Бластеры на них не действуют

Мать Фирмуса всегда плохо спит. Если он просыпается ночью, то часто видит ее, неслышно ходящую по дому. Это пугает, потому что он принимает маму за привидение или, что еще хуже, за грабителя. Кажется, однажды он увидел в руке у мамы нож или какое-то другое холодное оружие, от чего совсем перепугался, но мама уверенно говорит, что такого не было. По утрам под ее глазами заметны темные круги, а сами глаза краснеют и опухают. Фирмус совсем не знает, когда мама спит. Она объясняет, что взрослым требуется меньше сна, чем детям. Мама смотрит открыто и улыбается, когда это произносит — медленно, доходчиво. Очевидно, что она говорит правду. Но ведь не может быть такого, чтобы мама спала только в одно время с ним? Впрочем, это не так и важно. *** Фирмусу пять лет, и они идут в гости к маминой знакомой. — Квалифицированная коллега, — говорит мама. — Мы с ней поговорим о скучных вещах, а ты посидишь с ее дочерью. Вы, кажется, одного возраста. Упомянутая дочь старше его на целых три месяца и совсем не рада гостям. Но когда матери достают датапады и запираются в комнате, из-за двери которой слышно только «система налогообложения» и «смерти нашей хотят», она смиряется с неизбежным. — Можешь звать меня Лин. — Она изгибает кончик лекку. — И я буду главная. Лин покровительственно называет его «Фир» и, смирившись с его присутствием, хвастается своей коллекцией игрушек, но взять у нее ничего нельзя. Возмущенный такой несправедливостью, Фирмус тянет к себе большую плюшевую нексу, пока Лин, расхаживая по комнате, говорит о том, что обязательно станет джедаем и поймает такую же, но живую. Она замечает пропажу не сразу, но как только понимает, что произошло, то пронзительно кричит: — Отдай! Это моё! Фирмус мотает головой и прижимает к себе нексу. Лин кричит громче. Похоже, зря он так поступил — девочка, еще заплачет. Когда он решает, что похищение нексу было поспешным, да и чужое брать нехорошо, Лин подбегает, выхватывает нексу за раздвоенный хвост и с размаху бьет его по голове игрушкой, тут же добавляя кулаком. Фирмус сначала так удивлен от неожиданности, что не может понять, больно это или нет. Пожалуй, всё-таки больно. Лин радостно наблюдает за тем, как его глаза наполняются слезами, но на всякий случай сжимает кулак снова. Однако не успевает ничего сделать — прибегает ее мама, которой сразу же всё становится ясно. — Опять дерешься? — устало спрашивает она и делает несколько резких движений кончиком левой лекку. Кажется, это и есть тви`лекский язык жестов. Лин аккуратно усаживает нексу на стульчик и хмурится. — Из-за чего на этот раз? — продолжает ее мама. — На минуту оставить нельзя, — она всплескивает руками и смотрит в потолок. — Вот отправлю к джедаям на самом деле, будешь знать. Они быстро тебя воспитают как следует. Из-за спины у нее слышится сдавленный голос мамы Фирмуса. Она вполголоса произносит несколько неизвестных ему слов и отталкивает в сторону ошеломленную мать Лин. Убедившись в том, что все целы, она в сердцах говорит своей коллеге: — Разве можно так! Не пугай ребенка. Мама сжимает в ладони ткань собственной юбки, комкает ее в пальцах. Пальцы другой руки заметно дрожат. Она подходит к Лин и приседает, чтобы смотреть прямо ей в глаза. — Не бойся, — с усилием говорит она. — Никто тебя не заберет. Тебе целых пять лет, пять с половиной, они не берут таких больших девочек. Даже если попросишься. Фирмуса пугает улыбка матери. Ее губы трясутся, и кажется, что она сейчас или расплачется, или рассердится по-настоящему. И зачем говорить такое? Да, они уже большие, таких не берут в орден, но зачем лишний раз напоминать об этом? Кто же не захочет стать джедаем и спасать галактику от зла? Наверное, мама так пытается отплатить Лин, обидеть ее в ответ за то, что она ударила ее сына. Но это слишком жестоко. Мать Лин, похоже, не понимает, что происходит. Они поспешно прощаются. Мама берет Фирмуса за руку холодной ладонью и тянет за собой. Он не понимает, что случилось, но и не может придумать, какой вопрос задать, чтобы это прояснить. — Ты ведь знаешь, что не попадешь туда? — внезапно спрашивает мама. — Они не придут за тобой. А я тебя точно никуда не отправлю. Это уже слишком. Он ведь не трогал Лин и ни в чем не виноват. *** Мама вообще странно реагирует на любые разговоры о джедаях. Каждый раз, когда кто-то их вспоминает — а вспоминают нередко, ведь все дети мечтают о подвигах, — она, кажется, огромным усилием заставляет себя держаться вежливо и спокойно. Фирмус скоро перестает говорить на эту тему, понимая, что маме это так неприятно. Он пытается узнать, в чем же дело, но мама правдоподобно отрицает то, что джедаи как-то беспокоят ее. Но он не отстает, и мама наконец устало говорит, словно сама себе, что «расхожая противоречивая информация не внушает доверия». И тут же торопливо добавляет: «Это связано с политикой, не забивай себе голову». Раньше она никогда не запрещала сыну интересоваться чем-то. *** У Лин на поясе висит игрушечный световой меч. Кусок ткани, вырезанный из покрывала, изображает плащ с капюшоном — Фирмус не понимает этого без подсказки. Лин утверждает, что раз ей целых семь лет, то она хорошо владеет всеми навыками взрослых, в том числе может соорудить прекрасную одежду из подручных материалов. Но капюшон совсем не получился. — Значит, ты джедай? — Фирмус указывает на меч. Лин дергает обоими лекку. Она пыталась показать ему несколько жестов из языка лекку, хоть это и против негласных правил, но он не запомнил. — Кто же еще! Такое только у джедаев есть. — Может, ты убила джедая и взяла его меч. Похоже, такая возможность не приходила ей в голову. — А такое бывает? Фирмус не знает о подобных случаях, но уверенно отвечает: — Конечно. Всех можно убить. Лин хмурится, но гордо вскидывает голову и говорит, что она точно джедай, а не какой-то убийца хранителей мира в галактике. Фирмус не понимает, что это такое — «хранители мира». Он читал, что мир — отсутствие вооруженных конфликтов, насилия, страха. Где бывает этот мир? Точно не в их секторе. Лин по вечерам, когда дома никого нет — а такое бывает часто, её матери нужно много работать, — прячется между диваном и креслом, а сверху вешает покрывало, чтобы ее не нашли, если вломятся грабители или другие преступники. Такого пока не происходило, но это вполне возможно. За тви`лечками вроде неё может прийти много кто, и вовсе не джедаи. Лин радовалась своему изобретению, возбужденно говоря о том, что её совсем-совсем не видно. «Плохо только, если у кого-то нюх будет хороший, но он ведь не у всех хороший, да?» Фирмус не понимает, зачем она ради джедайского плаща уничтожила это покрывало, под которым так хорошо прятаться. Лин выдает ему второй меч и вызывает на поединок. Она неплохо сражается, но, пытаясь провести красивую атаку, наступает на свой плащ и падает. *** Фирмусу тринадцать, и он перестает бояться темноты. Но когда ночью из маминой спальни доносится шум, вскрик и звук падения, ему становится жутко. Он распахивает дверь и слышит отчаянный мамин вопль, полный ужаса. Потом — хрип, как будто она пытается вдохнуть и не может набрать достаточно воздуха. От неожиданности выключатель света — зачем мама его переместила? — не находится. Ночник спасает положение. Мама дрожит и закрывает лицо ладонями, съежившись на полу, но выглядит она невредимой. — Что случилось? Она глубоко и часто дышит, вздрагивая всем телом, и еле слышно бормочет: — Нет. Нет. Не бывает. Нет. Тебя нет. Нет. Не может быть, нет! — Мама! Она отводит ладони от лица, но, похоже, даже не слышит Фирмуса. — Я, я убью тебя, — полувопросительно произносит мама. — Я тебя убью. Потом делай что хочешь. Но сначала я тебя убью. Фирмус осторожно дотрагивается до маминого плеча. Она с воплем подскакивает, отталкивает его ногами — от неожиданности он теряет равновесие и падает, больно ударившись головой. С безумным блеском в глазах мама бросается к постели, засовывает руку под подушку и достает вибронож. Такого Фирмус никак не ждет. — Мама, это я! Он не знает, что делать — пытаться бежать, защищаться, пробовать дозваться. Страшно даже пошевелиться, лишний раз привлекая к себе внимание. Но секунды идут, а мама всё стоит на месте и ничего не делает. — Убью, — неуверенно произносит она, и нож выпадает из ее пальцев. Выждав еще немного, Фирмус отбрасывает нож подальше и усаживает маму на постель. Она молчит и не реагирует на его слова. *** С утра мама наливает себе огромную порцию кафа и говорит, что ничего не помнит. Возможно, это правда — ночью она сразу заснула, так и не объяснив, зачем бросилась на своего сына с ножом. А может быть, и ложь. Ей всегда удается хорошо лгать. Когда каф в кружке заканчивается, мама тихо произносит, глядя в сторону: — Пожалуйста, не надо... — она медлит. — Если хочешь зайти ко мне, не включай свет в коридоре, когда в комнате темно. Фирмус не сразу понимает, к чему это. — А то выходит, как в плохом голофильме, — мама заставляет себя улыбнуться. — Дверной проем, черный силуэт. То ли бандит, то ли, — смешок получается совсем искусственным, — джедай. Фирмус не задает лишних вопросов. Он перестал бояться ночных бандитов, а мама, похоже, начала и теперь не может себя заставить прямо признаться в таком страхе. По крайней мере, она не сошла с ума. А от виброножа он и сам бы не отказался. *** Когда Лин упоминает джедаев, то больше не говорит об их подвигах и спасении галактики. Она мечтательно рассуждает о том, как хорошо было бы иметь световой меч, чтобы вскрывать им любые двери. Как здорово было бы чувствовать присутствие других, чтобы проскользнуть незамеченной куда угодно и вынести что захочешь. А при необходимости — воспользоваться Силой и разделаться с теми, кто попробует помешать. — А для чего тебе это? Уже на что-то нацеливаешься? — с подозрением спрашивает Фирмус. — Неважно. Ты человек, не думай об этом. — Лин всегда с презрением говорит о людях. — Учись как следует и преуспевай обычными методами. — «Преуспевай»? Здесь? Лин чуть заметно улыбается. — Да, на нашей планете не выйдет. Хотя тебе проще, чем мне. Говорю же — человек. При этом традиции своего народа Лин не слишком уважает. Она ссорится со своей матерью, не желая учиться танцам. В последней их перепалке, которую Фирмус видит по голопроектору — Лин забыла отключить его, когда мама зашла к ней, — Лин использует пять нецензурных синонимов слова «проституция» и кричит, что в четырнадцать ей рано ложиться под половину галактики, как другие тви`лечки-танцовщицы. После этого ее мать вообще ничего не хочет слушать и не разговаривает с Лин несколько дней. Но та и сама не желает общаться, надолго сбежав из дома. *** Фирмус и в самом деле старается «учиться как следует». Уткнувшись в датапад, он не замечает многих вещей вокруг, даже когда идет по улице. Наверное, так ходить небезопасно, но он не думает об этом. И лишь в последний момент видит, как в безлюдном переулке его одноклассники зажимают в угол Лин, хватая за лекку и повторяя, что тви`лечки взрослеют рано. Он успевает только выругаться и прикинуть, насколько сильно можно ударить датападом, но тви`лечки действительно взрослеют рано — Лин выхватывает нож и с криком бросается на ближайшего противника, который тут же отступает, прижав ладони к лицу. Почти сразу же разбегаются и остальные — Лин, которая размахивает ножом и громко кричит на тви`лекском, кажется потерявшей рассудок. Фирмус на всякий случай держит датапад наготове, но его помощь уже не требуется. — Сволочи, — выдыхает Лин. — Ненавижу людей. Она переводит дыхание, и после этого Фирмусу приходится ее удерживать, чтобы не отправилась вслед за нападавшими и не добавила им ран, рискуя собственной жизнью. — Защищаешь их, да? — яростно спрашивает Лин. — Тебе домой надо. Сейчас они придут в себя. Поймут, что их больше, и вернутся. Пошли, составим план действий. *** Плана им не требуется. Лин больше не ходит одна, заявив, что если втянула Фирмуса в эту историю, то позаботится о его безопасности. Ножи и прочие средства самообороны и нападения — против школьных правил, но теперь это неважно. — Джедаев здесь нет, — хмуро говорит Фирмус. — Никто не придет со справедливостью в кармане. Лин морщится при любом упоминании джедаев. Кто-то из ее знакомых предлагает пойти в полицию, но это исключено — на Лин ни царапины, зато сама она полоснула одноклассника по лицу. — Ты знаешь, какой я расы, — горько произносит она. — Скажут — сама напросилась. Впрочем, пострадавший тоже не спешит обращаться в правоохранительные органы. Скорее всего, ему стыдно признаться, как с ним справилась девчонка, да еще и тви`лечка. Вместо этого его друзья подкарауливают и бьют Фирмуса и Лин. Те собирают своих друзей и делают то же самое. Мама с нечитаемым выражением лица вручает ему одну упаковку бакта-пластырей за другой и говорит, что бить по лицу глупо, потому что слишком заметно. Фирмус впервые понимает, какими должны быть «защитники мира». К миру можно призвать только одним способом — сила во всех доступных вариантах. Даже то, что нельзя унижать и насиловать других, приходится доказывать кулаками и оружием. Наверное, световые мечи и особенные, джедайские способы убийства всего лишь делают эти вещи быстрее, а специальная промывка мозгов со младенчества не позволяет джедаям превратиться в таких же озлобленных на всю галактику людей, какими сейчас ему кажутся все жители Аксиллы. Лин выгоняют из школы. С Фирмусом никто не разговаривает, предпочитая держаться подальше. Подробности их «подвигов» становятся известны слишком многим. Почему никто не знает, чем именно занимаются джедаи? *** Начинается война. Сиутрикская Гегемония присоединяется к сепаратистам. Фирмус смотрит новости по голонету и понятия не имеет, что делать — но знает, что такой поворот