупов, загнанно дышащий Андрей и почему-то хрипящий Иван. В город пришлось возвращаться раньше — оказалось, мужчина был серьезно ранен, ей тоже требовалась помощь. С трупами остался разбираться Николай — один из преданных делу подручных. Андрей был зол. Андрей рвал и метал. Андрей хотел убивать еще сильнее. Разразившаяся буря была ожидаемой, но то, чем она закончится, вряд ли кто-то мог предсказать. Приказ, выданный после первых же минут, стоило врачам разобраться с травмами, был простым. Четким и ясным, как день: «Прикончить их всех». Семья восприняла приказ с энтузиазмом. И город, душимый адским жаром солнца, обагрился свежей горячей кровью. Они рвались вперед неуловимыми гончими Дикой Охоты — стремительные, быстрые, неотвратимые, выслеживающие крыс по терпкому запаху пепла и предательства, вырезающие целые семьи без жалости и сожалений. Это не убийство — это целенаправленная охота на людей, лишенная жалости и каких-либо позитивных чувств. Они — звери, идущие по следу, и их пули и ножи выкашивали чеченцев одного за другим, целыми сворами. Они мстили, и это походило на уничтожение, на то, как давят и душат паразита. Вся семья, собранная, функционирующая единым организмом, ведомая вожаком на битву, которую они заведомо выиграют — Лебедев унижения и низости терпеть не привык, особенно когда оказалось, что отец Андрея на грани смерти. И он спустил с цепи демонов, которые жаждали умыться в чужой крови и вкусить плоть поверженных врагов. Несмотря на рану, она тоже участвовала в этой дикой вендетте, извращенной в своей сути. Ее действия всегда точные, механические и рефлекторные — только вот иногда, когда она слышала мольбы о пощаде и страх, зверь, поселившийся где-то внутри нее, пригревшийся на костях, требовал подарить просящему мучения. И тогда зверь впивается в жертву новым, одним-единственным клыком, сплетенным из стали, тьмы и крови поверженного там, в темноте, противника, которого она убила первым. Меч приятно лежал в руке. В будущем она еще научится управляться с ним так, как он того требует, но пока — это всего лишь ритуал. Некое подобие жертвоприношения, что ли, если бы она, конечно, верила в богов. Убивала она пулями. Пули, если знать, как стрелять, практически никогда не подводят. Как и ножи. В конце концов, происходящая в городе бойня сливалась для нее в бесконечный поток серого и алого, лишенного эмоций и смысла, вихрь катастрофы, которую своими крайне неумными и глупыми действиями вызвали на себя люди Рустама, из последних сил пытающиеся хоть как-то сохранить свою гордость. Гордость, которую в пламени первобытной ненависти сжигают и оплавляют те, кто носят белое, уже давным-давно запачканное кровью врага. Их резали, как бешеных псов — и последние из них умирали, захлебываясь кровавой пеной, умирали без остатков собственного достоинства, медленно и мучительно. Люди Лебедева наслаждались вкусом пороха, крови и правосудия, когда Андрей стрелял последней рустамовской шавке, поставленной на колени, прямо в затылок. На лице Лебедева в этот момент отражалось чертовски мрачное торжество, и алые рассветные блики из окна делали картину почти сюрреалистичным образом правосудия. Рита сжимала рукоять меча до боли, до алых полос на ладони и улыбалась — когда где-то кто-то выигрывал войну, историю этих воин писали победители. Но это уже не было войной — это была та самая справедливая месть за семью, которую редко кому удается застать. Это была справедливость, воплощенная во всей ее безжалостности. И, краем глаза видя, как скалятся в улыбках остальные, она знала — именно это же чувствуют и они. Рассвет принес новое время и новую, отдающую привкусом пороха и стали, веху в жизни города. Живых чеченцев в городе уже не осталось — те, кто успел понять, что их ждет, быстро свалили, а те, кто не успел — мертвы, и их тела никогда не найдут. Лебедев поставил в этой войне жирную и кровавую точку, которую чеченцы и заслужили. А где-то там, далеко-далеко, на Гавайях, вели свою, другую войну умирающие молодые американские солдаты. Войну, которую они тоже умудрились проиграть — Советский Союз сумел поставить Штаты на колени и прижать им глотку, заставил их принять свои условия жестко и без компромиссов. Где-то в этом, наверное, крылась глубокая ирония, которую она пыталась разгадать, но не сумела. Уже намного позже Рита узнала, что рваный шрам от неудачного знакомства с ножом останется у Сашки навсегда, а старый лев Иван уже больше никогда не сможет ходить — сказался и его возраст, и тот факт, что пуля вошла крайне неудачно. Уже потом она поняла, что Штаты