The Holiest Thing

Тайрелл смотрит пронзительно, словно мысленно втыкает в чужое тело иголки, методично, медленно, со смаком, и Эллиот почти видит плавно исчезающую под кожей холодную иглу. Его трясет, и он сжимает ладонь в кулак, вторую прячет в карман, чертов капюшон не скроет страх, чертов капюшон не сраная шапка-невидимка, не мантия из Гарри Поттера, а Эллиоту так отчаянно хочется спрятаться. Загнан в угол. Эй, друг, как насчет такого исхода? Тайрелл растягивает губы в улыбке, и выглядит это как будто кто-то, явно перебравший с марихуаной, тянет за нитки, двигая уголки рта сначала в стороны, потом вверх. Уэллик улыбается, как змея, странно, что зрачок не сужается до кошачьего, которую ночь покоя не дают эти глаза, эффектом Белой Колдуньи из сказки Льюиса превращающие все живое в неподвижный безмолвный лёд. Тайрелл ровно дышит, продолжая убивать его взглядом, да прекрати ты уже улыбаться, заткнись, стоп, ты молчишь, так скажи что-нибудь, господи, дай хоть к чему-нибудь придраться. В кончиках пальцев физически колет, то ли от страха, то ли от чего-то еще, по всему телу мерзкий липкий мандраж. Капюшон спадает с головы. Поцелуй в шею замораживает все мысли одним громким щелчком. Эллиоту кажется, что он весь покрывается инеем, ладони теперь не просто колет, а жжет холодом, и холодом же пахнет от Тайрелла, будто он гребаная Снежная Королева. — Это и правда ты. — Кто это? Он мягко смеется, смех застывает улыбкой. — Bonsoir, — говорит он с предательской нежностью, в голосе столько тепла, что внизу живота образуется узел, пауза существует, чтобы окончательно вогнать в агонию. — Эллиот. Два слова, их код, это и правда я, это и правда ты, «bonsoir» — последняя строчка, «Эллиот» щелкает вместо клавиши enter, программа запущена, отмена невозможна. Акцент мягким рокотом расходится от макушки до пяток, на секунду становится тепло, но когда Тайрелл проводит языком по шее, позвоночник мгновенно деревенеет. Эллиот беззвучно открывает и закрывает рот, боль в руках почти нестерпимая, он ловит отражение в черном пустом мониторе, и Тайрелл неестественно, сюрреалистично красив, что горло перехватывает колючей проволокой. На его пальто еще не успел растаять снег, а он уже совершенно бесстыдно целует щеку, подбородок и скулу, сунув свои руки к Эллиоту в карман. И почему ты молчишь, только когда тебе надо? Эллиот молится, чтобы не появился Мистер Робот, потому что Тайрелл сегодня собственной персоной явился в самый жуткий снегопад за эту зиму, когда всё в городе застопорилось, включая бессмертные круглосуточные супермаркеты. Губы на секунду замирают на шее, и Уэллик, улыбаясь, отстраняется. Это… очаровательно. — Тебя не учили спрашивать «кто там»? Они не виделись несколько месяцев, и если ты собираешься все испортить, то лучше сейчас, потому что он пришел именно ко мне. Эллиот кивает и обнимает его за пояс, прислоняясь щекой к мокрому лацкану пальто. — Что-то случилось? — Рад, что ты здесь, — сухо отвечает Эллиот. — Я тоже, — Тайрелл аккуратно гладит его по спине и целует в макушку. Расслабься, друг, он свой, но мы ему не доверяем. Точнее, доверяем… с оговорками. В определенном временном интервале. Сейчас. Возможно, я слишком сильно по нему скучал, чтобы оставить дверь закрытой? — Надеюсь, о том, что я был здесь, никто не узнает, — голос Тайрелла ожесточается до металлического эха, и рука останавливается между лопатками Эллиота, перекрывая вдох. Если бы Эллиоту сейчас поставили условие — медленно умирать от обморожения или же за секунду сгореть заживо — он бы выбрал первое, вставив «чем я, блять, по-вашему тут занимаюсь». Тайрелл чуть сжимает ткань толстовки, тянет от себя, заставляя отступить на полшага и посмотреть ему в глаза. Ловушка. Взгляд автоматически сползает на губы, и Эллиот ловит себя на этом слишком поздно. Тайрелл Уэллик целуется так, словно кто-то из них завтра умрет. Покалывание из рук распространяется по всему телу, и нестерпимо хочется, в то же время Эллиот почти на сто процентов уверен, что окончательно чокнется, если они сейчас переспят. Он знает всю подноготную Тайрелла, как тот прогнил внутри ровно настолько, насколько отполирован снаружи, весь внешний лоск — зеркало неутолимой жажды власти во всех ее ипостасях. Жажда тотального контроля — их общее, разница лишь в том, что Тайрелл хочет управлять каждой дышащей тварью, а Эллиот — только самим собой. Однако, позднее он понимает, что пусть бы над душой стоял Тайрелл, чем плод больного воображения. Если бы Тайрелл Уэллик не существовал, его стоило бы придумать, хотя бы ради собственного интереса. Придумать, как он берет лицо Эллиота в свои ладони, как выжидает секунду перед поцелуем, доводя до микроинсульта, наслаждаясь чужим страхом и благоговением. Как шумно втягивает носом воздух, от этого окончательно срывает все гайки, и Эллиот трясущимися руками расстегивает его рубашку, игнорируя сказанное с легкой усмешкой где-то в миллиметре от губ: — Да погоди же, дай мне хотя бы пальто снять. Они оба знают, что едва снегопад прекратится, и город немного очухается, Тайрелл снова пропадет на месяцы. — Ложись. Откуда у этого засранца страсть к командам, Эллиот не знает, и знать особо не хочет, но следует им безоговорочно. — Ты эту толстовку вообще никогда не снимаешь? — Я в ней живу. Тайрелл беззвучно смеется. — Снимай. Если бы Эллиот мог, он бы написал такой код, чтобы этот гребаный снегопад шел вечно. Тайрелл целует его в губы, вслепую стаскивая штаны и бросая их куда-то в угол. Заниматься любовью с тем, в чьем существовании уверен лишь процентов на семьдесят — самая странная и, пожалуй, самая приятная вещь на свете. Почти то же самое, что сказать — Дева Мария была шизофреничкой. Иисус — чокнутым. Апостолы — повёрнутыми фанатиками. Библия — труд миллионов пациентов психиатрической лечебницы. Тайрелл Уэллик для него — святейшая вещь на свете, и эту галлюцинацию он упустить не намерен. Не сегодня. Никогда. — Смотри, какое безобразие мы создали. Мы будем богами, Эллиот. Мы будем править этим бардаком вместе. Этой улыбкой можно осветить город. — Останься, — в темноте шепчет Эллиот. Тайрелл, не просыпаясь, прижимает его крепче. Нам с тобой, приятель, уже никогда не согреться.