событий ужасен. Оставаться? Улетать? — Бежать, и немедленно, — говорит мама. Ее лицо застывает неподвижной маской, а рот плотно сжат. — Почему? Мама закрывает глаза, словно пытаясь удержаться от резкости, и говорит, как давным-давно: — Это связано с политикой. Долго объяснять. Фирмус хочет протестовать и требовать объяснений, потому что ему шестнадцать, а не пять, и мама наконец смотрит ему в лицо и говорит: — Сепаратистов уничтожат. Республика сделает всё, что потребуется. Здесь Внешнее Кольцо, нас никто не будет жалеть. Он не знает, правда ли это. Но сейчас — не ночной кошмар, не глупый страх неизвестно чего, а вполне реальная ситуация, и к доводам мамы стоит прислушаться. Друзья говорят похожие вещи — многословнее и не стесняясь в выражениях. Мать Лин не соглашается. Она решительно не намерена покидать Аксиллу, бросив работу и «нормальную жизнь». Лин снова уходит из дома и приходит к Фирмусу с огромным рюкзаком за плечами. — Возьмите меня с собой. Я буду полезной. Не хочу сдохнуть, как эта ненормальная. *** Халмад пугает Фирмуса живой природой. Всё настолько не похоже на экуменополис-Аксиллу, что он теряется, хотя никакой угрозы нет — у него даже все прививки сделаны. — Что, боишься деревьев и чистого воздуха? — смеется Лин, которая прививками озаботиться не успела. Первый же укус местного насекомого отправляет ее в больницу. — Я обещала быть полезной, — повторяет она в лихорадке. — Обещала быть полезной. Простите. Мама Фирмуса говорит ей не думать о глупостях и после больницы соблюдать предписанный режим. От безделья в голову Лин приходят самые разные мысли, в основном — о всяких грядущих опасностях. Одним поздним вечером она хватает за рукав проходящего мимо ее постели Фирмуса, сильно его напугав, и решительно произносит: — Если меня призовут в армию, я сбегу. Он не знает, что ответить на такое заявление. Ничто не говорит о том, что граждан Республики начнут призывать в армию. — Не призовут. — Почему? — Потому что сбежишь, — Фирмус пытается улыбаться, хотя здесь нет ничего веселого. Лин хмурится. — Не захочешь, будешь сопротивляться, — объясняет он, — у тебя есть друзья, они помогут сбежать. А ловить — затратно. Проще вырастить людей, которым бежать некуда. Лин расслабляется и кивает в знак согласия. Уточняет: — Клонов? — И джедаев. — Не верю. Как это, бежать некуда? С такими способностями можно где угодно жить. По закону, без закона. Галактика большая. Они много всего умеют. Похоже, теперь ее не так напрягает тема джедаев. — Они не знают, что так можно. — Как и десять лет назад, он говорит о том, в чем совсем не разбирается, но логика подсказывает только один вариант. — Им там с младенчества мозги промывают. Как сторожевым нексу. Если поймать детеныша, то он потом не сбежит, даже когда вырастет. — Как же его поймать, детеныша? Мать тебя загрызет. — Значит, убить мать. Или украсть детей, пока она не видит. Лин снова кивает. Потом спрашивает, уже повеселев: — А сколько за взрослую дают? До полумиллиона кредитов цена доходит, да? Фирмус не знает. Лин оживленно рассуждает сама с собой о том, как можно зарабатывать опасными и незаконными занятиями. *** Мама смотрит новости по голонету. Когда Фирмус поворачивается к ней, то мама не отрывает застывшего взгляда от датапада, а ее пальцы судорожно его сжимают. Лицо — ужасающе бледное. Кажется, что она боится шевельнуться. Фирмус подбегает ближе — что он пропустил? — и смотрит на датапад сам. Обычный репортаж. Снова о войне. В кадре джедаи, Кеноби и Скайуокер. — Что случилось? Мама дергается, словно от удара. Встряхивает головой, набирает в грудь воздуха, выдыхает. Ее губы чуть заметно дрожат. — Ничего. Все в порядке. Она шевелит сжатыми пальцами и морщится. — Мне кое-что показалось. Просто показалось. Она трет лоб ребром ладони, как будто пытаясь отгородиться этим жестом от сына. Наверное, бесполезно будет требовать объяснений. Но Фирмус сразу же спрашивает: — Мама, что сейчас произошло? Мама качает головой, словно пытаясь осознать какой-то не поддающийся воображению факт. Потом решительно выключает датапад и кладет его в сторону, экраном вниз. Резкими движениями массирует свои пальцы. — Глупая история, — отрывисто произносит она, избегая смотреть Фирмусу в глаза. — Мне снился... приснился как-то ночной кошмар. Жуткий, всё как настоящее. Там за... за мной приходил джедай. В темной одежде и плаще. Я потом спать боялась, — она изображает смешок, но он больше похож на всхлип. — А теперь, — она кивает на датапад, — увидела этого юношу для пропаганды, Скайуокера. Он точь-в-точь как тот, из кошмара. Одежда, плащ, — мама снова качает головой и трет лоб. — Так не бывает. Не бывает так. Но очень похож. Фирмус поднимает датапад, но мама решительно отворачивается от него. — Не хочу больше смотреть, — говорит она. — Это не он, конечно. Но всё равно не смогу. Фирмус кивает в знак того, что понял ее опасения и не будет снова включать новости. Это, конечно, неприятная мысль — теперь ему всё время придется оглядываться, прежде чем посмотреть обыкновенный репортаж? — А что там было, во сне? Почему он такой страшный? Мама прерывисто вздыхает, сглатывает. — Обычные страхи матерей, наверное. Ты ведь знаешь, что джедаи забирают на обучение маленьких детей, — она быстро улыбается, как будто сама иронизирует над своими опасениями. Это выглядит почти убедительно. — Вот я и... мы все и боимся такого, наверное. Хочется спросить, кто же эти «все». Абсолютно все матери? Тогда почему он даже не знал, что бывает такой страх? — Но теперь же всё в порядке? — Фирмус старается, чтобы голос звучал спокойно и выражал понимание. — Никого не заберут, нам слишком много лет. И никаких способностей. — Да, конечно, — мама опять быстро улыбается. — Но когда я сплю, там не так. Там я не знаю, кому сколько. «Сплю». Значит, ей до сих пор снится этот джедай. Мама садится прямее и смотрит на датапад в руках Фирмуса. — Но самый страшный сон — когда я знаю, что этот джедай где-то поблизости, и пытаюсь его найти. Ничего не выходит, конечно. Я думаю, что он как-то воздействует на меня, — она крутит ладонью у виска, — потом поворачиваюсь, — задерживает дыхание, — а он за мной, он всё это время был за мной. Тогда я вообще с ума схожу. Фирмус задает следующий вопрос, не думая ни секунды: — А почему нож под подушкой? Мама виновато опускает взгляд. — Говорят, что бластеры их не берут. Ножи, наверное, тоже, если подумать как следует. Но мне так спокойнее. «Так спокойнее». Не в прошедшем времени. Он старается не показывать досады. Могла бы и предупредить — он должен знать, как не показаться джедаем, если вдруг придется будить маму. На обычных людей виброножи действуют хорошо. *** Фирмус не знает никого с паническим страхом джедаев, хотя люди часто боятся самых неожиданных вещей. Но чем больше он находит информации об их ордене, тем чаще думает, что такую боязнь нельзя назвать неожиданной. Главная особенность этой информации — ненадежные источники, отсутствие доказательств. Если отбросить измышления и слухи, то совершенно неясно, что же происходит в ордене. В него берут маленьких детей — точная процедура нигде не описана. Затем тренируют — каким образом, нигде не описано. Потом ставят на службу галактике, защищать покой ее жителей — что именно это значит, нигде не описано. После начала войны стало известно, что джедаи умеют профессионально руководить боевыми действиями. Это не слишком подходит для образа хранителей мира. — Сначала считались вот этими хранителями, — рассуждает он вслух, время от времени оглядываясь на Лин. — Теперь стали генералами. Плохо сочетается. Это реформа или нас обманули? — Какая разница, — зевает Лин. — Они действуют по закону. Если даже где-то законы Республики и действуют как надо, то точно не на войне. Хотя и до войны всё выглядело подозрительно. Для учебных заведений есть стандартные требования, главное из них — предоставлять информацию о процессе обучения родителям и государству, регулярно проходить различные проверки, чтобы сторонние наблюдатели могли заметить недоработки, не говоря уже о насилии и преступлениях в отношении детей. Но в Храм никого не пускают. Даже если секреты джедаев нельзя разглашать, можно хотя бы сообщить жителям Республики о том, что проверки были и с детьми всё в порядке? Одну из этих детей они видели недавно в новостях. Ученица Скайуокера попала в кадр вместе с ним. Мама Фирмуса тогда снова побледнела и вцепилась в датапад, с отчаянием воскликнув: «Маленькая ведь еще, куда ей воевать? Они что, совсем звери?» — И что это за закон? Кому они подчиняются? Где законы на случай того, если что-то пойдет не так? Да что там, уже пошло. Кажется, после его возмущенной тирады Лин больше не хочет спать. — Что именно? — Они даже не скрывают, что похищают детей. — Арис-Дель Вари? — усмехается Лин. — Ты смотришь ток-шоу? Нашумевшая история действительно попала в ток-шоу «Суть», снимавшееся на Эриаду. Но дела это не меняет. Фирмус с трудом удерживается от резких комментариев. — Я читаю новости. Если отбросить лишнее, то джедаи забрали младенца из руин после землетрясения, не обратили внимания на мать, которая была совсем рядом, а потом отказались вернуть ей ребенка. Что с ним сделали, непонятно. «Пробудили Силу», — он невольно передергивает плечами. — И всё в рамках закона. Наверное. Но кому от этого легче. Мать, Джована Биллен, сама показала себя не в лучшем свете, охладев к кампании воссоединения с дочерью, но ведь дело не только в ней. Фирмус не может представить, каково огромному количеству матерей во всей галактике, узнавшим о том, что такое может случиться и с их детьми, даже если находиться рядом и не желать отдавать ребенка джедаям, расставаясь навсегда. А что происходит с детьми в ордене — можно только гадать. Например, их могут отправить на войну. И они пойдут — не захотят отказаться? Не смогут убежать? Что еще делают с детьми магистры, если отправить своих юных учеников умирать для них нормально? Что они делают с другими жителями галактики? — Если кто-то прячет детей за закрытыми дверями и делает с ними секретные вещи, — с трудом произносит он, — то обычно это ужасные вещи. *** На вопросы о гипотетических ужасных вещах никто не может ответить. Друзья и знакомые не желают рассуждать о таких теоретических проблемах. Мама лишь согласно кивает, услышав любую негативную информацию о джедаях — «да, всё действительно плохо, а как ты мог считать иначе?» Лин вообще не хочет разговаривать. Она узнала, что на Аксилле ее мать занимается активизмом в поддержку сепаратистов. — Сумасшедшая, — тихо произносит она. — Думает, они победят и тви`лекам станет лучше. Никогда нам лучше не станет. Фирмус пытается ее утешать, но это бесполезно — он человек и, по мнению Лин, не может понимать чего-то, что не касается непосредственно интересов его расы. Ксенофобия действительно всегда была в галактике — и, наверное, всегда будет. Пожалуй, людям не понять, насколько она травмирует других. Скорее всего, Лин права. Однако на других людей она не набрасывается с обвинениями. Наверное, потому, что больше никто не пытается проявить раздражающее сочувствие — да что там, даже не спрашивает, почему ей плохо. Лин с неожиданным упорством учится ремонтировать спидеры. Днем и ночью она пропадает в гаражах, перемазанная машинным маслом и удовлетворенно повторяющая: «Это вам не задницей вертеть». Ей все чаще составляет компанию девушка с волосами, уложенными в два длинных хвоста и крашенными под цвет лекку тогрут — полосами. — Культурная апроприация, — радостно говорит она, наматывая волосы на палец. Лин только кивает в знак согласия. Странно, что она такое терпит — это ведь, кажется, дискриминация. Фирмус делает вид, что его тоже интересует ремонт спидеров. На третий день девушка наконец обращает на него внимание. — Элейн, — представляется она, салютуя ему. — У тебя есть что-нибудь выпить? — Нет. — Такого вопроса Фирмус никак не ожидал. — Жаль. Надо купить, — Элейн переглядывается с Лин. — Документы с собой? Это слишком правильная планета, тут смотрят на возраст. Элейн тоже из «Свободных аксилланцев», бежавших со своей родины после присоединения Сиутрикской гегемонии к сепаратистам. — Хотя неважно, — она криво улыбается. — Мне всегда продают без вопросов. Ее естественные черты лица плохо различимы под косметикой — Фирмус не может понять, имитация ли это кожи тогруты или же другая, старательная маскировка того, что есть от природы. Почему-то это кажется ему красивым. Элейн замечает его интерес. — Я изображаю ученицу Скайуокера, — говорит она, указывая на свои волосы и лицо. Фирмус заставляет себя не показывать досады. Такое странное выражение патриотизма? — Как символ нашей будущей победы? — Как символ того, что мы все умрем молодыми и глупыми, — Элейн широко улыбается. Имитировать интерес к спидерам, их ремонту и всем остальным ее занятиям неожиданно становится очень легко. Элейн лучше всех изображает жизнерадостность, пьет не пьянея и свободно ругается на трех языках. Смеется над попытками Фирмуса избавиться от акцента внешних территорий. — Лучше учить хаттский, — со значительным видом говорит она, оживленно жестикулируя с зажатой в одной руке бутылкой. — За ним будущее. Фирмусу кажется, что ради лучшего будущего хаттов следовало бы уничтожить, а вместе с ними — и весь преступный сброд, который пользуется хаттским для своих дел. Лин все чаще уходит, оставляя их с Элейн наедине, поэтому, наверное, ксенофобия сойдет ему с рук. Но он по привычке удерживается от таких слов. *** Элейн подбрасывает в руке голопроектор и зовет Фирмуса смотреть «гениальный голофильм». Прямо в гараже. Первая половина фильма заставляет его подумать, что это качественная экранизация какого-то классического текста, кажется, на тему долга всех