проиграли. Беспрепятственный проезд на территорию страны и проживание там — договор с Советским Союзом оказался для американцев крайне невыгодным, зато Андрей почувствовал в этом запах новых возможностей. Чутье у мужчины всегда было отличным — а потому, когда он понял, что открылась пустующая ниша, решение пришло ему в голову незамедлительно и быстро: переводить основной свой бизнес именно в Штаты. Иван был против, разумеется — по всему лебедевскому дому можно было слышать скандалы, которые все чаще и чаще заканчивались ничем — отец и сын питали друг к другу истинно семейные чувства, однако отношения между ними стали значительно напряженнее, когда Андрей опять заводил вопрос о налаживании бизнеса где-то подальше от Иркутска — и почему бы, собственно, не в Америке? Говоря откровенно, определенную долю согласия с этим утверждением Рита имела — после всего того переполоха, что был устроен здесь, им не помешало бы скрыться с места, да и вряд ли когда-нибудь удастся наладить бизнес в прежних масштабах: слишком много всего было порушено и испорчено безвозвратно. Так что, в конце концов, лебедевская империя постепенно начала сворачиваться — они заметали следы, привыкали к тому, что теперь им придется обустраивать себе жизнь на другой территории, кто-то пожелал выйти из игры… В любом случае, жизнь затянуло в рабоче-подготовительную рутину, так как сниматься с насиженной паутины любому пауку будет проблематично. Но, с другой стороны, ни один человек, особенно такой, как Лебедев, не откажется от добычи и денег. Империя, когда-то мощная и процветающая, в конце концов, медленно рассыпалась, как и все смертное в этом мире — но только для того, чтобы вновь возродиться. Конечно же, не как феникс из пепла — это было бы слишком красиво и мифологично — а паутиной, которой опытный паук оплетет новое место для своей добычи. В конце концов, Рита сильно сомневалась, что в США мало девочек, падких на мечты о легкой жизни. А Лебедевы всегда славились именно девочками для удовольствий. Возможно, именно на новом месте все сложится лучше в этой сфере — а может ничего и не сложится. В любом случае, он успел договориться с какими-то своими людьми по ту сторону океана о маленьком легальном прикрытии — а, значит, уже что-то. Сниматься с места было опасно всем вместе, так что перебирались они партиями. Переезд ее не слишком обрадовал, но сулил новые перспективы. Город огней, хм. Она рассматривала очертания незнакомого города, выглядящего скорее как кислотная картинка в каком-то дешевом журнале, нежели действительно нечто жилое — слишком много света, слишком много огней, слишком много жара. Было в этом что-то дикое и иррациональное, отдававшее кровью и пороком, который изобиловал за дверями приватных клубов и гнездился по углам рядом с мужчинами и женщинами маргинального вида, продающими счастье за доллары. Ловя отблески неона в стеклах солнцезащитных очков, ощущение землистого привкуса грозы на языке, она думала: и над тем, как весь этот муравейник выглядит со стороны, и над тем, что принесет им здесь будущее. Стоило признать — здесь было, где разгуляться, и всеобщая жажда секса здесь буквально висела в воздухе — вместе с душным маревом жары и соленым ароматом близкого моря. В этом было что-то чертовски притягательное и в то же время — смертельно-опасное, похожее на медленный и остро пахнущий яд, разливающийся в крови — тот, что сначала приносит удовлетворение, и только потом обнажает свою грязную и уродливую сущность, что пряталась за ширмой из света и огней. Тот, который убьет тебя медленно, мучительно, заставив корчиться в агонии — но будет ласков, и ты, не понимающий ничего, сам отдашься этому злому очарованию под всегда солнечным небом. Стоит создать хоть немного комфортные условия для людей — и они сами потекут туда, где им захочется остаться в плену собственных сладких наркотических иллюзий и тяги к легким деньгам. Она хмыкала, сжимая пальцы на рукояти меча и, поводя плечами, без интереса смотрела на потрепанную временем табличку, услужливо прикрепленную рядом со в ходом в какой-то дешевый магазинчик — облупившаяся краска, кажется, успевшая пережить две войны, бледными темно-синими буквами вещала: «Добро пожаловать в Майами». Рита отрешенно ловила себя на странной, иррациональной мысли, что этот город, который смотрел на нее совершенно без интереса, как на новую жертву своих интриг, смотрел на нее глазами тысяч затерянных в блеске огней душ, возможно, когда-нибудь станет ее могилой. Она думала, что когда-нибудь он станет могилой для еще тысячи. Только, увы, не сегодня.