народов перед галактикой, но он не может вспомнить, какого именно, и прикидывает, как можно незаметно от Элейн воспользоваться поисковиком голонета на датападе, чтобы не предстать совершенно необразованным. Однако фильм сразу же предоставляет им эротическую сцену, которая, в свою очередь, переходит в откровенную порнографию. Значит, не классика. — Неплохо, да? — расслабленно улыбается Элейн. — Хорошее раскрытие образа героини. Она смотрит на актеров с удовлетворением, словно сама подбирала позы и ракурсы, и снова накручивает хвост на палец. Фирмус точно знает, что лекку — это эрогенные зоны. Элейн не позволяет себя целовать, и он пугается, что каким-то немыслимым образом понял всё не так, но потом оказывается, что нельзя всего лишь трогать ее лицо, со всеми старательно нарисованными контурами и пятнышками. Оно по-прежнему кажется Фирмусу красивым. Он целует Элейн в шею и сбрасывает с ее плеч куртку. Элейн неловко пытается помочь одной рукой, а второй гладит его по волосам. Фирмус перехватывает ее ладонь. На запястье — тонкие шрамы, явно от порезов. Элейн хмурится — в первый раз за все это время — и учительским тоном говорит: — Нет, не попытки суицида. Да, со мной всё хорошо. — Знаю, что не попытки. — Очевидно, что следы от неопасных ран, Элейн резала себя, не желая погибнуть, но думать об этом всё равно страшно. — А почему так? Элейн широко и старательно улыбается: — Потому что в мире слишком много хорошего и правильного. Я не переношу столько позитива. «Не переношу». В настоящем времени. — Позитива, — повторяет Элейн. — Позитива, а не тоски. — Она с ожиданием смотрит на Фирмуса и дергает себя за волосы. *** Элейн засыпает, просыпается и большими глотками выпивает припасенную и давно открытую бутылку эля. Фирмус мрачно размышляет о вновь очевидной неприглядной реальности — гараж, заднее сиденье видавшего виды спидера, под ногами валяется гидроспаннер, который он успел несколько раз задеть. — А чего ты хочешь? — Элейн открывает свой рюкзак и достает следующую бутылку. — Тут не голофильм. Ни дорогих отелей, ни гимнастики в партере. Видя, что его это не утешило, она немедленно изображает пьяную — хотя такого количества выпивки ей мало, чтобы опьянеть, — закидывает ноги на переднее сиденье и говорит: — Джедаям и этого нельзя. Наверное, действительно нельзя. Фирмус не может осознать такого. Здесь и в самом деле не голофильм, всё выглядит глупо и неуклюже, вместо абстрактной красивой картины — развеявшийся туман в голове и растрепанная Элейн, которая пытается открыть бутылку обо всё подряд внутри спидера. Вот этого нельзя джедаям? К чему такое ограничение? Он пытается вспомнить, про что именно читал. Конечно, в голонете пишут разное — кто-то утверждает, что джедаям требуется целибат, кто-то заявляет об обете безбрачия. Но большинство авторов сходится на другом. — Нельзя привязываться. Элейн несколько секунд не сводит с него глаз, а потом отворачивается и наконец снимает с бутылки крышку о дверь спидера. Фирмус заставляет себя не морщиться при мысли о царапинах. — Привязываться? То есть любить нельзя? — И любить тоже. Привязанность — это меньшее. Элейн откидывается назад и в изумлении качает головой. — То есть всё это, — она делает круговое движение бутылкой, — было бы можно? А сказать, что любишь — нельзя? Теперь он ощущает укол вины. Потому что именно это и сказал немного раньше. — Нельзя любить. Ну, и говорить об этом тоже, скорее всего. Элейн продолжает смотреть на него, как будто ожидая какого-то другого ответа. — А если признаться в любви, но солгав, — продолжает рассуждать Фирмус, — то так, наверное, можно. Элейн наконец улыбается и выпивает залпом половину бутылки. — А это для всех джедаев, даже маленьких? — Скорее всего. — Надо же. Какая счастливая картина, — она опять накручивает волосы на палец. — Знаешь, мне нравится за этим наблюдать. В новостях — сплошные приключения. Скайуокер, падаван Тано. Прекрасно, как реалити-шоу. Элейн еще рано пьянеть, но ее улыбка кажется приклеенной и слишком широкой, а глаза застывают без выражения. — Всегда интересно, что будет дальше, — продолжает она. — Идеальный подбор актрисы. Ребенок, расовое меньшинство. Отправили убивать и умирать. Ее убьют? Когда, насколько жестоко? Труп покажут в новостях крупным планом? — Элейн делает паузу, торопливо глотая из бутылки, вытирает губы. — Или обвинят в каком-нибудь военном преступлении? А что, было бы совсем хорошо. Фирмусу становится неприятно, словно он слушает человека, рассудок которого под вопросом. Настойчивая жизнерадостность Элейн наконец-то превращается в безумие? — И самое главное — как это примет галактика. Кого обвинят — сепаратистов, местное командование, всех разом? Сколько людей будет протестовать, половина процента или четверть? Может, миллионная доля процента скажет, что с джедаями что-то не так. Или с сенатом. Но мы этого никогда не узнаем. Она тянется за следующей бутылкой. Фирмус вспоминает, что в кармане Элейн уже несколько дней лежит нож, которым подцепить крышку будет гораздо удобнее, чем царапать спидер. — Не может быть, чтобы не протестовали. Все недовольны, — он ищет подходящее слово, чтобы выразить масштаб проблемы, но не находит, — войной. — Ага, — усмехается Элейн, — войной. В том-то и дело. А ведь это чудесно, знаешь? Она смотрит прямо в глаза Фирмуса, словно пытаясь телепатически передать свои мысли. — Вспоминаешь, что недавно тоже был ребенком, и если с детьми так можно, то и с тобой было бы можно. Здорово, правда? Убивать, умирать, трупом в новости. Но раз ты уже не ребенок... — она делает слишком большой глоток, захлебывается, кашляет и вытирает нос, из которого течет эль. Достает зеркало, проверяя, всё ли в порядке с лицом. — Раз ты не ребенок, то не боишься по-настоящему, а просто нервы щекочешь. Восхитительно. Фирмус жалеет, что сам решил не пить — тогда рассуждения Элейн его ужасали бы меньше. Но уже поздно, она не будет делиться своей выпивкой. Прочистив нос, откашлявшись и промокнув глаза от выступивших слез, Элейн пристально смотрит на него. — А из тебя мог бы выйти джедай, — внезапно говорит она. Он так плохо соврал про свои чувства? Хотя такое сравнение в любом случае оскорбительно. — Не мог бы. Элейн поднимает ладони в примирительном жесте и случайно обливает Фирмуса из бутылки. *** Наверное, итог рассуждений звучит просто: Фирмус не хочет поступать так, как остальные вокруг него. Он не хочет паниковать и бояться собственной тени, не хочет злиться и говорить о безвыходности положения, не хочет становиться преступником, не хочет заглушать разочарование в жизни выпивкой и другими веществами. Но иных вариантов рядом не видно. Непонятным образом ему приходит в голову мысль о том, что если панику и ежедневные опасения вызывает война и несправедливость «всей галактики», то и ответ и альтернативы тоже должны быть там, на войне и «во всей галактике». Если самому принять участие в том, что пока только называется «установлением мира и порядка», то всё изменится, а жизнь обретет смысл. Никто не возражает, но он никого и не просит обсуждать свое решение. Элейн салютует бутылкой и говорит, что не пропускает выпусков новостей и обязательно заметит его труп, если его когда-нибудь покажут. — Рано еще для трупа, — отвечает Фирмус. — Сначала учат делать трупы из других, только потом можно умирать. Элейн снисходительно улыбается, словно знает что-то, недоступное ему. *** В академии их сектора еще хуже, чем на улицах Аксиллы. Фирмус не думал, что так будет, но это неудивительно. Справедливость и не должна ощущаться как таковая. Не бывает чувства справедливости. По сути, это лишь жестокость, которая противостоит другой жестокости, при этом называясь оправданной. Если бьешь и убиваешь по справедливости, то это дает не философские мысли и благостные чувства, а всё то же, что сопровождает насилие. Значит, всё правильно. То, что всё плохо, не значит ничего. Он повторяет про себя: «Мир и порядок», и картина перед глазами сама по себе начинает ассоциироваться именно с такой фразой. Всё это необходимо для того, чтобы был мир и порядок. Он хотел справедливости. Хотел смысла. Именно он, а не другие. Элейн даже волосы остричь не согласилась бы, паникуя при мысли, что кто-то увидит их естественное состояние, не говоря уже о том, чтобы показать своё лицо. Его не интересуют остальные. Он сам по себе и знает, как надо. Кадет Пиетт почти начинает верить в то, что ему никто не требуется, раз на двух планетах нет вообще никого, кто до сих пор думал бы о справедливости. Сразу же после их выпуска Республику преобразуют в Империю, а джедаев приказывают уничтожить. «Мир и порядок», — мысленно повторяет Пиетт, впервые за долгое время задумываясь, что же это означает. *** Пиетт ожидал чего-то подобного — просто исходя из логики ситуации, сложившейся давным-давно. Ему не было понятно, почему жители галактики не возмущены орденом джедаев в том виде, в котором он существовал, почему нет протестов, за исключением кампании воссоединения Джованы Билен с дочерью. Он подозревал, что намерения джедаев не самые чистые. Но теперь, когда их наконец перестреляли, он тем более не понимает, что происходит. Магистры самым глупым образом, плохо подготовившись, напали на канцлера и проиграли? Они могли проникнуть куда угодно, уничтожить кого угодно — как и показала война. Не справились с одним-единственным политиком, хоть и занимавшим высокий пост и находившимся под охраной? Как доказали, что в покушении и заговоре участвовал весь орден? Населению не предоставили свидетельств того, что виновны абсолютно все джедаи. Может, они всегда были потенциально опасными, чужеродными для галактики элементами, которые не обладали главными качествами разумных существ — но разве весь орден участвовал в заговоре, разве все рыцари и падаваны могли быть хотя бы оповещены о нем? После таких размышлений Пиетту становится не по себе. Он столько времени потратил на поиск информации о джедаях, которая дала лишь один логичный вывод, а теперь пытается их оправдать. Так нельзя. Нет этого тысячелетнего ужаса — тем лучше. Как поступили с детьми, юными учениками? Об этом нет сведений. Но не убили же их, в самом деле. *** Война закончилась, и можно вернуться на Аксиллу. Лин приходится поступить именно так — ее мать арестовывают за пособничество сепаратистам. — Сумасшедшая, — суетливо говорит ему Лин по комлинку. — Защита прав, активизм. Вот теперь сидит, а я должна ей помогать. А зачем она мне нужна? Глупости учиться? Тем не менее, Лин носит передачи, ищет адвокатов, время от времени ругает местные власти, при попустительстве которых нарушаются права заключенных. Она говорит о справедливости. Но Пиетт знает, что справедливость выглядит не так. Мама не может перестать плакать, беседуя по голосвязи. — Это же несправедливо, — она всхлипывает, впервые за много лет сама заговаривая о джедаях и их судьбе. — Ведь всегда считалось, что так нельзя — взять и перестрелять кучу разумных. Да. Но я радуюсь, — она плачет еще сильнее. — Мне радостно, что от них как-то избавились. Вроде и спать спокойно можно. Что это значит, а? У него нет ответа. *** Антипиратский флот Аксиллы — это, определенно, воплощение справедливости. Пиетт не знает, к каким результатам приведет вся новая политика самопровозглашенного Императора, но в их секторе, кажется, дела начинают налаживаться. Новый губернатор борется с коррупцией и произволом организованной преступности. Они ловят и арестовывают огромное количество пиратов и контрабандистов. Вблизи этот сброд производит жалкое впечатление. Некоторые предлагают взятки в обмен на свою свободу — с полной уверенностью в том, что их отпустят. Пиетт с трудом держит себя в руках, когда такое происходит, продолжая мысленно повторять: «Мир и порядок». В тюрьме умирает мать Лин. — Зачем, — хрипло шепчет Лин, — зачем она была такой глупой? Ее глаза воспалены — похоже, от бессонницы, потому что она никогда не плачет. — Там была надзирательница, прозвище — «Нексу». Она всех била, я точно знаю. После этого как раз... — Лин переводит дыхание. — Мне пообещали узнать, где она живет. — Не смей. Не смей, слышишь? — Пиетт не знает, какие слова здесь подойдут, но он не позволит и Лин погибнуть ни за что. За справедливость? А ведь такая месть как раз и была бы справедливостью. *** Однажды им попадается джедай. По непроверенной информации, одному и тому же контрабандисту несколько раз удавалось уходить от преследования в этом секторе, как на поверхности планет, так и в космосе, благодаря каким-то сверхъестественным способностям и уникальным навыкам пилотирования. Пиетт запрещает себе бояться. Они — флот Империи, Империя сокрушила джедаев, которым никакие способности не помогли. Когда старый, потрепанный грузовик, явно не подходящий для демонстрации чудесных способностей к полетам, пытается уйти от них со скоростью древесного осьминога, попадает в луч захвата и направляется в ангар, грандиозного сражения не следует. Контрабандистом оказывается невысокий и нервный нозаврианец, который сам опускает трап, чтобы сначала неумело отстреливаться, потом с трудом левитировать перед собой контейнер со спайсом, пытаясь закрыться, и лишь в конце бесполезной схватки ослепить двоих штурмовиков сиянием из пасти. Даже светового меча у него нет. Нозаврианца оглушают из бластера и сажают в камеру. Оказывается, на таких джедаев бластеры вполне действуют. Пиетту хочется присмотреться поближе к этому живому артефакту — и, наверное, напомнить себе, что джедая захватили именно под его командованием. Он наконец-то чувствует, что всё происходит правильно. Трудно всё время идти за справедливостью, которая отличается от бессмысленных убийств лишь словесными конструкциями — но сейчас Пиетт понимает, что справедливость порой ощущается и прямо в логике событий. Они победили адепта древнего ордена, тысячи лет пугавшего галактику. Приближаться к камере всё же страшно — Пиетт до сих пор не знает, как джедаи могут влиять на сознание, да и неоткуда теперь узнать. Но выглядит нозаврианец не как сокрушенный ужас галактики, а как перепуганный юнец. Так и есть — даже по фальшивым документам, найденным на борту, ему недавно исполнилось семнадцать. И несколько лет из этих семнадцати он провел в бегах. Какой приговор для него был бы справедливым? В любом случае нет смысла думать о дальнейшей судьбе этого преступника. Пиетт не собирается как-то мешать правосудию. Может, жизнь и обошлась сурово с этим джедаем-недоучкой, но распространение и перевозка спайса от этого не становятся меньшим преступлением. *** Через несколько дней Пиетту впервые в жизни снится джедай. Кажется, даже в детстве такого не случалось. Этот джедай закутан в плащ, а его лицо скрывает капюшон. Пиетту кажется, что в любой момент из-под капюшона сверкнут пугающие глаза, и это будет гораздо хуже, чем сияние из пасти. — Ты думаешь, это и есть мы? — шепчет джедай, подходя ближе. — Что мы похожи на бандитов, паникеров-недоучек? — Его смех — как хриплый кашель. — Думай, Пиетт, думай. Сопоставляй факты. Осознавай правду. — Джедай разворачивается, и его плащ поднимает клубы пыли — нет, пепла, от него трудно дышать. — А когда осознаешь, будет уже поздно. Пиетт быстро забывает об этом сне, хотя такие высокопарные слова от собственного сознания его смущают. Да, джедаев уничтожили — фигурально выражаясь, их огонь погас навсегда, а выжившие должны хотеть мести, но вовсе незачем строить в голове картины из осязаемого пепла и пугающих фигур. Впрочем, если кто-то еще и выжил, то вовсе необязательно эти существа хотят отомстить. Неясно, какие эмоции и желания им вообще доступны. *** — Я теперь сплю спокойно! — радостно восклицает мама, словно она победила смертельную болезнь. — Ложусь вечером и до утра не просыпаюсь. Ни разу! И ножа под подушкой не держу, понимаешь, вообще не держу под подушкой ножа! Она даже подносит голопроектор к своей постели, чтобы поднять подушку и показать, что под ней, действительно, нет никаких ножей. — Мы вообще не боимся, — продолжает она. — Если кто-то будет жаловаться на новый порядок, не слушай таких. Они не знают, о чем говорят. Их сектор на самом деле становится самым безопасным во Внешнем Кольце. Конечно, это не означает процветания, но, по крайней мере, всё движется в позитивном направлении — у них получилось. Пиетт хочет думать, что всё получилось и у него самого — что те законы справедливости, которые давно стали для него очевидными, действительно работают и в масштабах сектора. Но знакомые детства, которые живут на Аксилле, не слишком хотят с ним общаться, даже для того, чтобы согласиться с официальными сообщениями об уровне жизни или же их опровергнуть. Доверять информации из непроверенных источников — в данном случае, от всех не знакомых лично с ним людей — Пиетт опасается. Но он не собирается жить на Аксилле, пытаясь убедиться в своей полезности для галактики. Всё равно лучшей стратегии у него нет и вряд ли появится. — Да, конечно, реформы приносят плоды. Преступности меньше стало, — монотонно говорит Лин, задевая лекку голопроектор, от чего изображение колеблется. Только через несколько месяцев таких унылых сообщений Пиетт понимает, почему она не радуется. Из недоговорок и намеков становится ясно, что ее мастерская по ремонту спидеров также была местом для каких-то нелегальных операций. — Да, — говорит он, пытаясь формальными словами выразить всю свою злость. — Мы делаем всё, чтобы ее стало меньше. Пусть эти отбросы или становятся законопослушными гражданами, или попадают за решетку. Лин щурится и втягивает воздух сквозь сжатые зубы. — А мне какое место предлагает эта твоя система? — шипит она. — Проститутки или танцовщицы-проститутки, если не хочу отрезать лекку и притворяться человеком? А, лейтенант Пиетт? На этот раз она не добавляет, что ненавидит людей, но это ясно и так. *** Губернатор Пенсар Люк сообщает Пиетту, что предоставил лорду Вейдеру информацию о его успехах. По его словам, главнокомандующий отнесся к результатам операций антипиратского флота с интересом. Пиетт не знает, как следует реагировать в такой неожиданной ситуации, и поэтому сначала пугается. Он ни разу не пытался анализировать ее — в отличие даже от ситуаций с джедаями, — хотя слышал о главнокомандующем много противоречивых сведений. Империя — мир и порядок, справедливость. Ни к чему проверять каждый слух только ради того, чтобы делать себя менее уверенным в ней. Впрочем, те слухи, которые достигают его, говорят как раз о справедливости. Вейдера словно придумали как воплощение ее абстрактной концепции. О биографии Вейдера практически ничего не известно, будто он в какой-то момент появился из ниоткуда и начал командовать. Никто не видел его лица, не слышал настоящего голоса, без вокодера, не знал хотя бы, к какой расе он относится, если вообще не является дроидом. Последнее предположение не слишком похоже на правду, но явных аргументов нет даже против него. Говорят о жестокости Вейдера — о том, что он достигает нужного любыми способами, не идет на уступки и переговоры со врагами Империи. Пиетт не понимает, почему это может считаться плохим. Кто-то должен быть высшей формой справедливости, общие принципы которой одни и те же для всей галактики. Немного смущают лишь разговоры о том, что Вейдер не жалеет и своих. Едва ли не каждый служащий во флоте сообщит, что знает кого-то, чей знакомый был якобы казнен Вейдером за некомпетентность. Кажется, что подобную историю могут рассказать даже недавние выпускники академии. Эти воображаемые убийства нельзя назвать казнью, потому что официального приговора не бывает — поговаривают, что Вейдер по собственной прихоти избавляется от всех, кто его не устраивает. Разумеется, это явные преувеличения. Пиетт не может себе представить, за счет чего кому-то, даже Вейдеру, могло бы быть позволено безнаказанно убивать кого угодно. Не говоря уже о том, что непредсказуемый убийца просто не сможет командовать. Но слухи не появляются на пустом месте. Что могло стать их причиной? В этих разговорах есть единственное, что по-настоящему пугает Пиетта: все говорят, что убийства происходят исключительно посредством Силы. Детали разнятся от собеседника к собеседнику. Сила неизменно ассоциируется у Пиетта с джедаями, а значит, со страхом и несправедливостью. Но Вейдер убивал джедаев, избавлял от этого страха галактику. Сам Император призывал к поиску и уничтожению последних из них, которые могли бежать от чистки — то есть он не потерпел бы в такой должности кого-то с точно такими же методами. Пиетт пытается использовать ту же методику, что и раньше — когда не знаешь, как обстоят дела, постарайся убедить себя в том, что всё должно идти логично, и успокойся, озвучив самый разумный вариант событий. Но теперь это не работает. Он не возражает против перевода в планетарный флот Корусанта. Это хотя бы не под непосредственным командованием Вейдера. Сразу же после этого Пиетт ругает себя за трусость и боязнь неизвестно чего. *** Мама радуется — или изображает радость, он больше не отличает одно от другого. Говорит, что надеется на способность антипиратского флота не врезаться в ближайшую планету и в отсутствие ее сына. Он не понимает, шутка это или нет. Скорее всего, нет — он действительно «совершил огромное количество арестов», как и значится в официальном сообщении губернатора. Пиетт говорит всем, в том числе и себе, что от него самого мало что зависело, что он всего лишь часть Империи, которая дала жителям галактики сделать этот сектор безопаснее собственными руками. Это не скромность, а всё та же логичная надежда на лучшее — если успехи антипиратского флота зависят именно от него, то это значит, что вся система не так уж и хороша. Он отказывается в это верить. Пиетт просит Лин позаботиться о его матери. Лин соглашается, ответив, что и так следит за ее благополучием, потому что изо всех людей она самая «нормальная». Пиетт больше не понимает, что Лин думает о нем самом, а спрашивать не хочется. Она неохотно признается: — Тут и правда стало... немного лучше. Даже из центра галактики в наше захолустье прилетают. Мои доходы, опять же, — она вытирает плечом масляное пятно на щеке, — повыше стали. Вчера двое людей с Корусанта приходили спидер чинить. Она странно ухмыляется, и Пиетт спрашивает, в чем дело. — Просили потанцевать, естественно. Ну, ты знаешь, на что это намек. Еще и руки распускать пытались. Но у меня не просто так гидроспаннер рядом лежит! Она улыбается слишком безмятежно. Пиетт хочет спросить, как можно найти этих «людей с Корусанта», оставили ли они какие-то контактные данные, но по виду Лин ясно, что она не примет его помощь. *** В центре галактики ужасающе скучно. Это то, чего он ждал в последнюю очередь. Проблем, плохого отношения, внезапной нелепой смерти, но только не скуки. Сколько возможностей, столько и нежелания ими пользоваться, потому что всё кажется одинаково фальшивым. Становится понятно, что означает название Аксиллы — «Корусант наизнанку». Всё одно и то же, только на самом Корусанте еще и трудно найти себе занятие, и мысли словно сами по себе приходят к различным вариантам употребления спайса. Разумеется, для Пиетта это лишь теоретические размышления. Слишком часто приходилось видеть, до чего спайс доводит других. «Мир и порядок», — напоминает он себе. Если нет перестрелок, погонь за врагами и потерь личного состава, то это и есть мир. Разве они не стремятся к тому, чтобы рано или поздно бороться стало не с кем? Кажется, его понимает только явно скучающий капитан Лорт Ниида. Сначала он старательно, как будто заучив наизусть, произносит фразы о стабильности и улучшении жизни со времен войны, в которой ему довелось участвовать. Но при вопросах о том, что поменялось на самом Корусанте, Ниида натянуто улыбается и меняет тему. Пиетт проверяет на нем результат своих стараний — искусственный акцент жителей центральных миров. После нескольких дней наблюдений Ниида наконец заключает, что всё в порядке, если прямо не заявлять о своем происхождении, и рекомендует не попадать в стрессовые ситуации — к исходному произношению обычно возвращаешься именно в таких. Кажется, он не понимает, для чего вообще прикладывать столько усилий, если само место рождения поменять нельзя, но не спорит. Упомянутых стрессовых ситуаций точно не будет — это становится всё очевиднее. Здесь нет даже контрабандистов, которые могут доставить хотя бы такие малые неприятности, как нозаврианец-джедай. Ниида с полной серьезностью, явно происходящей из горького опыта, предостерегает от использования глиттерстима. *** Неприятные слухи о Вейдере и всей системе организации армии и флота пока еще получается игнорировать, хотя это становится всё труднее. — Если всё справедливо, если нас ценят за заслуги, — меланхолично спрашивает Ниида, — тогда зачем избавляешься от акцента? А ведь Пиетт не говорил о справедливости. Точнее, не в таком утопичном смысле — идеального общества с идеальной армией, где со всеми обращаются исключительно так, как они этого заслужили, а заслуги определяет какой-то абстрактный всеведущий авторитет. Разумеется, нет. Справедливость — наказание для тех, кто покушается на свободу и жизнь разумных существ, которые сами других не трогали. Акцент и желаемое отсутствие предрассудков не имеют к ней прямого отношения. Но тех, кто протестует, игнорировать уже не выходит. Разрозненные ячейки экстремистов, которые против Империи в целом и, кажется, без какой-либо системы уничтожают те ее ресурсы и вооружение, до которых могут добраться, обозначаются как «Восстание». Пиетту не нравится такое название. Оно подразумевает, что действия этих террористов и нарушителей спокойствия слаженны, направляются единым командованием, а это не так. Незачем пугать галактику, создавая такое впечатление. Или таким образом всех косвенно призывают к бдительности? У Пиетта появляется отчетливое желание взять в руки бластер и лично вступить в перестрелку с зарвавшимися бандитами, имеющими претензии на высокие цели. Раздражительность дает о себе знать. Ниида предлагает направить лишнюю энергию на что-то достойное и тем же меланхоличным тоном призывает заняться саморазвитием. — Подумай о собственном будущем, например. Философствуй о том, что перспектив нет. Или делай из себя и дальше человека из центра галактики. Занимайся карьерой, доберись до самого верха. Наверху Вейдер, а он как раз тебя и пугает. Всё по логике саморазвития. Пиетт не понимает, всерьез это говорится или нет. — Чему вас не учили в этой провинциальной академии? Заводить связи? Танцевать? Учись танцевать как следует. Отличная идея. Он решает, что последнее точно не может быть всерьез — но именно так и оказывается. Ниида внезапно полон решимости помочь Пиетту «сделать из себя непонятно кого — хотя почему бы и нет, кто вас вообще учил?». Сопротивляться бесполезно. Аргументы о бессмысленности таких занятий не действуют. Нииду не пугает перспектива отдавленных ног — он лишь больно наступает на ноги Пиетту в ответ. *** Мон Мотма покидает свой пост сенатора и скрывается. Экстремисты объединяются в Альянс за восстановление Республики. Пиетт не прекращает себя ругать за трусость и нерешительность, за то, что поверил слухам и согласился на планетарный флот Корусанта, лишь бы гарантированно оказаться подальше от Вейдера. — Это не слухи, — замечает Ниида, — это общеизвестные факты. Его слова настолько злят, что не удается даже придумать подходящую фразу, которая указала бы на нелепость и не содержала бы ругательств. «Общеизвестные факты» — и где хоть одно доказательство? — Доказательства уже никому и ничего не расскажут, — Ниида словно специально злит его еще больше. Вместо того, чтобы попытаться сделать что-то конструктивное, Пиетт читает новости про Альянс и всё растущее число жертв их бессмысленных акций. Когда датапад с новостями из голонета пытаются отобрать, он с трудом удерживается от ругательств. Наверное, в такой ситуации может снова появиться акцент внешних территорий, что крайне нежелательно, но его всё меньше заботит даже это. Пиетт словно пытается достигнуть высшей точки ярости, чтобы с нее каким-то образом увидеть, в каком направлении двигаться. Кажется, что вселенная решает за него. По приказу Вейдера, непонятно почему выбравшего именно его, Пиетта назначают капитаном звездного разрушителя «Обвинитель» и отправляют на орбиту Турканы. *** Личное присутствие Вейдера пугает меньше, чем он ожидал. Очевиден только некоторый дискомфорт — неизменно кажется, что Вейдер вторгается в личное пространство всех, с кем находится в одном помещении, и это не зависит от того, на каком расстоянии он стоит. Рост и развевающийся за спиной плащ лишь отчасти могут объяснить такое странное впечатление. Дело не только в зрительном образе — Вейдер словно следит за всеми одновременно и знает, что произойдет в следующий момент, даже то, что подумают другие. Пиетт сначала всё время оглядывается через плечо, ожидая увидеть Вейдера прямо за спиной, хотя это не так, даже его дыхания не слышно. Привыкнув к таким ощущениям, он перестает бояться — в то время, как весь экипаж, наоборот, глубже погружается в страх. Пиетт сначала пренебрежительно думает, что это из-за происхождения — наверное, его окружают выходцы из центральных миров, которые жили в комфортных условиях, не работали с кем-то, выглядящим не как обыкновенный человек, и не рисковали жизнью по-настоящему. Разумеется, так не про всех так можно сказать. Ниида застал окончание Войн клонов и битву за Корусант, но и он опасается Вейдера. — Тогда нас просто могли разнести на части, — говорит он, нервно поправляя воротник и чуть не роняя голопроектор резким движением руки, — а теперь совсем другое. От этого не уйдешь, не сможешь бороться. Даже не знаешь, больно ли будет. — Что именно? — резко спрашивает Пиетт. С него хватит беспочвенных опасений того, что всех могут в любой момент прикончить ни за что. Он так и не видел ни одного трупа и не поверит слухам, пока такой труп не появится. — Удушение Силой, — обреченным тоном отвечает Ниида. — Какое еще удушение? — Неважно. Лучше тебе не знать. На дальнейшие вопросы он отвечать отказывается. Пиетт может догадаться о причинах молчания. Когда Вейдер смотрит на него, то кажется, что линзы его маски — это прибор, который просвечивает насквозь, только вместо контрабандного багажа — недостойные офицера мысли. Сам Вейдер говорит о незначительности Восстания, о том, что его в скором времени уничтожат. Пиетт сначала решает, что это абсурд — даже он знает о масштабе проблем. Но у Вейдера нет причины искажать факты. Он совсем не похож на лживых «хранителей мира и спокойствия», занимавшихся этим во времена Республики. Пиетту снова снится джедай, который хрипло смеется и поднимает клубы пепла взмахами своего плаща. Плащ становится всё шире, пока не занимает поле зрения целиком. Пепел душит и скрипит на зубах. *** Повстанцы не готовы к прибытию десяти звездных разрушителей на орбиту Турканы, но реагируют быстро. Капитан Леннокс, командующий операцией, сначала не верит своим глазам. Семь крейсеров мон-каламари, а главное — огромное количество крестокрылов, которые разрабатывались для Империи, и Леннокс понимает, что это значит. Пиетт не размышляет ни о чем. Кажется, он снова ощущает настоящую справедливость. Их цели — прямо в иллюминаторах, это не мелкие преступники — это что-то страшное, как предательство галактикой самой себя. Но недолгое ощущение переходит в ярость, когда Леннокс приказывает отступить, решив, что они понесли большие потери. Теперь заставлять себя молчать гораздо труднее, но Пиетт это делает. *** Леннокса после такой неудачи переводят в другой сектор. Пиетт цепляется за этот факт как за очередной источник злости, будто ее и без того недостаточно. Провалы не наказываются смертью. Леннокс жив и вполне здоров. Как можно после этого говорить, что Вейдер убивает подчиненных даже за мелкие оплошности? Ниида никак это не комментирует. Он лишь указывает Пиетту на его нездоровое возбуждение и цвет лица, после чего снова предостерегает от глиттерстима. Он успокаивается лишь тогда, когда поблизости находится Вейдер. Пиетт даже не успевает задуматься о том, насколько это нелепо — сначала опасаться, а потом ждать как гарантии того, что бессильная ярость исчезнет. Вейдер кажется настолько надежнее и сильнее всех остальных, что внушает уверенность, надежду, что справедливость будет достигнута. Сам Пиетт по сравнению с ним значит крайне мало, ему ни к чему переживать, как компенсировать ошибки других. Вейдер позаботится обо всём. *** Вейдер привлекает его к разработке операции «Вселение страха». Пиетт начинает казаться себе единственным здравомыслящим — остальные или опасаются Вейдера, поэтому спешат свалить ответственность на других, или же говорят очевидные нелепости и ведут себя неподобающим образом. Наконец, он видит то самое удушение Силой, про которое столько раз слышал: заносчивый адмирал давится воздухом и скребет пальцами по своему горлу, но Вейдер почти сразу же отпускает его и приказывает убираться. И это всё? Пиетт вспоминает, как ему в детстве делали прививки. Тогда он тоже боялся неотвратимой и страшной процедуры, хотя откуда взялся этот страх — было непонятно. Однако после самой прививки ему никогда не приходило в голову сказать другим детям, что они зря паникуют и замирают при виде медицинского дроида, ведь это совсем не больно. Сейчас, должно быть, произошла очень похожая и глупая ситуация. Кто-то распустил слухи, а никому из узнавших правду не пришло в голову все прояснить и избавить остальных от беспричинного страха. Наверное, перепугался как раз такой придушенный — лишиться кислорода страшно даже на несколько секунд. — Конечно, сейчас никто не погиб. Я верю тебе, — спокойно говорит Ниида, но кажется, что и он на этот раз начинает злиться, и отнюдь не на слухи, а почему-то на Пиетта. Думает, что одно доказательство не уничтожит желание огромного количества офицеров бояться придуманных вещей и усложнять себе жизнь? — А когда — погиб? Может, назовешь такие случаи? — Нет. Разумеется, не назову. Пиетт выключает комлинк, чтобы не наговорить лишнего. Вейдер не стал бы так поступать. Вейдер ведет себя разумно и правильно. Под его руководством они одерживают победы. Пиетт тоже будет вести себя разумно, потому что сейчас требуется справедливость. *** Пиетт почти не говорит с мамой — при разговорах по комлинку она, кажется, с трудом заставляет себя сосредоточиться на его словах. Когда он отвечает на ее же вопросы о службе, она странно улыбается и кивает, как будто все слова проходят мимо нее. Мама даже не пытается этого скрывать. Лин говорит, что она переживает из-за новостей об Альянсе. Однажды мама автоматически нажимает на кнопку приема вызова, сидя в кресле, но разговор не начинает — с расплывающейся улыбкой на лице она смотрит на экран датапада и гладит его кончиками пальцев. Пиетт зовет её — мама от неожиданности роняет датапад. На экране видна фотография Вейдера. Пиетт не притворяется, что не заметил. Мама не притворяется, что смущена. — А может, и над кроватью повешу, — с вызовом произносит она и снова трогает пальцами экран. — Это же мир и порядок, так? Пиетт даже не знает, с чего начать возражения. Ее успокаивает фотография Вейдера? Почему? Вряд ли мама знает, что такое настоящая справедливость. Впрочем, она жила на Аксилле и еще давно со знанием дела учила сына не бить противников по лицу, даже не предлагая обращаться в полицию. Наверное, какое-то представление о том, как призывают к порядку, у нее имеется. *** Опасность ассоциируется у Пиетта с боевыми ситуациями или в крайнем случае учениями. В момент очередного прибытия Вейдера на «Обвинитель» бояться совершенно нечего. Лишь немного беспокоит, не перенервничает ли только что переведенный на «Обвинитель» лейтенант Веллам, который должен в этот день присутствовать на мостике, ведь в первый раз Вейдера все пугаются. Веллам демонстрирует отчаянную решимость и готовность выполнить свой долг даже перед лицом такой опасности. Но когда на мостике появляется Вейдер, лейтенант застывает у своей консоли, словно статуя. Пиетт шагает ближе и хочет спросить, в чем дело — и в этот момент лейтенант выхватывает из кармана предмет, в котором Пиетт немедленно узнает термодетонатор, а взмахом другой руки бросает в своего капитана нож. Пиетт не успевает даже испугаться — однако нож описывает в воздухе немыслимую дугу и вонзается в живот самого лейтенанта. Его правая рука с зажатым детонатором изгибается под неестественным углом, слышится хруст, и оторванная кисть вместе с детонатором — еще не активированным — падает на пол. Веллам захлебывается криком, неловко взмахивает искалеченной рукой. Кровь брызжет фонтаном и попадает на лицо Пиетта, но он не решается отвлечься и вытереть ее — Веллам предатель, он всё равно может быть опасен. Лейтенант, продолжая кричать, падает на колени, пытается зажать целой ладонью сначала живот, потом сплошную рваную рану на руке, но лишь дергается от боли. Вейдер отстраняет Пиетта и осторожно укладывает лейтенанта на пол. Вейдер. Пиетт наконец-то понимает, что произошло — траектория полета ножа, оторванная рука, так и не сработавший детонатор. Лейтенант замирает без движения, хотя еще миг назад вздрагивал и кричал. Лужа крови под ним быстро увеличивается. — Лечить поздно, — говорит Вейдер и кладет ладонь ему на лоб. Теперь лейтенант снова кричит — Пиетт не ждал, что может стать хуже, но от этого вопля, кажется, сердце останавливается. Так же внезапно крик обрывается — голова лейтенанта гулко ударяется о пол, и он больше не шевелится. Вейдер поднимается. — Я получил необходимую информацию, — без выражения произносит он. — Уберите это. «Это», еще совсем теплый труп, действительно нужно убрать немедленно — из-под обрывков рукава на вытянутой в сторону искалеченной руке по-прежнему струится кровь, и скоро она польется прямо на панели в контрольном центре. Пиетт сначала беспокоится об этом, и лишь потом, наконец, вытирает кровь со своего лица. Она пачкает всю поверхность перчаток — их уже вытереть не получится, впрочем, на кителе тоже брызги крови, — может, всё равно? В последний момент Пиетт осознает, что нужно просто воспользоваться освежителем. *** Вейдер по очереди допрашивает всех, кто имел дело с лейтенантом. Перед тем, как наступает очередь Пиетта, из отведенной под это комнаты для совещаний выходят сразу три смертельно бледных офицера — двое нетвердо стоят на ногах и держатся за стену, один неловкими движениями вытирает с верхней губы кровь и зажимает нос. Сейчас, судя по всему, действительно следует бояться, но Пиетт не может. Он мысленно повторяет, что не допускал промахов. Когда он занимает указанное место за огромным круглым столом, то невольно сравнивает поверхность стола с полом на мостике — цвет такой же. Присматривается внимательнее — и здесь следы крови? Да, две размазанных полоски. Кто успел их оставить? Вейдер приказывает не сопротивляться. Пиетт не понимает, о чем речь. Внезапно у него кружится голова — всего на пару секунд, а по спине пробегает холодок. — Это всего лишь мера предосторожности. Вы свободны, — сообщает Вейдер. И это всё? Метод допроса? Он узнал всё, что хотел? А как же вторжение в разум, боль и кровь? Пиетт поднимается с места и всё же нетвердо держится на ногах, как и всерьез пострадавшие от методов Вейдера. Чтобы выйти, нужно его миновать. Но по-прежнему не страшно. Когда Пиетт проходит мимо, Вейдер поднимает руку и касается его лица. От неожиданности Пиетт застывает на месте без движения. Он немедленно вспоминает, как некоторое время назад Вейдер точно так же касался лица своей жертвы, лейтенанта Веллама. Значит, все же будет настоящий допрос? Вейдер поворачивает его голову набок. — Не смыли до конца кровь. — Сказав это, он отпускает Пиетта и возвращается за стол. Какой абсурд. Пиетт цепляется за мысль о крови — это ведь невозможно, он как следует осматривал свое лицо и одежду в зеркале освежителя. Перчатки промокли насквозь, но так, по крайней мере, на них не осталось заметных пятен. — Как вы видите справедливость? — спрашивает Вейдер. Это еще более странно, чем слова про кровь. Что он нашел в разуме Пиетта? *** Вернувшись в свою каюту, Пиетт включает освещение на максимум и снова смотрится в зеркало. Да, действительно — на щеке осталась кровь. Есть следы и на до сих пор не высохших перчатках, и на кителе. Кажется, что всех ему уже никогда не отмыть. Ночью Пиетту снится Скайуокер. Во сне джедай снимается для пропагандистского ролика, неестественно улыбается и повторяет: «Мир и порядок, свобода, демократия». За его спиной стоит лейтенант Веллам. На каждое слово Скайуокера он высоко взмахивает правой рукой — той, от которой оторвана кисть. Кровь выплескивается фонтаном и орошает съемочную группу. *** Пиетт даже не запоминает итог операции «Внушение страха». Он сразу же приступает к дальнейшей работе, которую поручает Вейдер. Нииду теперь по-настоящему пугает его нездоровый вид, пренебрежение сном и отдыхом, но его слова не воспринимаются Пиеттом. Вейдер вызывает его к себе и первым же делом, положив ладонь на лоб, сообщает, что бесполезная тревога и напряжение ведут к головной боли. Кажется, после этого он добавляет что-то про работоспособность, но Пиетт пропускает целые фразы, наслаждаясь тем, как ставшая привычной боль исчезает. Что означает рука Вейдера на его плече? Оно точно не болит. Вейдер говорит о справедливости. Этот разговор обязан иметь двойной смысл — вряд ли главнокомандующему интересно, какими методами наводится порядок в их секторе, а тем более, теоретические рассуждения капитана, не имеющие отношения к делу. Но здесь не голофильм про шпионов, с Пиеттом ни к чему во что-то играть, если можно просто получить нужную информацию прямо из его головы за считанные секунды. Тем не менее, он вновь впадает в ту самую бесполезную тревогу, пытаясь угадать, что может скрываться за вопросами Вейдера. Эта тревога настолько поглощает его, что он не замечает, как от обсуждения борьбы с преступностью они переходят к разговору об Альянсе, а затем — о джедаях. Пиетт приходит в себя, лишь бездумно спросив, что случилось со Скайуокером. Вейдер замирает и медленно поворачивается к нему. — Именно со Скайуокером? Зачем вам знать? Тревога превращается в настоящий страх, и Пиетт отметает один вариант лжи за другим. Вейдер все равно узнает о настоящих причинах. Желая или исчезнуть в открытом космосе, или окончательно сойти с ума, Пиетт рассказывает о кошмарных снах и паническом страхе своей матери. Несколько секунд Вейдер молчит, но, кажется, такое объяснение его не разозлило. — Вполне разумные опасения, — наконец говорит он. — Практики ордена джедаев большинству людей показались бы недопустимыми, если бы их предали огласке. Головная боль возвращается с новой силой. — Со Скайуокером покончено, — нейтральным тоном сообщает Вейдер. — Я избавился от него девятнадцать лет назад. Он снова кладет руку на лоб Пиетта, но упрека и слов о тревоге не следует. Пиетт невольно улыбается, когда боль исчезает, а Вейдер касается его лица другой рукой, сбивает фуражку, зарывается пальцами в волосы. «Закрой глаза», — слышит Пиетт. Голос принадлежит Вейдеру, но звучит прямо у него в разуме. Пиетт чувствует осторожное прикосновение к губам, потом — поцелуй, и даже не удивляется, как это возможно. Когда он снова открывает глаза, то Вейдер стоит уже далеко. *** Ужасные вещи, происходившие за стенами храма, — правда, как и многое другое, о чем Пиетт даже подумать не мог. Джедаи были противоестественным гибридом спецагентов и сектантов, интересы которых никто не учитывал — но и сами они не заботились ни о ком. Не понимали ни материнской, ни детской любви, намеренно внушали юнлингам, что к наставникам привязываться нельзя. Больше всего Пиетта ужасает описание сбора кристаллов для световых мечей, после которого юнлингам можно было соорудить собственное оружие. Их посылали на поиски «своего кристалла» в ледяные пещеры и ограничивали время на такую задачу — сообщали, что выход скоро замерзнет, и не успевшие выбраться окажутся взаперти. Это было намеренной ложью, но дети не могли ее распознать — они приучались считать нормальной такую ситуацию, когда магистры отправляют юных учеников рисковать своей жизнью, а при неудаче оставляют умирать. Становясь рыцарями, они и сами повторяли старую ложь новому поколению юнлингов. Для тех, кто был старше, и риски становились серьезнее. Пиетт всё же надеялся, что падаван Тано привлекалась только для пропаганды, для роста патриотизма среди юного населения галактики, но Вейдер уничтожает все сомнения — девочка сражалась наравне с магистрами и солдатами. А ее учитель, джедай из пропагандистских роликов, был ничуть не лучше остальных. *** После всего, что говорит Вейдер, Пиетт не понимает только одного. Почему джедаям вообще доверяли? Разумеется, все рассуждают по-разному, но каким образом из очевидной и доступной информации об их ордене кто-то мог сделать вывод о том, что такой орден требуется галактике? Даже если не обращать внимания на судьбу учеников, то разве не должен был настораживать тот факт, что орден существовал за счет государственного бюджета? Если выделяются деньги, то должен функционировать и какой-то инструмент контроля за тем, как их тратят, и гарантии нужных для Республики результатов, но именно этого, похоже, и не было. — Джедаи давали эти результаты, — объясняет Вейдер. — Они выполняли достаточное количество заданий на благо политиков, чтобы у тех не возникало желания требовать отчета о всех действиях. — Но с такими ресурсами, — возражает Пиетт, — с такими способностями... Не иметь контроля опасно, это может стать самоубийством. Он не знает, какой вопрос задать следующим. Про то, почему же попытки переворота не случилось раньше в истории ордена? Но Вейдер не может этого знать, он ведь не джедай. — Почему им отдавали детей? Вейдер чуть склоняет голову. — А как могли бы не отдать? Хотя температура в помещении остается прежней, Пиетту становится холодно. — Джедаи имеют множество способов воздействовать на сознание. Половину работы делает их репутация, и жизнь в ордене большинству представляется благополучной. «Имеют». «Делает». В настоящем времени. Пиетт невольно вжимается в спинку кресла. Напряжение, бесполезное беспокойство, напоминает он себе. Не надо переживать о том, чего уже нет — вот только почему Вейдер говорит в настоящем времени? Он по-прежнему не может представить себе, как могла возникнуть благополучная репутация. Вейдер, кажется, это понимает и отворачивается от Пиетта — в разочаровании? — Всё зависит от точки зрения, — слышится за спиной знакомый голос. Пиетт подпрыгивает на месте и оборачивается. Перед собой он четко видит маму — намного моложе, чем ей следует быть. От неожиданности и изумления он не может ничего сделать — ни попытаться проверить, галлюцинация ли это, ни даже испугаться. — Для наглядности объяснения, — говорит мама, проходя вперед и останавливаясь напротив Пиетта. Она совсем не характерным для себя жестом закладывает руки за спину и, судя по всему, ожидает его реакции. Если присмотреться внимательнее, то мама больше похожа на цветную голограмму. Пиетт не может точно сказать, почему у него такое впечатление, хотя при виде настоящей голограммы это не составило бы проблемы. Он на секунду оглядывается на Вейдера. Как такое произошло? Это ведь не действие какой-то аппаратуры. Только что упомянутое влияние на сознание? Но он не чувствует даже головокружения, как при «допросе». Что еще удивительнее — это не пугает. — Я не стала бы с тобой расставаться, да. Но многим было нечего терять, — ровным голосом произносит мама. — Гарантированная жизнь для детей уже казалась им хорошим предложением. Например, ты знаешь, какой бывает жизнь во внешних территориях. Пиетт кивает. Интонации маминого голоса тоже не полностью похожи на настоящие, но иначе он наверняка продолжил бы изумляться тому, как такое получилось, а не слушал бы объяснений. — На тех, кому не хотелось расставаться, можно было воздействовать по-разному. Многие верили расхожим сведениям о том, что состоять в ордене джедаев — почетно и гарантирует благополучие. Юнлингам не разрешалось общаться с родственниками, поскольку их семьей считался орден. Никто не узнавал об обстоятельствах несчастных случаев и смертей, поэтому джедаи считались едва ли не бессмертными. «Всех можно убить». Для него когда-то даже это не было очевидным. — Но даже если бы жителям галактики стало доступно больше информации, — мама снисходительно улыбается, — то это ничего бы не изменило. — Справедливость внешних территорий, — протестует Пиетт. — Там джедаи редко появляются, только пугающий образ… В руках у мамы возникает датапад, словно материализуясь из воздуха. Она смотрит в глаза Пиетту и касается кончиками пальцев экрана. — Пугающий образ? Он сразу же понимает, что на экране — точнее, вспоминает. Вспоминает свое недоумение, непонятное смущение — а сейчас, наоборот, оно вполне объяснимо. Каким образом Вейдер вытащил из его головы это нелепое событие? — Справедливость внешних территорий, как раз в твоем понимании, — продолжает мама, не убирая пальцев с экрана. — Разве не пугает? Но это не имеет значения. Неважно, сколько разумных существ ты убил. Если убиваешь неугодных большинству, то это лишь повысит доверие. Она чуть улыбается, произнося слово «доверие». Конечно, имеется в виду особенное понятие доверия, как и «справедливости». — Но ведь... — он не успевает договорить, что Вейдер, по крайней мере, не похищал детей — не может подобрать слова, но мама — Вейдер — отвечает на незаданный вопрос: — Детей не похищал, нет. Убивал. Пиетт не может вымолвить ни слова. — А как ты думаешь, куда пропали падаваны? Юнлинги? Джедаи должны были исчезнуть. Абсолютно все. Кто-то должен был выполнить эту задачу, иначе всё началось бы сначала, и сейчас подрастало бы новое поколение. «Мир и порядок, — мысленно произносит Пиетт. — Мир и порядок». Он не будет изумляться и говорить шаблонных фраз, если до сих пор не понял единственно возможного варианта событий, которые случились девятнадцать лет назад. Никто не виноват в том, что он не умеет сопоставлять факты. Пиетт разворачивает кресло к Вейдеру, оставляя за спиной такой правдоподобный образ матери. — Они это заслужили? — Вопрос не риторический. Он не знает, как работала психика джедаев, какие вещи они могли совершать даже в таком раннем возрасте. — Нет, — сразу же отвечает Вейдер. — Но остальная галактика заслужила спокойную жизнь. Без страха за своих детей. И этих детей намного больше. Разумеется. Это же справедливость, по тем же законам, что и на Аксилле, что и во всем их секторе. Они действуют и для галактики, хотя Пиетт и не ожидал, что сходство абсолютно. Но Вейдер говорит, что дети ни в чем не были виноваты. Или их можно считать частью ордена? Тогда понятие справедливости… — Джедаи воспитывают моральных калек. Их ученики, за редкими исключениями, не могут вести полезную для галактики жизнь. Они представляют опасность. — Теперь и Вейдер встает из-за стола, но шагает в противоположную сторону от той, где возник образ матери Пиетта. — Если неправильно растить сторожевую нексу и жестоко с ней обращаться, то она рано или поздно атакует хозяев. Такие детеныши вызывают жалость, но если нет возможности держать их в изоляции, то правильнее будет убить. Здесь точно так же. Некоторое время он молчит, давая Пиетту возможность осознать сказанное. Но тот переключается на совсем другие мысли — наверное, потому, что думать об убийстве детей невозможно. Кем тогда был Вейдер? Что дало ему способности и возможности, чтобы уничтожить джедаев? Какую подготовку нужно пройти, чтобы прикончить подростков и маленьких детей? Он не будет рассуждать о морали. Кажется, больше никогда в жизни Пиетт не будет рассуждать о морали. — Формально я считался джедаем, — произносит Вейдер. Снова становится холодно. Пиетт борется с желанием спрятать ладони в рукава. — Формально? — Меня приняли на обучение гораздо позже обычного. Я не разделял ценностей ордена. — Его ладонь сжимается на спинке кресла. — Не отрицаю, что имею с джедаями общее. С такой привязанностью к наставникам и так называемой семье, — ладонь сжимается сильнее, — которая возникает у остальных людей, я не смог бы сделать то, что было необходимо. Теперь Пиетт цепляется за слово «привязанность», не в силах думать о том, сколько лет и каким образом обучали Вейдера, почему ценности джедаев так или иначе требуются галактике даже в такой искаженной форме, анализировать странную, уклончивую формулировку «то, что было необходимо». Вместо этого он задается вопросом — как в принципе Вейдер воспринимает привязанности, и почти решается задать его. До этого момента одного осознания вопроса было достаточно, чтобы Вейдер на него ответил, но сейчас этого не происходит. Пиетт понимает, что объяснения с наглядными демонстрациями на сегодня закончены. Когда он встает из кресла, в очередной раз плохо держась на ногах, Вейдер напоминает об опасностях бесполезной тревоги и напряжения. Сразу после этого Пиетт почему-то оглядывается по сторонам, убеждаясь, что изображение матери действительно пропало. Ощущение того, что оно может возникнуть поблизости, не оставляет его до конца дня. «Он за мной. Он всё это время был за мной», — невольно вспоминает Пиетт. *** Он старательно гонит мысли о том, как же Вейдер воспринимает весь мир. Наверное, это все равно нельзя объяснить, к тому же он не имеет права просить таких объяснений, да и получать их страшно. Даже после всего, что рассказал Вейдер, страшнее всего не представить, какие чувства — или же их отсутствие — делают возможным уничтожение детей. Гораздо больше пугает вероятность приобщиться к жизни джедаев даже мысленно. Вейдер действовал как они, считался членом ордена. Пиетт боится узнать, что же скрывается за этим признанием. Вряд ли факты могут быть хуже того, что он уже услышал, но кажется именно так — что за словом «джедай» стоит еще больший, абсолютный ужас. *** Император расформировывает сенат. Пиетт не знает, что об этом думать — как и в случае с разгромом ордена джедаев, он не понимает, почему такая структура существовала в Империи до сих пор. Это был нелепый остаток Республики, не выполняющий никакой важной функции. Абстрактная идея демократии не отвращала его, но эта идея не воплотилась ни в Республике, ни сейчас. Как раз сенат был самым наглядным примером того, во что по факту вырождается формальное предоставление населению права принимать важные решения. Взять хотя бы то, кого назначают сенаторами. Последний пример — сенатор от Альдераана, Лея Органа. Считается, что эта женщина отстаивает интересы всей планеты — и кто же она, самый достойный кандидат из двух миллиардов ее жителей? Разумеется, принцесса. Нельзя даже говорить о справедливости такого выдвижения: известность среди населения по праву рождения, огромное количество привилегий и доступ ко всевозможным ресурсам для обучения и финансирования своей карьеры как политика, тот факт, что ее родители контролируют всё, происходящее на планете, в том числе и само назначение сенаторов. А монархия — наследственная. Нельзя придумать более изощренной издевки над концепцией власти народа. Пиетт никогда не верил в справедливость верховной власти как утопическую идею, поэтому и сейчас понимает — то, что Император до сих пор позволял сенату существовать, могло быть исключительно вынужденной мерой. Вейдер говорит, что Органа — предатель, как и ее отец, что скоро ее связи с Альянсом будут доказаны. Это завершает ее образ в глазах Пиетта. Альянс — немыслимое в своей мерзости союзничество беспринципных политиков и отъявленных преступников, которым некуда больше податься, а также дезертиров, так не сумевших осознать, каких мер требует порядок и спокойствие в галактике, а потому потерявших рассудок и теперь уничтожающих всё, на что укажут их предводители. А еще Органе девятнадцать. Пиетт не может вообразить, как в таком возрасте можно принимать продуманные и взвешенные решения. Усвоить огромное количество информации о политике — безусловно, но иметь собственный взгляд на мир, не являться марионеткой в руках королевской семьи? Нет. — Даже королев Набу избирают всем народом, — говорит он. — Система Набу работала, — немедленно отвечает Вейдер. — Именно она дала галактике Императора. Но она непригодна для иных реалий. Альдераан не имеет ничего общего с Набу. Пиетт понимает, что Набу лучше не обсуждать. Странно. Он не предположил бы, что Вейдер настолько болезненно реагирует даже не на критику, а на одно упоминание родной планеты Императора. Они говорят по голосвязи, поскольку Вейдер уже давно находится на новой боевой станции. Оказывается, что для многих действий с использованием Силы достаточно лишь зрительного контакта, хотя Пиетту приходится все время держать глаза закрытыми, чтобы не портить все ощущения сразу. Вейдер перестает с ним связываться без предупреждения. Уничтожают Альдераан. Затем взрывается Звезда Смерти. *** Пиетт почти осознанно думает лишь о том, цел ли Вейдер, с которым долгое время нет связи. Обо всем остальном думать невозможно. Убийство двух миллиардов людей — с этим даже резня в Храме не сравнится. Сколько детей было на Альдераане? Ради чего они погибли — демонстрации того, что Империя даже не может защитить свою боевую станцию? Устрашения — кого угодно, только не повстанцев? Два миллиарда. *** Вейдер цел. Пиетт не задает ему никаких вопросов о произошедшем. Даже его мысли — предательство, если их озвучить, то результат возможен лишь один. Пиетт машинально выполняет свои обязанности, не понимая как следует, что и с какой целью делает — приказывает убивать, разумеется, но приведет ли это к справедливости? Сколько еще врагов нужно убить, чтобы их дело было закончено, и можно было вновь не находить себе места от скуки, как при службе в планетарном флота Корусанта? Наверное, бесконечно много — чего стоил один сенат, располагавшийся именно на этой планете. Фамилия пилота, точным попаданием в уязвимое место уничтожившего Звезду Смерти — Скайуокер. *** Не думать. Принять снотворное, когда не получается заснуть. Сделать вид, что кошмаров не снилось. Повторить много раз, в том числе и вслух, что это всего лишь однофамилец. Принять снотворное. Проснуться от кошмара. Принять снотворное. Не спать. Не думать. После очередного замечания Вейдера о бесполезной тревоге и снятия головной боли с помощью Силы заснуть у него на руках, практически стоя. Впервые за много дней выспаться. Узнать, что пилот-повстанец — сын джедая, Скайуокера-старшего. Пиетт не знает, что делать с новой информацией — сын, конечно, хуже, чем просто удачливый однофамилец без способностей, но это не ужас из детства и не джедай, который преследует его во снах. — Я убил их всех, — говорит Вейдер. — Еще один не доставит проблем. Пиетт обрывает на половине мысль о том, что проблемы уже есть, и колоссальные, потому что это не имеет значения. Вейдер знает лучше. Он скажет, что делать. Он одобряет его концепцию справедливости. — Мы найдем его, — Вейдер до хруста сжимает спинку кресла. — Мы уничтожим Альянс. *** Лин совершенно уверена, что за ней следят. — Вот сегодня, например. Иду по улице, не трогаю никого, вижу за спиной суету такую, специфическую, — нервно бормочет она, оглядываясь через плечо. — Я не придумываю. У меня чутье на такие вещи. Нет, правда, — она поднимает перед собой ладони, словно защищаясь от нападок, которых не последует, — Я полностью законопослушная гражданка. — Движение правого лекку сообщает ему, что Лин говорит правду. Ей так и не удалось научить Пиетта тви`лекскому языку жестов, но она придумала несколько своих, чтобы при необходимости передавать по связи какие-то сведения, когда могут подслушивать. — Незачем меня преследовать. Для чего это надо? Кому? Она так измотана, что не обижается даже на предложение посетить квалифицированного специалиста, который разбирается в психических проблемах. А от предложения финансовой помощи отбивается настолько вяло, что Пиетт и сам бы занервничал, если бы не остальные произошедшие события. Впрочем, через некоторое время Лин действительно становится лучше. Что же, нервные срывы случаются у всех. А потом Пиетт забывает с ней связываться. *** Они — справедливость. Вейдер — идеальное воплощение, Пиетт — его последователь. Иногда Пиетту кажется, что способности Вейдера каким-то образом распространяются и на него, настолько очевидным ему становится близкий крах Альянса и установление мира и порядка. Не вялой сытости центральных миров, а чего-то совершенно нового. — Распространенный побочный эффект, — резко говорит Ниида. — Почти всем, кто принимал глиттерстим, казалось, что они особенные. — Последнее слово он произносит с явным презрением. Пиетт даже не пытается объяснить, что не притрагивался к глиттерстиму. Он не обязан терпеть беспочвенные обвинения. Он не сразу замечает, что в свободное время не общается больше ни с кем, кроме Вейдера. Больше ни у кого нет верных ответов, правильных слов. Тревожит только смутное непонимание: зачем он сам нужен Вейдеру? Он не приносит никакой пользы и удовлетворения. Вейдер подтверждает, что маска и респиратор снимаются, как и другие части системы жизнеобеспечения, но больше ничего не говорит об этом. Он не отталкивает Пиетта, когда тот, забываясь, вцепляется в его плечи и гладит поверхность доспехов, но ни разу не реагирует на просьбы позволить что-то сделать для него. Когда Пиетт пытается убедить себя, что это нормально, в голову не идет ни одного подходящего слова — только почему-то «справедливость», но она здесь совершенно ни при чем. *** Это слово стучит в голове у Пиетта, когда поиск базы повстанцев приводит к успеху, а тело адмирала Оззеля падает к его ногам. Справедливость. Вейдер не убивает своих, это совершенно точно. Справедливость. Оззель хрипит и дергается, а потом замирает, и первый приказ нового адмирала — убрать тело. Справедливость. «Не подведите меня». Справедливость. Он делает всё правильно, не сомневается и не медлит. Справедливость. Камеры фиксируют смерть Нииды. Пиетт думает о глиттерстиме и едва ли не трясется от ужаса, проходя мимо покоев Вейдера. Он даже мысленно не задает вопроса, что происходит и зачем, кто будет следующим, чем они это заслужили, кто повредил доспехи на плече Вейдера. *** Страх исчезает полностью лишь через полгода. Идет подготовка к разгрому повстанческого флота на орбите луны Эндора. Пиетт не рассуждает о том, чем это закончится. Он привык не додумывать мысли до конца. Вейдер вызывает его к себе, но не сразу начинает говорить. — Я допустил ошибку, — наконец произносит он. За время паузы, следующей за этой неожиданной фразой, у Пиетта появляется множество предположений и глупая надежда, но он снова не разрешает себе доводить их до конца. Вейдер говорит: — Старший Скайуокер жив. Не думать. Думать — опасно. Вейдер не выворачивал его разум наизнанку. Не манипулировал. Поддерживал стремление к справедливости. Мысли Пиетта принадлежат только ему самому, но завершать их не стоит. У них всё равно нет ценности. — Считается, что такое невозможно, — продолжает Вейдер, — но факт очевиден. Он подходит ближе и делает неловкое движение рукой, словно хочет протянуть ее вперед — зачем? — но в последний момент останавливает себя. — Император разберется с младшим. Я уничтожу старшего. Если не смогу, — Вейдер всё же кладет ладонь на плечо Пиетту, — избавься от него. Теперь не приходится даже специально запрещать себе думать. В голове Пиетта нет ни одной мысли. — Как его узнать? — Он вспоминает пропаганду, но образ из роликов вряд ли похож на то, каким стал Скайуокер сейчас. — Что в нем... — почему-то не подбирается никаких слов, кроме «сохранилось». Вейдер отпускает его и отходит в сторону. — Голубые глаза и шрам у правого глаза. — Он не смотрит на Пиетта. — Это непринципиально. Еще после нескольких вдохов и выдохов Вейдер добавляет: — Он попытается тебя убить. *** Пиетт ожидает своей гибели у Эндора. Вместо этого происходит неожиданное — погибает Император, Вейдер полуживым попадает в руки медиков, флот повстанцев отступает — победа была близка, но катастрофы на поверхности луны Эндора не мог предсказать никто. Звезда Смерти остается без щита, а в тронном зале происходит неизвестная авария. Вейдер плохо слышным голосом — сначала Пиетт думает, что проблема в связи, и лишь потом осознает причину — сообщает, что теперь командует он, и с ним джедай Скайуокер. Исход абсурден: Альянс, сборище экстремистов, отказывается от возможности уничтожить боевую станцию, на борту которой находится их коммандер. И джедай, напоминает себе Пиетт, единственный джедай в галактике. Неужели они настолько ценны? Вместо привычного «Мир и порядок» он теперь раз за разом мысленно произносит: «Я жив, почему?» Теперь этот простой факт кажется странной ошибкой. За повторением этой фразы он лишь со второго раза воспринимает пришедший приказ, сначала уловив лишь слова «гранд-адмирал» и «главнокомандующий». Главнокомандующий — Вейдер, стоп, здесь фамилия Пиетта. Прочитать целиком. Осознать. Прикинуть, не сошел ли он с ума. Отправиться к Вейдеру. *** Очередная нелепость: у Вейдера нет никакой охраны. Ни у дверей покоев, ни внутри. Пиетт сомневается в том, что идет в нужное помещение, но двери открываются перед ним, а обстановка развеивает все сомнения. Медицинская кровать, похожая на операционный стол. Оборудование, приборы и датчики — он даже в голофильмах не видел такого их количества. Ни одного медицинского дроида. Взгляд Пиетта выхватывает отдельные фрагменты картины — капельница, лежащие поверх одеяла механические руки, бледное лицо, шрамы, открытые голубые глаза. Голубые глаза. Словно завороженный, он подходит ближе. Он столько времени хотел узнать, как выглядит Вейдер, но теперь даже не присматривается как следует — его внимание поглощают глаза и маленький шрам у правого глаза. Это уже не галактика предает саму себя, это не очередное трагическое событие. Предали именно его, Пиетта — он не может выразить такую мысль точнее, но ладони словно сами собой опускаются на горло Вейдера. Он все время был рядом. «Он за мной. Он все это время был за мной». Вейдер молчит. Может ли он вообще говорить без вокодера? Неважно, как он оказался самым ужасным джедаем, каким непостижимым образом мог столько времени пугать в ночных кошмарах и лгать наяву — хотя нет, всё складывается правильно. Скайуокер настолько ужасен, что Сила поместила его в самое непредсказуемое место, сбила всех с толку, запутала, само его существование — игра разумами всех жителей галактики. Нельзя ни о чем думать, иначе он опять вмешается, опять начнет обманывать. Джедаи лгут. Вейдер не сопротивляется и закрывает глаза. Вейдер. Нужно выполнить его приказ. Но стиснуть руки невозможно. Пиетт вспоминает третий признак. «Он попытается тебя убить». А Вейдер — Скайуокер? — не двигается и молча ждет его решения. Всё абсолютно ясно — джедаи должны умереть, но Пиетт не может совершить такое без точного следования словам Вейдера. Последнего признака нет. «Это не признак. Прекрати сомневаться», — слышит он в своем разуме. Вейдер упрямо не отводит взгляда, и Пиетт убирает руки с его шеи. Здесь негде сидеть, и он опирается на постель Вейдера — голова кружится, но это не вторжение в разум, просто от нервов. От той же самой бессмысленной тревоги, суетливых поисков ответа на вопросы, которые ситуация задает отнюдь не ему. — Это единственный признак, — говорит он вслух. — Мне нет дела до прошлого. — Значит, я был прав, — слышится незнакомый голос. Из темноты выступает герой ночных кошмаров. Длинный плащ, капюшон, медленная походка. Пиетт заслоняет собой Вейдера, но в этот момент воплотившийся ужас сбрасывает капюшон, показывая лицо джедая Скайуокера. Почему он здесь? Взял Вейдера в заложники? Перетянул на свою сторону, повлиял как-то иначе? «Для безопасности, — сообщает Вейдер. — Гарантия переговоров с Альянсом. И хорошая охрана», — последнее ему явно не хочется говорить. Пиетт, наконец, разглядывает Вейдера как следует. И чем дольше смотрит, тем меньше понимает всё то, что происходило раньше. Здесь нет пугающего или отвратительного. Взгляд Скайуокера-младшего пугает гораздо сильнее. «Мы проиграли, так ведь? — мысленно произносит Пиетт. — Все трое. Император, ты, я. Против двоих Скайуокеров». «Да, — отвечает Вейдер и закрывает глаза. — Но их было трое». «Кто третий?» «Принцесса Органа». *** Как ни странно, сразу же после этого Вейдер не желает больше пользоваться такой «охраной» и направляет Скайуокера сопровождать Пиетта, заявив, что гарантии безопасности нужны обоим, а он сам может о себе позаботиться. Пиетт прикидывает, где можно найти информацию о количестве и вероятности покушений на главнокомандующего — хотя и по-прежнему не осознает, что эта должность его. Даже хлынувший на него поток дел в этом не помогает. После внезапного «нехорошего предчувствия» Скайуокера и поимки неизвестно как проникшего на борт наемного убийцы он решает, что информация нашла его сама. Несмотря на это, Пиетт не может скрыть неприязни к джедаю. Тот факт, что это сын Вейдера, не отменяет его роли в галактике — фанатик, возрождающий бесчеловечные традиции, пособник террористов. Теоретически следует, наверное, винить в первую очередь не его, а тех, кто его воспитывал — ведь джедаи учатся с младенчества. Но рядом больше никого нет, зато есть Скайуокер. Он заявляет, что хочет лучшего для всех. Пиетт язвительно спрашивает, сколько же лет продолжается это благородное желание, и Скайуокер говорит, что получил световой меч лишь четыре года назад, а до этого мало что знал о джедаях, живя на Татуине. Это не укладывается ни в какой вариант воспитания падавана. *** Запоздалая мысль о том, что угрожать могут не только ему, не успевает даже обеспокоить всерьез. Вейдер сообщает, что уже давно позаботился о необходимых мерах безопасности. Лин не казалось, что за ней следят. Вейдер не ждет смерти, но и не хочет объяснять, почему так спокойно воспринял желание Пиетта его задушить. Всегда не к месту появляющийся Скайуокер с раздражающей уверенностью заявляет, что такое в любом случае было невозможно, и он это предчувствовал. Пиетт хочет мысленно попросить Вейдера или переместить в его разум все сведения о джедаях, которые только возможно, чтобы лишний раз не реагировать на странное поведение одного из них, или же призвать своего сына не злить других, но не знает, как это сформулировать. Судя по всему, Вейдер воспринимает просьбу даже в неоформленном виде. Вместо ментальных манипуляций он отсылает Скайуокера и сам излагает все существенные факты своей жизни, с рождения на том же Татуине до гибели Императора, которая на самом деле оказывается убийством. Снова, как и при первом взгляде на лицо Вейдера, общей картины не складывается. Пиетту хочется, чтобы он всё продолжал и продолжал говорить — кажется, что новые сведения могут компенсировать недоступность для понимания тех, что он уже узнал. Вейдер полагает, что больше сообщить нечего. Пиетт поднимается с края постели и целует его в лоб. У входа стоит Скайуокер. Он ничего говорит, но и не отводит взгляда. Какая же глупость, какая нелепая неосторожность. Перед джедаем. Если бы на постели сейчас оказался не Вейдер, а его сын, то Пиетт не колебался бы, даже никаких признаков врага не потребовалось бы, чтобы свернуть ему шею. *** — Не беспокойтесь, — внезапно говорит Скайуокер, когда поблизости никого нет. — Я понимаю. Пиетт не уточняет, что имеется в виду. Он борется с желанием прибегнуть к физическому насилию. Конечно, попытка будет бесполезной, но поможет избавиться от злости. — Что вы можете понимать, — огрызается он, — вы, джедай. Скайуокер ошарашен его словами. Или это имитация нормальных человеческих эмоций? — Не притворяйтесь, — Пиетт не дает ему возразить. — Джедаи не могут иметь привязанностей. Но Скайуокер или прекрасно лжет, или в самом деле такая информация для него в новинку. Этот мальчишка, называющий себя джедаем, изумленно распахивает глаза после каждого услышанного факта о своем ордене — про отсутствие привязанностей, про обучение с младенчества, про типичный формат общения магистров с падаванами и юнлингами. Пиетт наконец сдается и требовательно спрашивает: — Кто вас учил? — Оби-Ван Кеноби, — и Скайуокер, похоже, забыв, с кем говорит, рассказывает всю печальную историю своего близкого знакомства со странным отшельником. Желание кого-нибудь жестоко избить возвращается с новой силой, но теперь Пиетт не может сказать, кого хотелось бы ударить в первую очередь. — Вас что, совсем не учили, — он подбирает подходящее слово, — думать? Жить? Не пропасть в первый же день самостоятельной жизни, еще и миллион гражданских захватив? Скайуокер морщится, словно от сильной боли. Значит, взрыв Звезды Смерти не прошел для него бесследно. Почему-то Пиетту не удается получить от этого удовлетворение. Он напоминает себе, что двадцать три года — это мало, очень мало, совсем недостаточно для того, чтобы принимать по-настоящему самостоятельные решения, осознавать, кто пытается тобой манипулировать. Да что там, кому-то и всей жизни для такого не хватает. — Вы знаете, кто я? — наконец спрашивает он. Скайуокер кивает, не уточняя, о чем именно речь. — У меня много информации, — устало говорит Пиетт. — Почему вы до сих пор не задаете вопросов? Так и будете ходить тенью, а потом слушать только тех, кто вас использует? Кажется, что теперь уже Скайуокер с трудом удерживается от резких слов. Стиснув зубы, он интересуется: — А вы ответите на мои вопросы? — Если будете задавать правильные и предложите подходящую плату за ответы. — Пиетт чувствует себя воспитателем в детском саду. Разумеется, он не будет разглашать Скайуокеру никаких по-настоящему важных сведений, таких, которых нет в том же голонете. И тем более не будет серьезно говорить с ним без Вейдера — нет гарантии, что без способностей можно понять, когда на разум пытаются воздействовать. Впрочем, вряд ли этот неправильный джедай сможет сам придумать «подходящую плату», которая его устроит. *** Пиетт всё время хочет спать и пьет столько кафа, что словно специально нарушает прошлые рекомендации Вейдера. Но когда представляется возможность и время, то засыпать трудно — не выходит избавиться от множества мыслей и физически ощущаемого беспокойства. Чтобы в прямом смысле не валиться с ног, он идет к Вейдеру, который больше не находится в постели, и просит помощи. Засыпать после одного прикосновения ладонью к виску настолько легко, а высыпаться удается так хорошо, что Пиетт невольно задумывается о побочных эффектах. Вейдер говорит, что их не будет. Наверное, так и есть — нет причин искажать такие сведения. Значит, в ближайшем будущем ему гарантирован качественный сон. Если не считать причудливых сновидений. Во сне Пиетт неизменно видит одно и то же: огромное светлое помещение, прямо перед ним находится кресло наподобие императорского трона, а в нем, приняв непринужденную позу, сидит офицер флота без знаков отличия, с легким интересом изучая своего визитера. Кажется, что этот сон повторялся уже множество раз, хотя такое невозможно. На полу перед креслом — другой человек в форме, он обнимает сидящего офицера руками за пояс, а лицом прижимается к его боку и не шевелится. Такая картина вызывает мысли не о любовниках, а, скорее, о хозяине и домашнем животном. Офицер в кресле бездумно гладит своего компаньона по спине, как кота. Кажется, он ждет от Пиетта каких-то слов — его идеально красивое лицо выражает внимание. — Судьба галактики в наших руках, — медленно произносит он. — Посмотри вокруг — разве есть кто-то еще? Сопоставь очевидные факты и прими верные решения. Его слова — самые общие и шаблонные из возможных, но за ними ощущается многолетний опыт тех самых решений, не просто верных, а идеальных, как лицо этого офицера. Пиетт мысленно называет его «Гениальный стратег». Этот странный образ появляется в каждом его сне. Одна и та же сцена — огромный зал, кресло, Стратег, человек у его ног, который никогда не двигается. По ощущениям, от Пиетта неизменно ожидают участия в разговоре, но он не знает, что можно сказать в ответ на фразы Стратега. — Если огромный опыт не защищает от ошибок — значит, это неверный опыт. — Такие его реплики странным образом не кажутся глупыми или отрепетированными. — Посмотри на все решения, которые принимал когда-либо. Какие из них верные? Есть ли такие? У Стратега уже есть ответ — он заключен в его снисходительном взгляде. *** На комлинк Пиетта приходит сообщение — судя по всему, личное, поскольку контакт собеседника сохранен. Он с трудом вспоминает, кто такая «Элейн (падаван Тано)». Наверное, не надо было долгие годы хранить и переносить с одного комлинка на другой все контакты подряд. Голограмма показывает пожилую женщину с глубокими морщинами по краям рта и коротко стриженными, полностью седыми волосами. Женщина говорит монотонными, явно заготовленными заранее фразами. — Да, я действительно решила проверить, тебя ли назначили. Есть вероятность, что ошибаюсь, но она маленькая. Если все же ошибаюсь, прошу прощения. — Она поджимает уголок рта. — Мной движет исключительно любопытство и желание выразить свою поддержку. У меня всё хорошо, Империя заботится о тех, кто строит ее звездные разрушители. Ее забота столь же полна, как и твоё, — она делает нарочитую паузу, — участие, когда Империи даже не было. Элейн. Она совсем не похожа на ту девушку с полосатыми хвостиками, «культурной апроприацией». Сообщение — жалкое подобие шифровки. То ли просьба о помощи, поскольку работники военной промышленности — расходный материал, то ли просто послание. «Твоё участие». Он тогда даже не смог притвориться как следует, чтобы заставить Элейн в это участие поверить. Значит, Империи тоже всё равно. Нет никаких точных доказательств того, что все они борются за правое дело. *** К хорошему быстро привыкаешь, а привыкнув, находишь в жизни новые проблемы. Не страдая больше от бессонницы, Пиетт начинает раздражаться от присутствия во снах Гениального Стратега. Почему-то ему не приходит в голову спросить у Вейдера, что же может означать эта фигура, хотя связь между засыпанием с помощью Силы и появлением такого персонажа очевидна. Наверное, это фокусы подсознания. Но какие сведения оно пытается донести под видом осуждения и издевательств над ним? Почему это проявляется только после влияния Силы? Когда из-за нехватки времени Пиетт засыпает прямо на плече у Вейдера, в сюжете сна неожиданно происходят резкие перемены. Гениальный Стратег больше не ждет от Пиетта реплик. Он говорит, не умолкая — странными, противоречащими одна другой фразами, которые кажутся полным абсурдом, потому что не могут иметь отношения к Пиетту. — Все вокруг — боевые дроиды, не так ли, мистер Световой Меч? — отчетливо, но мягко произносит Стратег, поглаживая по спине офицера, по-прежнему обнимающего его за ноги. — Да, если у тебя световой меч, кем бы ты ни был, то твое дело — лишь убивать и координировать убийства. Это очень глупо, иметь такую цель жизни как единственную. Потому что жизнь не исчерпывается убийствами и устрашениями, даже самая простая и скучная. Тебя с детства учили только этому. Ты не можешь делать ничего иного. Иное для тебя даже представить нельзя. — Стратег со значительным видом поднимает указательный палец, имея в виду, что даже он, при всей своей гениальности, не видит иных вариантов. Световой меч? При чем здесь световой меч? — Если обучился Светлой Стороне Силы, то ты джедай. Если отверг ее, то ты на Темной Стороне. Если отверг и ее тоже, то становишься чем-то еще. Как это называется? Так не бывает, это всегда считали невозможным. Скажи мне, как это называется, — он указывает пальцем на Пиетта, но не дает ответить и продолжает: — Джедаи не справились. Привязанности не так просто уничтожить. Для всех — возможно. Но не для тебя. Вместо того, чтобы любить на словах и не привязываться, ты убиваешь всех, кого действительно любишь. Мать. Жена. Учитель. Второй учитель. Сын. Гениальный Стратег поворачивает набок голову офицера, лежащего на его коленях. Пиетта бросает в дрожь — он видит лицо Нииды. Счастливое, с мягкой улыбкой и огромными трупными пятнами. — А сейчас нужно снова принять верное, — Стратег делает ударение на этом слове, — решение и ответить на вопрос. — Он отодвигает тело Нииды в сторону, закрывает его лицо своей фуражкой. Откидывается на спинку кресла, кладет руки на подлокотники. — Кто я? Что ты чувствуешь? Что будешь делать и что произойдет? Только его волосы похожи на настоящие. Пиетт замирает на месте от осознания того, кем же является Гениальный Стратег. — Я не ошибаюсь. Я обеспечиваю справедливость. То, во что ты превратил галактику — не моя вина. Тем не менее, я поступлю верно. Жду твоего ответа. Ну же, Эни. Фуражка сползает с лица Нииды, но Пиетт больше не может на него смотреть. — Выпусти меня отсюда! — кричит он. — Выпусти! Это не мой сон! Будто вынырнув из воды, он оказывается в реальности, невольно сказав лишний раз и вслух — «выпусти меня», а потом рефлекторно отодвигается от Вейдера и едва не падает с дивана, на котором сидел. — Это что, я? — он не следит за выбором слов. — Мерзость какая! Это отвратительно — пусть и во сне, он столько времени провел с альтернативной версией себя, которая с видимым удовольствием держала на коленях и гладила труп его друга. А его вопросы? Зачем такое издевательство? Вейдер молчит, и Пиетт произносит, только чтобы нарушить тишину: — Разложение как настоящее вышло. Зачем это говорить? Он запоздало утешает себя тем, что хотя бы от запаха его избавили. Хочется задушить Гениального Стратега. Но попадать обратно в сон нет никакого желания, и Вейдер вряд ли согласится. Сейчас он даже сказать ничего не может — после того, как Пиетт стал свидетелем такого жестокого абсурда. Поэтому Пиетт делает наименее логичную вещь — произносит так же нелепо звучащие фразы, которые немыслимым образом кажутся правильными. — Мы проиграли, мы все. Но больше никого нет. Верных решений не бывает. Все стороны Силы — темные. Или светлые, мысленно добавляет он. Какая разница. Нет общей справедливости, не бывает по-настоящему высокой цели. Справедливость джедаев, ситхов, Империи, Республики, тех самых озлобленных на весь мир жителей внешних территорий. Они одинаково жестокие. Но не следовать за своей жестокостью невозможно. Спросив, нет ли поблизости Скайуокера, он обнимает Вейдера и тянет за собой в медитационную камеру. Снимает с него шлем и маску и наконец-то целует по-настоящему.